Тридцать первого октября, предварительно позвонив, чтобы убедиться, что Хэт помнит о нашей договоренности, я все-таки отправился в отель «Альберт», комната 821, и взял у него интервью. То есть я задавал вопросы и слушал длинные, сбивчивые, часто непристойные ответы. За ту долгую ночь, что я провел в его комнате, Хэт выдул бутылку джина «Гордон», «освежающего» напитка, который я принес с собой, целую бутылку джина, без тоника, безо льда или еще чего-нибудь для разбавки. Хэт просто наливал джин в стакан с толстым дном и пил, как если бы это была вода (я отказался от его единственного предложения «попробовать»). Я то и дело подскакивал проверить, работает ли магнитофон, который я взял напрокат у одного студента из соседней комнаты, я менял пленки еще до того, как они успевали закончиться, я делал подробнейшие записи всего, что он говорил, шариковой ручкой в стенографическом блокноте.

Пару раз Хэт проигрывал мне отрывки из произведений, отбивал такт, чтобы я лучше понял, о чем он. Хэт усадил меня на единственный стул, а сам на всю ночь расположился на краю кровати, при этом он был в своей черной широкополой шляпе, темно-синем костюме в узкую белую полоску и белой, застегнутой на все пуговицы рубашке с черным трикотажным галстуком. Это ведь официальная встреча. Когда я вошел в девять часов, он окрестил меня «мистер Леонард Фезер» (так звали известного джазового критика), а когда уходил на следующее утро в шесть тридцать, он назвал меня «мисс Розмари». К тому времени я уже знал, что Розмари Клуни – джазовая певица, чье пение ему нравилось, и это значило, что я ему тоже нравлюсь. Хотя я совсем не уверен, что он вообще помнил мое имя.

В итоге у меня вышло три пленки по шестьдесят минут и исписанный блокнот, в котором мои обычные каракули постепенно превращались в крючки и палочки, напоминающие скорее арабский, чем английский. Весь следующий месяц я каждую свободную минуту переписывал запись с пленки на бумагу и расшифровывал собственный почерк. Я совсем не был уверен, что это можно назвать интервью. На мои тщательно подготовленные вопросы Хэт отвечал либо отговорками, либо упрямым молчанием, а потом просто начинал говорить о чем-нибудь другом. Примерно через час я понял, что это его интервью, а не мое, и позволил ему управлять разговором.

Когда записи были перепечатаны, а пленки переписаны, я сложил все в ящик и вернулся к учебе. То, что получилось, лишь еще больше все запутывало, а чтобы все выяснить, требовалось гораздо больше времени, чем я мог себе позволить. Остаток учебного года я усердно занимался написанием диссертации и подготовкой к экзамену. Однажды в холле общежития я наткнулся на старый номер журнала «Тайм» и увидел его имя в разделе «Вехи» – оказалось, я даже не знал, что Хэт умер.

Через два месяца после интервью у него началось внутреннее кровоизлияние прямо в самолете из Франции, из аэропорта «Скорая помощь» отвезла его в госпиталь. Через пять дней после выписки Хэт умер в своей постели в «Альберте».

После получения степени я решил попытаться извлечь хоть что-нибудь ценное из интервью с Хэтом – я был в долгу перед ним. В первые недели того лета я написал версию рассказа Хэта и послал ее в единственное издательство, которое, как мне казалось, заинтересуется этим. «Даунбит» принял интервью, и оно появилось в печати примерно шесть месяцев спустя. В конечном итоге оно даже приобрело некоторую славу, потому что было последним в его жизни. Я так и вижу перед собой строчки из интервью, цитируемые в небольших статейках о Хэте, которых никогда не писали при его жизни. Иногда это действительно были слова, которые он говорил мне; иногда реплики, склеенные из коротких ремарок, сделанных в разное время; иной раз цитаты, которые придумал я сам, чтобы иметь возможность вставить в интервью, и некоторые другие его замечания.

Но одну часть интервью никогда не цитировали, потому что она так и не была напечатана. Я ума не мог приложить, что с ней делать. Конечно же, нельзя верить всему, что тогда сказал Хэт. Он просто шутил надо мной, посмеиваясь про себя над моей доверчивостью, потому что даже подумать не мог, что все рассказанное станет литературной правдой. Я был белым парнем с магнитофоном в канун Дня Всех Святых, и Хэт просто развлекался. Он играл со мной.

Теперь я отношусь и к этой истории, и к нему самому совсем иначе. Хэт был великим человеком, а я был ребенок не от мира сего. Хэт был пьян, а я абсолютно трезв, но он превосходил меня во много раз. Хэт прожил сорок девять лет, будучи чернокожим американцем, а я провел все свои двадцать в маленьких городках, среди белых. Он был безмерно талантливым музыкантом, человеком, который думал не словами, а музыкой, а я не смог бы даже напеть мелодию. Сейчас меня удивляет, как я собирался понять вообще хоть что-нибудь. Тогда я не знал о горе ничего, а Хэта оно окружало ежедневно, он носил его будто плащ. Теперь, достигнув его возраста, я понимаю, что все называемое информацией – всего лишь интерпретация, а интерпретация всегда пристрастна.

Возможно, Хэт посмеялся надо мной, но он сделал это без злобы. Конечно же, он не собирался говорить литературную правду, хотя я так никогда и не узнал, что же в этом случае явилось правдой. Все так ненадежно. Женщина по имени Мэри Рэндольф жила сначала в одном месте, потом в другом. Возможно, что даже Хэт никогда не мог понять, что есть правда в истории, которую он мне поведал. Я имею в виду, что скорее всего он сам все еще пытался разобраться в произошедшем в его жизни почти сорок лет назад.

Он начал рассказывать мне свою историю после того, как мы услышали звуки с улицы, очень похожие на выстрелы. Я вскочил со стула и кинулся к окнам, выходившим на Восьмую авеню.

– Дети, – сказал Хэт.

В ярком желтом свете уличных фонарей четверо или пятеро парней бежали по улице. У троих в руках были бумажные пакеты.

– Дети стреляют? – спросил я.

Мое удивление показывает, как давно это было.

– Петарды, – сказал Хэт. – Каждый Хэллоуин в Нью-Йорке бегают сумасшедшие дети с сумками, набитыми петардами, и изо всех сил стараются, чтобы им поотрывало руки.

