В бывших кельях скита обитали еще мирские люди со всеми вытекающими последствиями — с ощетинившимися антеннами на крышах, с сохнущим бельем в палисадниках и… с глухим недовольством и ропотом, что вот, мол, жили себе, не тужили и вдруг появились какие-то монахи, так что весь быт нарушился. Словом, отношение со стороны этих «коренных» жителей к возрождению монастыря было во многих случаях недовольным и даже «бурчливым». Впрочем, кто-то быстро понял, что это все всерьез и надолго и, договорившись с администрацией монастыря, продал свое жилье и приобрел что-то соответствующее в другом месте, а кто-то уперся и решил стоять до последнего. Всякие люди были… И вот я в меру своего мелкого кругозора в этом вопросе наблюдал, как меняется настроение этих, последних.

Помню, был там один мужичок из местных, такой сердитый и замкнутый в себе, типичный бирюк. Я, как и прочие, встречался с ним периодически на разных дорожках и тропках возле монастыря. Поначалу он не здоровался и отмалчивался сердито даже в ответ на приветствие, потом как-то стал смотреть попроще, а потом я застрял с какой-то тележкой, груженой уж не помню чем, в дорожной выбоине или на подъеме, и мужик этот мне помог. И с этого дня уже буркал что-то в ответ на приветствие, и в переводе с местного наречия это означало что-то вроде: «Доброго вам времени суток, милостивый государь!»

 

Преподобный Амвросий Оптинский

 

Но, как я уже сказал, местные жители все больше понимали, что изменения, происходящие в монастыре, необратимы и, оставляя бывшие монашеские кельи, выезжали. В этой связи я вспоминаю историю, которую нам рассказала комендант богадельни при паломнической трапезной. Была там на втором этаже, над кухней такая богадельня женская, для бабушек, и комендантом ее была пожилая, но весьма еще бойкая и здравомыслящая женщина с каким-то очень простым именем, а точнее отчеством, по которому все к ней и обращались. Вроде Кузьминичны. И вот Кузьминична эта рассказала удивительную историю.

Когда из бывшей келейки старца Амвросия в скиту выселили «гражданских», те оставили после себя страшный беспорядок и эконом монастыря обратился к Кузьминичне с просьбой организовать «сестер» для генеральной уборки. Причем управиться нужно было за один день.

Сказано — сделано. Утром отправились в скит. Пришел батюшка (имени его она так и не назвала), помолились коротенько и взялись за дело: выгребали, таскали мусор, мели, убирали, драили так, что только пыль стояла столбом. Но вот оказия, день пролетел незаметно, стало уже смеркаться, а в каком-то закутке дальнем, до которого только к вечеру добрались, как нарочно оказалась свалена целая гора хлама. Притом проводка оказалась нарушена, и света не было. Кто-то уже собрался бежать за свечами, но батюшка вдруг говорит:

— Давайте помолимся!

Встали все на колени. Спели тропарь, кондак преподобному, величание, и так как-то радостно, умильно у всех на душе стало, что даже прослезились бабоньки. Ладно… Какие-то еще молитвы батюшка по памяти почитал, а потом вдруг замолчал, но с колен не встает, а продолжает молиться про себя.

Десять минут прошло, пятнадцать, двадцать… Умиление потихонечку улеглось. У кого колени, у кого поясница ломит — сил нет. Стали бабоньки потихоньку клониться к земле, томятся, но смиряются, терпят. Молятся через силу, кто как может. А батюшка все молчит.

На дворе ночь, в хибарке — тьма.

Вдруг батюшка встает и говорит громко так, радостно:

— Ну с Богом, милые!

Бабоньки встрепенулись, глаза пооткрывали и ахнули! Вокруг тьма непроглядная, а они видят всё ясно, как днем! Всё, до малейшей малости!

Батюшка, умиленный такой, говорит: «Ну, благодарите старца Амвросия, что услышал наши молитвы… не оставил нас, грешных!..»

И вот, глазам не веря, охая и причитая, стали бабоньки перетаскивать весь этот хлам во двор, на мусорную кучу, и только когда ее подожгли… снова перестали видеть в темноте.