Приведенный выше текст, этот Пролог к роману, я помню почти наизусть лет с двадцати трех. Точнее – помню само ленинградское утро 8 ноября 196…, следующего после Октябрьской демонстрации дня… то есть утро, которого никогда не видела. Но, что поделаешь, я помню и ветер по имени «Гастелло», и подхваченную им на лету широкую лужу, и разгром в зале научного учреждения «Пушкинский дом», и мертвое тело человека лет тридцати… А на следующих страницах и то вижу, как тело оживает и становится – героем романа. Полный эффект присутствия. Я там была. Хотя на самом деле всего лишь читала текст, ночью, в Перми, лежа на раскладушке в чужом доме. И текст-то был слепым, машинописным, отпечатанным через один интервал, под копирку – типовой «самиздат». Так для меня начался «Пушкинский дом».

Но другие тексты автора романа я уже знала. То есть – читала все, что издавалось. Первая из прочитанных его книг была «Дачная местность, или Жизнь в ветреную погоду». По тем временам название странное. Я купила ее в середине шестидесятых, в крохотном магазине в торце панельного дома в городе Закамске под Пермью… Случайность. Но, заглянув в книгу, почувствовала, что это НОВОСТЬ, да такая, что ее необходимо немедленно узнать до конца. Прочесть!..

«Дачную местность», как до этого «Над пропастью во ржи» Сэлинджера, я долго носила с собою повсюду.

К началу семидесятых к моему тайно любимому писателю Битову пришла известность. Настоящая, но до странности молчаливая. Никаких отзывов в прессе я не помню. Но когда у меня появились друзья – оказалось, что чуть не каждый в отдельности знает Битова. Каждый открывал его сам и «держал про себя». Каждому из нас казалось, что этот одинокий автор не имеет в нашей стране предшественников. И ты, возможно, его единственный читатель. Автор Битов как бы «самотеком» находил своих, он сам и самим собой очерчивал свой круг. Но круг этот ширился, разбухал, как ветер над ноябрьской Невой в прологе «Пушкинского дома».

Как это происходило? Возможно, что постепенно чтение Битова кроме прямого воздействия приобретало новое качество: оно становилось поводом к читательскому самоуважению… Читаю Гессе, или Камю, или Набокова. Или вот еще Битова. Как бы там ни было, над Битовым сгущалась настоящая, негласная, а потому и нетленная бескорыстная, великая слава…

Через много лет про наше с ним знакомство Андрей придумает фразу – «Мы познакомились в лифте». Фраза ему самому нравилась, время от времени он ее повторял. Ну что же, лифт действительно был, в Пицунде, в Доме творчества писателей. В середине восьмидесятых как-то летом вместе с толпой литераторов я поднималась на самый верх, там, на крыше двенадцатиэтажного дома был жаркий стеклянный павильон, можно сказать советский пентхаус, где проходили семинары и лекции. В тот раз семинар вел Битов, и сам лектор поднимался со всеми. В лифте. Который останавливался на каждом этаже. С некоторой тревогой я почувствовала на себе битовский взгляд. Как-то это было чересчур, как с Чеховым переглянуться в толкучке. Андрей был тогда очень хорош – загорелый, с серебряными коротко стриженными волосами, худой, но с шеей и плечами боксера. И в круглых очках Джона Леннона. Взгляд внимательный. Уже не женат и еще не женат и плотно окружен женщинами. В том числе умными и красивыми. Нет, я в него не влюбилась. Не случилось. По самым разным, объективным и необъективным причинам. Произошло нечто совсем другое.

Однажды после ужина Андрей подошел ко мне и сказал: «У меня с собой есть рукопись, я ее только что закончил, писал здесь, неподалеку. Она на машинке и в одном экземпляре, копирки не было. Повесть, не очень большая. Могу вам дать почитать… если ненадолго. Дня на три. Хотите?..»

Да, я хотела! Повесть называлась «Человек в пейзаже». Впервые я держала в руках битовскую рукопись, Почти без правок, почти безупречную, разве что с надписями карандашом кое-где на полях. Я прочла ее в ту же ночь, не спала, совершенно обалдев от текста, на рассвете отправилась искупаться, с моря побежала на завтрак, поглядывая, нет ли Битова. Утром он редко появлялся в столовке. Зато я увидела моего бывшего мужа, Леню Юзефовича, отдыхавшего с нашей дочкой Галей здесь же. Я не смогла не сказать ему, что ночью прочла новую вещь Битова. Он попросил у меня рукопись на один день, но я сказала: «Нет. Не велено».