Здесь и далее я не стану в точности передавать речь Хэта. Я не понимаю, как его голос мог мягко скользить по некоторым словам и превращать другие в нечленораздельное рычание. Большую часть из того, что Хэт говорил, он выражал при помощи звуков. Кроме того, мне не хочется воспроизводить его непрекращающийся, рефлекторный мат. Хэт не мог произнести и четырех слов подряд, не вставив какое-нибудь ругательство. В основном я заменил непристойные выражения другими словами, и у читателя есть возможность понять, что он рассказывал. И еще: если бы я попытался сымитировать его грамматику, меня бы приписали к расистам, а Хэта – к идиотам. Он бросил школу в четвертом классе, и его речь, хотя и отчетливая, была неправильной. Вдобавок ко всем этим трудностям Хэт использовал свой собственный язык, код, понятный только людям, которых он знал и для которых говорил. Большинство этих кодовых слов я заменил их эквивалентами.

«Выстрелы» раздались приблизительно в час ночи, значит, к тому моменту я провел в его комнате уже около четырех часов. Пока Хэт не объяснил мне, что это за звуки, я совсем забыл про Хэллоуин и сказал ему об этом.

– Я никогда не забываю про Хэллоуин, – ответил Хэт. – По возможности я всегда остаюсь дома. Совсем не хочется выходить на улицу в эту ночь.

У меня уже имелись доказательства его суеверности, при разговоре Хэт нервно осматривал комнату, как будто искал злых духов.

– Вы чувствуете там опасность? – спросил я.

Он покатал глоток джина во рту и посмотрел на меня, как там, в аллее за клубом, замечая качества, которых я сам в себе еще не различал. Он видел меня насквозь. Нервозность, которую, как мне показалось, я заметил, исчезла, а его поведение стало более сосредоточенным, чем в самом начале вечера. Хэт проглотил джин и продолжал молча смотреть на меня еще в течение нескольких секунд.

– Нет, – ответил он. – Не совсем так. Я не чувствую себя в безопасности.

Моя рука зависла в полудюйме от блокнота: я сомневался, записывать это или нет.

– Я с Миссисипи, знаешь ли.

Я кивнул.

– Забавные там происходят вещи. Во времена моего детства это был совсем другой мир. Понимаешь, что я имею в виду?

– Могу только догадываться, – ответил я.

Он кивнул.

– Иногда люди исчезали. Они просто терялись. Всякое случалось, такое, во что сейчас никто и не поверит. Однажды я видел ведьму, которая могла насылать проклятия, делала так, что люди слепли или сходили с ума. А еще я видел, как этот грязный сукин сын, убийца по имени Эдди Граймс, умер и воскрес из мертвых: его пристрелили на танцах, где мы играли, он был мертв, а женщина нагнулась над ним, что-то прошептала, и Эдди Граймс тут же встал на ноги. Человек, который застрелил его, убежал прочь, и, думаю, он долго бежал, не останавливаясь, потому что мы его с тех пор больше не видели.

– А вы начали опять играть? – спросил я, записывая все как можно быстрее.

– Мы и не прекращали, – ответил Хэт. – Пусть люди разбираются, что там происходит, а ты должен играть.

– Вы жили в деревне? – спросил я, имея в виду рассказы о ведьмах и ходячих мертвецах.

Он помотал головой.

– Я вырос в городе. Вудленд, Миссисипи. На реке. Место, где мы жили, называли Темным Городом, но Вудленд в основном был белый, красивые дома и все такое. Люди в основном работали в больших домах Миллерс-Хилл, стирали там, убирали, такая работа. В общем-то мы жили в достаточно хорошем доме для Темного Города – оркестр всегда приносил хорошие деньги, а мой отец вдобавок работал еще в паре мест. Он прекрасно играл на пианино, но умел играть на любом инструменте. Он был высоким, сильным мужчиной, красивым и стройным. Люди называли его Рэд. Все его уважали.

Последовала еще одна длинная серия резких взрывов на Восьмой авеню. Я хотел расспросить его, как он ушел из ансамбля отца, но Хэт еще раз быстро осмотрел комнату, сделал очередной глоток джина и продолжил рассказ:

– Мы даже в канун Дня Всех Святых ходили играть в «кошелек или жизнь». Как белые дети. Думаю, не везде чернокожие могли себе это позволить, а мы могли. Естественно, мы держались в окрестностях и, наверное, получали намного меньше, чем дети из Миллерс-Хилл, но не было ничего прекраснее ароматных яблок и сладких леденцов, которые мы приносили в своих мешках. Нас окружали те же игрушки, только у них были покупные, а у нас – самодельные. Вот и вся разница. – Он улыбнулся то ли воспоминаниям детства, то ли неожиданно нахлынувшей сентиментальности – в этот момент Хэт выглядел одновременно потерянным во времени и чувствующим неловкость за то, что сказал так много. – Может, я просто вспоминаю это так? Понимаешь? Короче, шума мы на Хэллоуин тоже делали много. На Хэллоуин положено шуметь.

– Вы ходили с братьями? – спросил я.

– Нет, нет, они… – Он взмахнул рукой в воздухе, заменив жестом то, что собирался сказать. – Я всегда был и есть сам по себе, заметил? Всегда занимался чем-то своим. Я такой с самого начала. И в музыке тоже так: я никогда не играю, как кто-то еще, даже как я сам. Приходится находить себе новые места, иначе неинтересно, ведь так? Не хочется быть повторяшкой. – В подтверждение он глотнул еще джина. – Тогда в детстве я дружил с мальчишкой по имени Родни Спаркс. Мы называли его Ди, сокращенно от «демон», потому что Ди Спаркс мог сделать все, что только приходило ему в голову. Этот парень был самым храбрым маленьким чертенком из всех, кого я знал. Он мог раздраконить бешеную собаку. А причина в том, что он был сыном священника. Если ты родился в семье священника, тебе постоянно приходится доказывать, что ты не ангел, понимаешь? И вот я шатался вместе с Ди, потому что тоже был не ангел. Нам тогда было лет по одиннадцать примерно – время, когда болтаешь про девчонок, но толком не знаешь, к чему это все, понимаешь? Ты вообще ни про что толком не знаешь, если уж по правде. Просто шляешься по улице и развлекаешься, как можешь. Ди был моей правой рукой, и когда я выходил на Хэллоуин в Вудленде, то гулял с ним.

