Ольга Шамборант

Битов – это слово. Стать словом – для писателя высшее достижение. Понять, как это делается, как возникает в массовом сознании эта вакансия – сложно, да и нет необходимости разжевывать – и так ясно, кто слово, а кто нет. Есть фамилии, есть клички, есть условные обозначения, но СЛОВО – только оно, пардон за каламбур, пароль. Наше детство (а наш советский период жизни в некотором смысле тоже сродни детству) еще до прочтения книг было наполнено такими фамилиями-словами разного калибра. Фамилии писателей, чьи книги требовалось читать, играли роль названий планет, вокруг которых мы вращались. Можно даже представить себе такую детско-юношескую игру – определять, кто слово, а кто нет. Попробуйте поиграть. Очень увлекательно. Пушкин, Гоголь, Чехов, Блок, Мандельштам, Пастернак, Есенин, Маяковский… Даже неразбериха с Толстыми не помешала Толстому-слову – если говорят просто Толстой, а не Алексей Константинович или, не дай бог, Алексей – всем ясно, что речь идет о Льве Толстом. (Есть случаи, когда вместо фамилии стреляет даже имя – Юз, Резо…) И то ли судьба раздает им такие ударные имена, то ли шлейф смутных о них слухов и представлений, то ли незабываемый эффект прочитанной книги, то ли все вместе. Недаром раньше, давно, многие брали псевдоним – чувствовали, что Горенко или Голиков могут разве что в местную газету заметки писать, а не очаровывать или пугать одной только фамилией. Не только у Островского и прочих гиперреалистов персонажи носят говорящие фамилии. Фамилии значительных писателей рождают новые вспышки смысла. Есть замечательные писатели, которые все же так не бьют своим именем наповал. Гончаров, например. Ах, Битов! С тобой бы поиграть в эту игру! Уверена, ты бы увлекся.

И вдруг, притомившись писать, заглядываю наугад в книжечку «Текст как текст» – страница 9.

Ах, Битов! Обо всем уже подумал!

В чем подвиг? Быть умным, быть очень умным, думать о смысле жизни постоянно как об актуальной проблеме, обращать внимание на все, что попадает в поле зрения, быть, в конце концов, талантливым – это нормально. Не так уж часто, но нормально. А вот суметь заставить себя и суметь все это варево изумительно написать и долго публично плодоносить – вот это уже другое дело. Это уже жертвоприношение. Конечно, все тщеславны, все любят лесть, но разница в том, что это было – служение или умысел. Как ни хитер он был, а все же его хитрость напоминала скорее фантазии Дон Кихота, помятого нашей действительностью. Он мечтал о торжестве смысла, искал, боялся и искал. Замечательно о нем сказал о. Владимир Вигилянский, увы, на отпевании – про его жизнь под Богом, под страхом Божьим.

Битов требовал поклонения, а сам в себе сомневался, ориентировался не на восторги читателей, а на Высший Суд. Расчет в быту, в отношениях с Издателем был для него неуклюжей попыткой соответствовать делам человеческим, по сути, ему неинтересным.

Все пишут оттого, что не с кем обсудить НЕВЫРАЗИМОЕ, а если вдруг есть с кем, то сразу понимаешь, методом вычитания обнаруживаешь отличие своего восприятия от чужого и потребность свое – обозначить, застолбить и оградить – написать…

Битов – это совершенно обособленное явление, планета, со своими спутниками, силой притяжения, периодами обращения вокруг своего солнца и своей оси. Битов писал не беллетристику, а свои тексты, свои мысли, облекаемые сперва в рассказы, повести, роман, очерки путешествий, а потом персонажи все более превращались в участников диалога, на который распадался монолог автора. Путешествия превратились во взаимодействие автора с пространством, с поводами для размышлений, с подтверждениями наитий и предубеждений и т. п.

Битов искусный писатель, он написал уйму изумительных текстов, создал свою неповторимую интонацию, своим уникальным ходом мысли ошеломил, восхитил, но не дал приблизиться никому. Он выходил на дорогу и шел по ней – один. Бедный и богатый, маленький и большой. Герой какой-то замечательной сказки.

Все попытки сейчас сказать о Битове точно или более или менее полно напоминают присказки. Сказка впереди. И назвать ее надо большими буквами – ПРО БИТОВА.

«Мы живем на дне воздушного океана. Среди домов и деревьев, как меж ракушек и водорослей. И вот ползет такой краб, скребя своим днищем по асфальту, с панцирно-неподвижной шеей, задерет лишь ненароком голову, переползая обстоятельство на пути, – там полощется небо, в нем повисла, еле шевеля плавниками, птица. Птицы – рыбы нашего океана. Мы живем на границе двух сред. Это принципиально. Мы не то и не другое. Только птицы и рыбы знают, что такое одна среда. Они об этом, конечно, не знают, а – принадлежат. Вряд ли и человек стал бы задумываться, если бы летал или плавал. Чтобы задуматься, необходимо противоречие, которого нет в однородной среде, – напряжение границы. На этой границе постоянный конфликт и инцидент. Мы – напряжены, мы расслабляемся лишь во сне – в какой-нибудь отрысканной безопасности, как под камнем. Сон – наше плавание, единственный наш полет…

…У этой повести есть и своя героиня, и намек на любовную линию – Клара. Нет, это не была рядовая командировочная интрижка – это была нежность, род чистой влюбленности – и ровный ее свет скрашивал мне корреспондентское одиночество. Клара была молода, умна и красива. Она любила блестящие вещи, табак и умела считать до пяти. Она любила другого. Валерьян Иннокентьевич был изящный молодой человек. Она ласкалась к нему как кошка (сравнение очень некстати: кошек на биостанции не подпускали на выстрел – орнитологическая специфика…). Я думаю, что неразвращенному читателю уже ясно, что Клара…

Человек возникает как раз там, где вымирает любой другой вид. Ни теплой шерсти, ни грозных зубов, ни волчьей морали – брюки, пуля, религия…