В обед, в полдник, в ужин и весь день Битов нигде не появился. Исчез. Как исчезал его же герой в «Улетающем Монахове». Вечером я дала Лёне прочесть повесть – на одну ночь. Но Битов, начисто забывший про рукопись в единственном экземпляре, появился только через неделю. Возможно, он пал жертвой кавказского гостеприимства, не знаю. Слава богу, уже под конец своего срока я застала процессию, провожавшую Битова в микроавтобус. Он шел как бы безупречно трезвый, но и абсолютно отсутствующий в реальном мире. Я сходила за рукописью, сдала ее с рук на руки автору, для надежности сунув в битовскую холщовую авоську. И мы, похоже, «расстались на всю оставшуюся жизнь»… Как бы не так. Через пару месяцев совершенно случайно встретились в Москве, где я оказалась проездом из Перми в Тбилиси и зашла в издательство «Советский писатель». Там у меня лежала книга стихов. И вслед за мной вошел Битов – подписывать первый после многолетнего перерыва договор на книгу. Он немедленно меня узнал и спросил: «Куда это вы пропали?..»

На следующий день я улетала в Грузию, и Битов сделал мне бесценный подарок – подарил дружбу с Резо Габриадзе. В Тбилиси я жила меньше года, почти никого не знала и про существование в Старом городе маленького театра марионеток только слышала краем уха. Андрей огорчился этому обстоятельству и задумался. Затем достал из портфеля книжку – новенький покетбук «Лолита» Набокова, на русском, но изданный, кажется, в Германии. Битов поручил мне передать Набокова своему другу Габриадзе. Это был безусловно «контрабандный» и особо ценный подарок. Я обернула томик в газету, прочла «Лолиту» в самолете и по прибытии немедленно доставила книжку в театр марионеток. Передала привет от Андрея. С тех пор мы друзья и с Резо, и с Андреем.

Это сколько же надо случайностей, чтоб вышел сюжет на всю жизнь?.. Дело все-таки в самом Битове. Он был гений. Ему было дано видеть, чувствовать простую, текучую, неуловимую жизнь не как суету, не как броуновское движение, а как некий скрытый сюжет, как послание. Как текст. Или как ткань, в которой нет ни одной лишней, случайной нити… Редкое свойство. Чаще всего им обладают большие поэты. Битов стихи писал, но почти не публиковал их. Однако близкий его друг Юз Алешковский недаром сказал: «…кто же такой Битов – прозаик или поэт? Поэт или прозаик? Эта неопределенность кажется мне чудесной…».

Было у Битова еще одно чудесное свойство. Те, кто общался с ним или просто был его читателем, начинали усваивать и присваивать его талант, сами, хотя бы на время, становились талантливы. И – счастливее. Думаю, что книжка, которую вы держите в руках, по-своему это подтверждает. Человек ушел навсегда. Книга памяти по определению трагична. Но на самом-то деле – почти все написали о счастье, связанном с Андреем Битовым. Мы были счастливы – путешествовать с ним, участвовать в общих невероятных проектах, с Битовым разговаривать, его слушать, принимать участие в издании его книг, дружить с ним и любить его. Но главное – просто читать и понимать.

Мне никогда не казалось, что Битов «сложный писатель». Он писал просто, без лишних слов. Как бывает абсолютный слух, так у него было абсолютное чувство русского языка. Это позволяло ему всегда поспевать за собственной мыслью. И он отдавал эту мысль нам, читателям, совершенно новорожденную, развивающуюся у нас на глазах, превращающуюся в текст буквально сейчас и здесь! Мысль эта была никакая не «сложность»… но абсолютная новость. Никому до этого не приходившая в голову. Не прошедшая еще процесс коллективного разжевывания и усвоения… Вот и все.

«Ничего более русского, чем язык, у нас нет». Что может быть проще этой фразы? Но ведь она – действительно! – в момент публикации книги «Битва» прозвучала абсолютной новостью. И вся книга «Битва», начинаясь этой фразой-открытием, – непрекращающаяся мысль, которая безо всякой натяжки, очень просто и ясно излагает цельный и глубокий сюжет становления, существования и значения родного нашего языка – на родном историческом ландшафте. Только читай и следи за внятно произнесенной, за подвижной и яркой, живой мыслью… Точно такими по форме и значению были битовские устные выступления – не важно где, дома ли на кухне или в почтенном научном собрании, – ему внимали вполне поспевавшие за битовской речью слушатели. Думая вслух, он говорил как бы наизусть! – потому что как раз это сейчас и думал…

В разные времена – в девяностые и в начале двухтысячных – я издала семь битовских небольших книг. Среди них первой была первая прочитанная с листа «Человек в пейзаже». Потом были «Фотография Пушкина», «Битва», «Текст как текст», «Победа», «БагажЪ», «Все наизусть»…

Андрея Георгиевича Битова нет. Но его книги переживут не только автора, но и всех любящих его книжных издателей. Таких у Андрея было, слава богу, немало. Но – недостаточно. Верю, появятся новые.

Когда-то давно я написала Андрею стихотворение, ему оно понравилось. Им и закончу свое воспоминание о любимом писателе и близком друге.