Хэт перевел взгляд на окно и сказал: «Да-а». На его лице появилось выражение, которого я не мог понять. По обычным людским стандартам Хэт почти всегда выглядел отстраненным, даже бесстрастным, настроенным на свою волну, и это ощущение отстраненности усилилось. Я подумал, что он перенастраивает что-то у себя в мозгу, отпуская детство, и уже открыл было рот, чтобы спросить про Гранта Килберта. Но он поднес стакан ко рту еще раз и перевел взгляд на меня. Взгляд был таким, что спрашивать расхотелось.

– Я не знал ничего, – сказал он, – но готовился к тому, чтобы перестать быть маленьким мальчиком. Перестать верить в детскую чепуху и начать думать по-взрослому. Что мне всегда нравилось в Ди, так это его показная взрослость. Он казался мне взрослее, чем я сам. Понятно теперь, что было у меня в голове. В том возрасте мы в последний раз вышли на Хэллоуин за яблоками и леденцами. С тех пор мы выходили вместе, только чтобы наделать шуму. Напугать детишек, чтоб те описались. Но это был последний Хэллоуин, когда мы выходили гулять.

Он допил джин и потянулся за бутылкой с пола, налил себе еще несколько капель.

– Вот он я, сижу в этой комнате. Вон там моя труба. Вот бутылка. Ты знаешь, к чему я все это говорю?

Я не знал. И не представлял, о чем он говорит. В последнем утверждении Хэта был намек на неотвратимость судьбы, и на секунду я подумал, что он собирается сказать, что он здесь, а Ди Спаркс нигде, потому что Ди Спаркс умер в Вудленде, на Миссисипи, в возрасте одиннадцати лет в канун Дня Всех Святых. Хэт смотрел на меня серьезно и с любопытством, которое требовало ответа на вопрос.

– Что случилось? – спросил я.

Теперь я знаю, к чему он клонил. Это привело его сюда, его комната, его труба, его бутылка. Мой вопрос был лучше любого ответа.

– Если бы я стал рассказывать тебе все, что произошло, нам бы пришлось сидеть здесь не меньше месяца. – Хэт улыбнулся и вытянулся на кровати, скрестив ноги. Только тогда я заметил, что его ноги, обутые в темные замшевые туфли на резиновой подошве, не касаются пола. – И, знаешь, я никогда не рассказываю о себе все, я всегда что-нибудь придерживаю для себя. Все в моей жизни сложилось нормально. Единственное, о чем я жалею, так это что не заработал больше денег. Грант Килберт, вот он заработал много денег, и часть из них принадлежит мне, знаешь?

– Вы были друзьями? – спросил я.

– Я хорошо знал его.

Он закинул голову и надолго уставился в потолок; я не выдержал и тоже поднял голову. Ничего примечательного в этом потолке не было, кроме разве что заново оштукатуренного круглого участка посередине.

– Не важно, где ты живешь, есть места, куда тебе ходить нельзя, – произнес он, все еще глядя вверх. – И рано или поздно ты все равно там окажешься. – Он снова улыбнулся мне. – Там, где мы жили, таким запретом были Задворки. За городом, в густом лесу, и вела туда только одна маленькая тропка. У нас в Темном Городе жили люди всяких разных профессий – прачки, кузнецы и плотники, а еще всякое дрянное отребье типа Эдди Граймса, воскресшего из мертвых. А на Задворках такие, как Эдди, шли за первый сорт, все остальные были еще хуже. Иногда наши ходили туда купить самогон, иногда ходили за женщиной, но об этом никогда никто не рассказывал. Задворки были дикими. То, что у них там было, было диким.

Он посмотрел на меня и сказал:

– Та ведьма, про которую я тебе рассказывал, часто бывала на Задворках.

Хихикнул.

– Мужики там были – банда разбойников. Готовы зарезать любого, кто на них косо посмотрит. Но была у этого места одна забавная особенность: белые и цветные жили здесь вместе – вперемежку. И такие злющие, что цвет кожи не играл никакой роли. Они ненавидели всех остальных просто из принципа. – Хэт откинул голову и прищурился. – По крайней мере так все говорили. И вот на самый Хэллоуин Ди Спаркс говорит: как только мы закончим в Темном Городе, можно пойти на Задворки и посмотреть, какие они там на самом деле. Может, удастся повеселиться.

Идея отправиться на Задворки немного напугала меня, но в страшилках-то и заключалось основное веселье – Хэллоуин ведь, так? И если и было в Вудленде идеальное место для всякого такого дерьма типа, ну, ты понимаешь, привидения или гоблина, то Задворки подходили в самый раз. Лучше кладбища.

Хэт помотал головой. Неожиданное веселье моментально преобразило его, и меня вдруг осенило, что за свою элегантность – результат сочетания характера и более чем красивого пиджака и замшевых ботинок – Хэт заплатил спасением из тысяч невообразимо трудных обстоятельств, и каждое приносило жуткую боль. Затем я понял: то, что я называю элегантностью, есть настоящее достоинство. И еще осознал, что в первый раз в жизни вижу настоящее достоинство в другом человеке, что это качество не имеет ничего общего с самодовольным превосходством, которое люди по ошибке принимают за достоинство.

– Мы были всего лишь детьми и хотели устроить себе на Хэллоуин настоящую страшилку. Прямо как те придурки на улице, что кидаются друг в друга петардами. – Хэт провел свободной рукой по лицу и посмотрел, готов ли я записывать каждое его слово (пленки уже давно кончились). – Когда будет достаточно, намекни мне ладно?

– Хорошо, – сказал я.

– Ди появился в моем доме сразу после обеда, замотанный в старую простыню с двумя дырками для глаз, с бумажным пакетом в руках. Его огромные старые ботинки торчали из-под балахона. У меня был такой же костюм, но большего размера: простыня волочилась по земле, в ней то и дело путались ноги, а прорези для глаз все время куда-то съезжали. А все потому, что это был прошлогодний костюм моего брата. Мама дала мне сумку, сказала, чтобы я вел себя хорошо и вернулся домой к восьми часам. Все дома в Темном Городе можно обойти за полчаса, но мама прекрасно знала, что мне захочется побродить по округе с Ди, и это займет как минимум час.

Потом мы ходили по улицам, стучались в двери, нам открывали и давали всякую всячину, а еще мы немного озорничали там, где ничего не получали. Ничего на самом деле плохого мы не делали: постучим в дверь и убежим или закидаем крышу камнями – так, ерунда. К некоторым домам мы даже не подходили, например, к дому Эдди Граймса. Я всегда считал, что это очень опасно. У нас хватало мозгов избегать такие дома, но мы оказались ненормальными настолько, чтобы отправиться на Задворки.

Единственное объяснение, которое я нахожу сейчас, состоит в том, что место это было запретным. Нам не нужно было говорить, чтоб мы держались от дома Эдди Граймса подальше. Мы бы туда даже днем не пошли, потому что Эдди сразу поймает, и тогда – конец.

В общем, Ди все подгонял, чтобы я шевелился быстрее, а когда люди задавали нам вопросы или говорили, что ничего не дадут, пока мы не споем песню, он завывал, как привидение, и тряс своей сумкой у них перед лицами, чтобы мы скорее могли идти дальше. Он был так возбужден, что даже дрожал.

Я тоже был возбужден. Не так, как Ди. Он вел себя как ненормальный – наверное, как человек, в первый раз собравшийся прыгнуть с парашютом. Я трясся от страха.

Как только мы отошли от последнего дома, Ди перешел улицу и побежал в сторону маленького универсального магазинчика, в который ходили все. Я знал, куда он направляется. Там, за магазином, было поле, а на другой стороне поля – Южная дорога, которая вела в лес, к тропинке к Задворкам. Когда Ди заметил, что меня нет рядом, он обернулся и крикнул, чтобы я поторапливался. Нет, сказал я себе, я не собираюсь выпрыгивать из самолета, я не совсем еще тупой. А потом я поправил свою простыню, чтобы видеть через дырку хоть одним глазом, и пошел за ним.

Когда мы с Ди выходили из моего дома, уже начинало темнеть, а теперь стало совсем темно. До Задворок идти мили полторы, по крайней мере до тропинки. Мы даже не представляли, сколько надо идти по ней, чтобы добраться до места. Черт, мы даже не знали, что это за место. Я все еще был уверен, что это просто несколько маленьких домиков, что-то вроде копии Вудленда. А потом, когда мы шли по полю, я наступил на край своего балахона и растянулся во весь рост. Хватит с меня этого дерьма, сказал я и сорвал с себя дурацкую одежду. Ди грубо обругал меня – я все сделал неправильно, мы должны все время оставаться в костюмах, чтобы нас никто не узнал, неужели я забыл, что это Хэллоуин, а на Хэллоуин костюм – твоя защита. И я сказал ему, что опять его надену, когда мы дойдем до места. А если я буду всю дорогу падать, то мы и до утра не доберемся. Тогда он заткнулся.

Как только я снял с головы проклятую простыню, оказалось, что даже неплохо видно. Луна уже взошла, и на небе светили звезды. В своей простыне Ди выглядел прямо как настоящее привидение. Она даже немножко мерцала. Края простыни не были четко очерчены, и казалось, что эта ужасная штука парит. Но я видел ноги Ди, те самые огромные старые ботинки, торчащие наружу.

Мы перешли через поле и вышли на Южную дорогу. Очень скоро деревья подобрались совсем близко к обочинам, видно стало гораздо хуже. Казалось, что дорога идет прямо в деревья и исчезает. Деревья выглядели выше и толще, чем днем, и то и дело в траве прямо у дороги сверкало что-то белое и круглое, будто глаз, в котором отражается лунный свет, так мне мерещилось. Я надеялся, что мы не сможем найти тропинку к Задворкам. Я бы только обрадовался. Думал, мы еще минут десять – пятнадцать пройдем по дороге и повернем домой.

Ди стремительно двигался вперед, хлопая простыней. Вел себя как сумасшедший. Он был уверен, что найти тропу не составит труда.

Когда мы прошли по Южной дороге уже почти милю, я увидел автомобильные фары – желтые точки, быстро приближающиеся к нам. Ди вообще ничего не видел, бегая вокруг меня в своем балахоне. Я крикнул ему, чтобы убирался с дороги, и он, как кролик, исчез в лесу раньше меня. Я перепрыгнул через кювет и присел на корточки за сосной в десяти футах от дороги. Хотел посмотреть, кто там едет. В те дни в Вудленде было совсем мало машин, и я знал их наизусть. Когда машина подъехала ближе, я увидел старый красный «корд» доктора Гарланда. Доктор Гарланд был белый, но он держал два кабинета и принимал цветных пациентов, поэтому только на цветных и зарабатывал. И человек этот был горький пьяница, горький пьяница.

Он просвистел мимо на скорости километров эдак пятьдесят, в те дни это считалось очень быстро. Думаю, то был максимум для его старенького автомобиля. На долю секунды я увидел лицо доктора Гарланда под белой шляпой, рот широко открыт, как будто он кричал. Машина уже проехала, а я все сидел в лесу, боясь выйти на дорогу. Я очень хотел повернуть назад и пойти домой. Все из-за доктора Гарланда. Обычно он такой тихий и неторопливый, понимаешь? А тут я вижу черную дыру на его лице. Вид у него был, как будто его пытали, как будто он побывал в аду. Думаю, даже в аду не захотят увидеть то, что видел он.

Я слышал шум мотора его машины, но габаритные огни уже исчезли из виду. Я повернулся и увидел, что стою на дороге один. Ди Спаркса нигде не видно. Пару раз, совсем тихонько, я позвал его. Потом позвал громче. И тут услышал его хихиканье где-то в лесу. Я сказал, что он может бегать вокруг хоть всю ночь, если ему так хочется, а я иду домой. Потом я увидел серебряную простыню, пробирающуюся сквозь деревья, и спокойно повернул назад к дому. Шагов через двадцать я оглянулся и увидел Ди. Он стоял посреди дороги в своей дурацкой простыне и смотрел, как я ухожу. Давай же, сказал я, пошли назад. Он не сдвинулся с места. Разве он не видел доктора Гарланда? Куда он поехал так быстро? Что произошло? Когда я предположил, что доктор, наверное, ехал по срочному вызову, Ди сказал, что он поехал домой – ведь он живет в Вудленде, не так ли?

Тогда я подумал, что доктор Гарланд был на Задворках. И Ди подумал о том же, и ему захотелось туда еще больше. Теперь он был непоколебим. Может, мы там увидим мертвеца. Мы стояли до тех пор, пока я не понял, что он пойдет туда один, даже если я не пойду с ним. Это значило, что идти придется. Ди был настоящий дикарь, он обязательно во что-нибудь вляпается, если не будет меня, чтобы его остановить. Ну и я согласился, сказал, что пойду с ним, и Ди начал прыгать вокруг меня, как раньше, и нести всякую чушь. У нас почти не было шанса найти узкую старую тропку в лесу. В такой темноте нельзя различить даже отдельные деревья, только гигантские черные стены по обе стороны дороги.

Мы зашли уже так далеко, что я был почти уверен, что мы проворонили тропинку. Ди бежал в десяти футах впереди меня. Я сказал ему, что мы пропустили поворот и теперь самое время вернуться. Он засмеялся, соскочил с дороги куда-то вправо и исчез в темноте леса.

Я сказал ему, чтоб он вернулся, черт побери; Ди опять засмеялся и позвал меня к себе. Зачем, спросил я, и он сказал, потому что вот она, тропа, дурачок. Я не поверил и пошел прямо туда, куда он исчез. Я видел перед собой только стену, которая могла быть деревьями, а могла быть просто темнотой. Идиот, смотри под ноги, сказал Ди. И я посмотрел. Одна из тех белых круглых штучек, похожих на глаза, светилась прямо там, где должен быть овраг. Я нагнулся и дотронулся до холодных маленьких камешков, и светящаяся белая точка исчезла – оказалось, это просто мокрый камень, на который падает лунный свет. Присмотревшись внимательнее, я увидел пучки травы и две колеи с Южной дороги в лес. Что ж, ему удалось найти тропу.

Едва ли Ди Спаркс видел ночью лучше меня. Но он разглядел с дороги разрыв в сплошной стене деревьев. Он уже шагал по тропе в своих огромных старых ботинках, оборачиваясь на каждом шагу, чтобы убедиться, что я все-таки иду следом. Ди сказал мне надеть простыню, и я натянул ее через голову, хотя мне как раз хотелось попить воды из полого пня. Но я знал, что он прав – на Хэллоуин безопаснее в костюме, особенно в таком месте, где мы оказались.

С того момента мы шли по Ничьей Земле. Ни один из нас не знал, сколько нам придется идти по тропинке до Задворок и как все будет, когда мы придем. Как только я ступил ногой на автомобильный след, я уже почему-то знал, что Задворки совсем не такие, как я представлял. Все гораздо примитивнее, чем горстка домов в лесу. Может быть, у них совсем нет домов! Может, они живут в пещерах!

Естественно, как только я надел проклятый балахон, то почти перестал что-либо видеть. Ди все шипел, чтобы я поторапливался, а я шел и тихо материл его. В конце концов мне удалось собрать простыню, и я стал придерживать ее у шеи. Так я видел гораздо лучше и шел, уже не спотыкаясь. Все, что от меня требовалось, – идти за Ди, и это было легко. Он опережал меня всего на пару дюймов, и даже через дырку в капюшоне я видел рядом серебряную простыню.

В лесу все шевелилось, время от времени ухала сова. По правде говоря, мне никогда не нравилось ходить по лесу ночью. Даже тогда. Дайте мне вместо этого теплую закусочную, и я буду счастлив. Единственное животное, которое мне всегда нравилось, это кошка, потому что ее приятно гладить и она засыпает у тебя на коленях. Но в тот раз все было гораздо хуже, чем обычно, потому что это Хэллоуин, и еще до того, как мы добрались до Задворок, я сомневался, что звуки в лесу издает опоссум или лиса, а не кто похуже, со смешными глазками и длинными зубками, охочий до маленьких мальчиков. Может, там Эдди Граймс, выискивающий, чем поживиться ночью на Хэллоуин. Как только я подумал об этом, я догнал Ди Спаркса и пошел так близко к нему, что чувствовал через простыню его запах.

Знаешь, чем пахло от Ди Спаркса? Немножко потом и еще чуть-чуть мылом, которым священник заставлял его мыть руки и лицо перед обедом, и очень сильно пахло, как пахнет в электрической распределительной коробке, когда горит изоляция. Резкий, горьковатый запах. Так сильно он был возбужден.

Какое-то время мы поднимались на холм, и когда добрались до его вершины, ветер прижал простыню к моему лицу. Мы стали спускаться вниз, и помимо горелого запаха от Ди я почувствовал запах дыма от костра. И еще что-то непонятное.

Ди остановился так резко, что я налетел на него. Я спросил, что он видит. Ничего, кроме леса, но мы уже приближаемся. Там, впереди, – люди. И они варят самогон. Теперь мы должны быть тише воды, сказал он мне, как будто и так неясно. Я знаком показал, что понял, и подтолкнул с тропы в лес.

Что ж, по крайней мере я знаю, что тут надо было доктору Гарланду.

Мы с Ди стали пробираться между деревьями. Я держал под подбородком складки чертовой простыни и мог смотреть только в одну дырочку. Не падал – и то ладно. Я радовался большому толстому ковру сосновых иголок на земле. По ним слон мог пройти тихо, как муравей. Мы прошли еще немножко вперед, и я уже чувствовал все запахи: жженый сахар, растертые ягоды можжевельника, слюна от жевательного табака, топленое сало. А еще через несколько ярдов я услышал голоса, и этого хватило.

Голоса были злыми.

Я дернул Ди за простыню и присел на корточки. Дальше я не собирался идти, не посмотрев внимательно. Ди опустился на колени рядом со мной. Я отпустил простыню под подбородком, оттянул ее назад и стал выглядывать из-под нижнего края. Когда я увидел, где мы оказались, то чуть не потерял сознание. За деревьями в двадцати футах от нас, в окне, вырезанном в задней стене маленькой деревянной лачуги, зажглась керосиновая лампа. Из лачуги вышел здоровый, оборванный парень с еще одной керосиновой лампой и побрел к сараю. Чуть в стороне от дома я смог разглядеть желтый квадрат окна еще одной развалюхи, а за ней длинную полоску желтого света, пробивающегося сквозь деревья. Ди сидел на корточках рядом со мной, и когда я повернулся к нему, то увидел еще один желтый огонек в другой стороне леса. Знал Ди об этом или нет, но он привел меня в самую середину Задворок.

Он прошептал, чтобы я закрыл лицо. Я помотал головой. Мы оба наблюдали за большим парнем, идущим к сараю. Где-то прямо перед нами закричала женщина, и я от страха чуть не наложил в штаны. Ди вытянул голову и приложил палец к губам, как будто я и без него не знаю, что надо молчать. Женщина снова вскрикнула, большой парень раскачивался взад-вперед. Свет от лампы тоже качался большим кругом. Я разглядел, что в лесу было множество маленьких тропок, ведущих от хижины к хижине. Фонарь стукнулся о лачугу, и оказалось, что это даже не дерево, а толь. Женщина засмеялась или зарыдала. Кто-то в доме крикнул, и парень в драной одежде, пошатываясь, снова направился к сараю. Он был пьян настолько, что едва держался на ногах. Парень добрался до сарая, поставил лампу на землю и согнулся, пытаясь войти.

Ди подлез к моему уху и прошептал: прикройся, ты же не хочешь, чтобы эти люди узнали, кто ты. Если тебе плохо видно, разорви дырки побольше.

Мне вовсе не хотелось, чтобы на Задворках кто-нибудь видел мое лицо. Я сунул пальцы в ближайшую прорезь для глаз и потянул. Наверное, каждое живое существо в радиусе мили слышало звук рвущейся ткани. Парень вылетел из сарая, будто кто-то выдернул его оттуда за веревку, он подхватил с земли фонарь и вытянул его в нашем направлении. Тогда мы смогли рассмотреть его лицо. Это был Эдди Граймс. Вряд ли кому-то вообще захочется встречаться с Эдди Граймсом, а уж на Задворках тем более.

Я боялся, что Эдди отправится нас искать, но женщина в лесу завизжала по-поросячьи, а мужчина в лачуге что-то громко выкрикнул, и Граймс снова нырнул в сарай и вышел оттуда с кувшином. Тяжело ступая, он пошел назад к дому и исчез в нем. Мы с Ди слышали, как он ссорится с другим мужчиной внутри.

Я показал большим пальцем в сторону Южной дороги, но Ди замотал головой. Я прошептал: разве ты не видел Эдди Граймса, разве этого тебе недостаточно? Он снова помотал головой. Его глаза горели под простыней. И что же ты хочешь, спросил я, и он сказал: я хочу посмотреть на ту женщину. Мы даже не знаем, где она, прошептал я, а Ди ответил: все, что нам надо, так это идти на ее голос.

Мы с Ди посидели и послушали какое-то время. То и дело женщина издавала какие-то возгласы, потом вроде как вскрикивала, а потом она могла сказать одно или два слова совсем обычным голосом, а потом опять начинала то ли плакать, то ли смеяться, все вперемежку. Иногда мы слышали и другие звуки, раздававшиеся из хижин, но среди них не было ни одного счастливого. Люди ворчали, или ссорились, или просто разговаривали сами с собой, но это по крайней мере звучало нормально. А голос той женщины звучал, как Хэллоуин, как что-то исходящее из могилы.

Возможно, ты думаешь, то, что я слышал, было всего лишь сексом и что я был слишком молод, чтобы знать, сколько шума производят женщины, даже когда им хорошо. Что ж, может, мне было всего лишь одиннадцать, но я вырос в Темном Городе, а не в Миллерс-Хилл, и стены в наших домах были не слишком толстыми. То, что происходило с этой леди, не имело никакого отношения к веселью. Самым странным было то, что Ди этого не понимал, он подумал то же, что и ты. Он хотел посмотреть, как ее трахают. Может, даже думал, что ему удастся пробраться внутрь и поучаствовать, я не знаю. Самое главное, Ди был уверен, что слышал звуки бешеного секса и хотел подойти насколько можно ближе и посмотреть. Что ж, подумал я, его отец – священник, может быть, священники делают это, только когда им нужны дети. И у Ди не было старшего брата, как у меня, который бы таскал домой девчонок при любой возможности, когда не было родителей.

Ди начал скользить между деревьями в сторону хижины, и мне пришлось идти за ним. Я уже достаточно насмотрелся на Задворках, но я не мог убежать и оставить Ди одного. А он шагал вперед и все делал правильно, обходил хижины стороной и не шел напрямик. Я пошел за ним следом. С тех пор как я разорвал дырку шире, я видел гораздо лучше, но мне все равно приходилось поддерживать чертов костюм под подбородком, и если я неправильно двигал рукой или головой, дырка съезжала с глаз, и я снова ничего не видел.

Естественно, через несколько минут я потерял Ди Спаркса из виду. Моя нога попала в ямку, я споткнулся, капюшон сполз на глаза, и через несколько шагов я врезался лбом в дерево. Когда я наконец остановился, то был совершенно уверен, что Эдди Граймс и другие убийцы вот-вот на меня набросятся. Несколько секунд я стоял неподвижно, как деревянный истукан, я был слишком напуган, чтобы пошевелиться. Убедившись в полной тишине, я подтянул костюм так, чтобы хоть немножко видеть. Никакие убийцы не бежали ко мне со стороны хижин. Эдди Граймс снова и снова повторял: «Ты не понимаешь», как будто он был так пьян, что эта фраза застряла у него в голове, и он больше ничего не мог сказать. Женщина тявкнула. Как животное, а не человек, – будто лиса залаяла. Я задом попятился к дереву, о которое стукнулся лбом, и оглянулся вокруг в поисках Ди. Но видел только темные деревья и то самое желтое окно. Да ну его к черту, этого Ди Спаркса, сказал я себе и снял костюм. Видеть я стал гораздо лучше, но белая простыня Ди нигде не появлялась. Он ушел так далеко вперед, что я даже не различал его в темноте.

Мне нужно было его догнать, ведь так? Я знал, куда он направлялся – женские крики доносились из хижины там, впереди, – и я знал, что Ди обходит дома стороной. Через пару секунд он заметит, что меня нет позади, и остановится, чтобы подождать. Разумно, не так ли? Мне нужно было всего лишь идти к той хижине среди деревьев до тех пор, пока не натолкнусь на него. Я запихнул костюм под рубашку, а потом сделал еще кое-что – оставил сумку с леденцами под деревом. Я совсем позабыл о ней с тех пор, как увидел лицо Эдди Граймса. Если придется бежать, я смогу двигаться быстрее без сумки с яблоками и ирисками.

Примерно через минуту я вышел на открытое пространство между двумя старыми кустами персидской сирени. Между мной и следующим рядом деревьев лежал участок травы. Женщина издала булькающий звук, который закончился лисьим тявканьем, я посмотрел в ту сторону и увидел, что открытое пространство простирается в обе стороны, как широкая тропа. А надо мной на лоскуте неба между деревьями ярко сияли звезды. Когда я начал пересекать открытое пространство, то почувствовал под ногами две дорожные колеи. Тропа от Южной дороги до Задворок делала поворот где-то впереди и шла вдоль хижин до тех пор, пока не оканчивалась вообще. Она должна была закончиться где-то чуть-чуть дальше, потому что наверняка возвращалась к Южной дороге.

Вот так я потерял Ди Спаркса из виду. Вместо того чтобы избегать дороги и пробираться через лес на север, он выбрал самый легкий путь к хижине, в которой кричала женщина. Черт возьми, мне теперь в первую очередь надо было убрать Ди с тропы! Пока я выбирался из своей простыни, он уже наверняка добрался до тропы и вышел на открытое пространство, прямо на самый вид, причем Ди был настолько возбужден, что даже не заметил моего отсутствия.

Нужно было делать то же, что я делал до сих пор: спасать его задницу.

Когда я стал пробираться вдоль тропы как можно незаметнее, то понял, что спасение задницы Ди может оказаться гораздо более трудным заданием, чем я предполагал, – пожалуй, мне бы спасти свою собственную. Когда я снимал костюм в первый раз, то видел огни трех или четырех хижин. Я подумал, что Задворки из них только и состояли – из трех-четырех хижин. Но когда я пошел вдоль тропы, то заметил квадратную тень, стоящую между двумя деревьями на краю леса, и понял, что это еще одна лачуга. Кто бы ни был там внутри, он либо погасил керосиновую лампу, либо его не было дома. Через двадцать или тридцать шагов показалась еще одна хижина, вся в темноте, и единственной причиной, по которой я заметил ее, были голоса мужчины и женщины, раздававшиеся изнутри, оба были пьяны и разговаривали, растягивая слова. Глубже в лес, за этой хижиной, еще одно заляпанное окно светилось между деревьями, будто светлячок. Хижины были разбросаны по всему лесу. Когда я наконец понял, что мы с Ди можем оказаться не единственными людьми, шляющимися по Задворкам ночью в Хэллоуин, я пригнулся к земле как можно ниже и почти перестал двигаться.

Ди могло спасти только одно, думал я, хорошая видимость ночью, по крайней мере он мог заметить кого-нибудь еще до того, как заметят его.

В одной из хижин раздался шум, и я остановился, похолодев от страха, сердце мое бешено колотилось в груди. А потом раздался громкий голос. Кто это? И я лег прямо на землю и постарался исчезнуть. Кто там? Я назвал Ди дураком, а делал больше шума, чем он. Я слышал, как мужчина вышел на улицу, и мое сердце чуть не разорвалось. Потом впереди застонала женщина, и человек, который услышал меня, негромко выругался и опять ушел внутрь. Я просто лежал какое-то время в грязи. Женщина застонала снова, но на этот раз это звучало еще более жутко, чем раньше, потому что стон был с хихиканьем. Она была сумасшедшая. Или ведьма, и если она занималась сексом, то уж точно с дьяволом. Этого было достаточно, чтобы заставить меня ползти дальше, и я полз до тех пор, пока хижина, из которой меня услышали, не осталась позади. Наконец я снова встал на ноги, думая, что если в ближайшее время не увижу Ди Спаркса, то стану потихоньку пробираться в сторону Южной дороги один. Если Ди Спарксу очень хочется увидеть ведьму в одной постели с дьяволом, пусть делает это без меня.

А потом я подумал, что я полный дурак, что не бросаю Ди, потому что ведь он-то меня бросил. Сколько времени уже прошло, уж наверняка Ди заметил, что меня нет сзади. И что, он вернулся, чтобы найти меня? Черта с два.

Я уже собрался поворачивать назад, но не сделал этого по двум причинам. Во-первых, я услышал звук, который издала женщина, звук, который нельзя было назвать человеческим, и вряд ли какое-нибудь животное смогло бы так крикнуть. Он даже не был громким. И уж конечно, не было там никакой ведьмы в постели с дьяволом. Меня чуть не стошнило. Женщине делали больно. Ее не просто били – я знал, как это звучит, – ей делали настолько больно, чтобы свести с ума, чтобы убить ее. Потому что пережить боль, от которой издают такие звуки, было невозможно. Я был на Задворках, это точно, и место оказалось гораздо хуже, чем я мог предположить. Кто-то убивал женщину, все это слышали, и единственное, что произошло, так это Эдди Граймс принес еще один кувшин браги из сарая.

Внутри у меня все похолодело. Когда я смог двигаться, то достал свой балахон из-под рубашки, потому что Ди был прав: я, конечно же, не хотел, чтобы кто-нибудь здесь видел мое лицо, причем в такую ночь. А потом произошла вторая вещь. Пока я натягивал простыню через голову, я увидел что-то, бледнеющее в траве в нескольких футах от леса, из которого я вышел, и когда я присмотрелся повнимательнее, оказалось, что это сумка Ди Спаркса.

Я подошел к сумке и потрогал ее, чтобы убедиться, что не ошибся. Я нашел сумку Ди, хорошо. Но она была пустая. Плоская. Ди распихал содержимое по карманам и оставил сумку тут. Это означало, что я не мог повернуть назад и оставить его одного, потому что он меня все-таки не оставил. Ди подождал меня, сколько смог, а потом опустошил свою сумку и оставил ее здесь как знак. Он рассчитывал, что я в темноте вижу не хуже его. Но я бы ни за что ее не заметил, если бы не застыл на месте от ужасных криков той женщины.

Верхушка сумки указывала на север, значит, Ди все еще шел в сторону хижины с женщиной. Я посмотрел в ту сторону и смог увидеть только плотную стену темноты под более светлым куском, усыпанным звездами. На какое-то время я ощутил облегчение. Ди кинул меня, поэтому и я мог кинуть его и отправиться домой. Но теперь я натолкнулся на следы Ди.

Впереди, футов через двадцать, в темноте меня поджидал еще один сюрприз. Это было что-то, похожее на очень маленькую лачугу. Постепенно оно обретало очертания. Я опустился на руки и колени, чтобы ползти дальше по тропе, когда увидел длинную полоску серебряного цвета вдоль крыши. Как только я понял, что штука передо мной металлическая, я сопоставил ее очертания и понял, что это – машина. Тебе никогда бы и в голову не пришло, что можно напороться на машину в крысиной дыре, где все безработные, так ведь? У таких людей часто даже лишней рубашки нет, не то что машины. Потом я вспомнил доктора Гарланда, мчащегося по Южной дороге, и подумал, что совсем необязательно жить на Задворках, можно просто взять и приехать. Кто-нибудь мог свернуть на дорожку, проехать по петле, спрятать машину в лесу, и никто не увидит и не узнает, что он там был.

От этой мысли я развеселился. Вероятно, машина принадлежала кому-то знакомому. Наш оркестр играл на танцах и вечеринках по всему округу и в самом Вудленде, и наглядно я знал почти всех, и меня тоже все знали и называли по имени. Я подошел поближе к машине, чтобы рассмотреть ее, но это оказалась всего лишь старая черная модель «Т». В Вудленде таких «фордов» было не меньше двадцати. На них ездили и белые, и цветные, причем у обоих темнокожих, которые могли себе позволить автомобиль, была именно модель «Т». А когда я подошел к ней достаточно близко, я увидел, что Ди оставил для меня прямо на капоте – яблоко.

Через несколько футов я нашел еще одно яблоко на большом старом камне. Ди оставлял яблоки там, где я не мог их не заметить. Третье лежало на маленьком столбике на опушке леса, оно было настолько бледным, что казалось почти белым. У столба одна из множества тропинок поворачивала и уводила в лес. Если бы не яблоко, я бы никогда ее не заметил и прошел мимо.

В лесу мне уже не приходилось так сильно заботиться о том, чтобы не нашуметь. Под ногами был ковер из сосновых иголок и опавших листьев толщиной футов в шесть, и я шел так тихо, что, можно сказать, парил – с тех пор я ношу туфли на резиновой подошве, причем по той же причине. Ты ходишь мягко. Но, повернув в лес, я был все еще сильно напуган – там было гораздо меньше света, и, чтобы увидеть следующее яблоко, мне надо было наступить на него. Моим единственным желанием было найти Ди и уговорить его вернуться домой.

Какое-то время я продолжал двигаться вперед, пробираясь между деревьями и стараясь не нарваться на какую-нибудь хижину. То и дело откуда-то из леса раздавался слабый, тающий голос, но я не позволял себе бояться. А потом немного впереди я увидел Ди Спаркса. Тропинка не была совершенно прямой, она уходила то в одну сторону, то в другую, поэтому я не мог видеть его очень отчетливо, но заметил серебристое пятно простыни, мелькнувшее среди деревьев. Если потороплюсь, я смогу догнать его и остановить, прежде чем Ди наделает глупостей. Я подобрал складки балахона под подбородком, сжал их в руке и припустил бегом.

Тропа начала спускаться вниз с холма. Я этого совсем не заметил. Ди был прямо впереди меня, и после того как я пробежал по тропе еще немного, я потерял его из виду. Еще через несколько шагов я остановился. Тропинка стала гораздо круче. Если бы я продолжал бежать дальше, то отбил бы себе задницу. Женщина издала еще один ужасный звук, и казалось, что он исходит отовсюду одновременно. Все вокруг меня изнывало от боли. Душа моя чуть не рассталась с телом. Казалось, все вокруг умирает. Все эти россказни про ужасные создания вовсе не были выдумкой, на Хэллоуин все именно так и обстояло – ты ничего не знаешь, ты ничему не веришь, тебя окружает смерть. Я чуть не упал и не расплакался, как маленький мальчик. Я потерялся. И уже не надеялся когда-нибудь вернуться домой.

Потом случилось самое страшное.

Я услышал, как она умерла. Звук был негромкий, больше похожий на вздох, чем на что-нибудь еще, но звук этот шел отовсюду и проникал мне прямо в уши. Тихий звук тоже может быть громким, знаешь ли, может быть самым громким из всех, что ты слышал. Этот звук почти приподнял меня над землей, почти сорвал мою голову с плеч.

Спотыкаясь, я поковылял вниз по тропе, вытирая глаза балахоном, и вдруг слева до меня донеслись мужские голоса. Кто-то снова и снова произносил одно и то же слово, которого я не мог разобрать, а кто-то другой просил его заткнуться. Потом позади я услышал тяжелые шаги бегущего человека. Я сорвался с места, но моя нога запуталась в простыне, и я кубарем покатился с холма, ударяясь головой о камни и отскакивая рикошетом от деревьев и врезаясь во все, что попадалось на пути. Бах, бум, бух, та-ра-рах, шлеп, клац, бряц! Я ударился обо что-то большое и твердое и с размаху влетел в воду. Долго не мог подняться, закрутившись в простыне.

В ушах звенело, я увидел звезды – желтые, голубые, красные, ненастоящие. Когда попытался сесть ровно, чертова простыня так скрутилась, что я плюхнулся лицом в холодную воду. Я бился, как пойманный зверь, и когда мне наконец удалось сесть, одним глазом я увидел лоскут настоящего неба. Тогда я высвободил руки и разорвал дыру в простыне так, чтобы через нее проходила голова.

Я сидел в небольшом ручейке рядом с упавшим деревом. Именно оно меня и остановило. Все тело ныло, как черт знает что. Я не представлял, где нахожусь. Даже не был уверен в том, что смогу встать. Уцепившись руками за ствол поваленного дерева, я оттолкнулся ногами от земли – чертова простыня разорвалась напополам, мои колени дрогнули, но я поднялся на ноги. И тут я увидел Ди Спаркса – он шел в мою сторону через лес по другой стороне ручья.

Судя по виду, чувствовал он себя ничуть не лучше, чем я, ему вообще с трудом удавалось двигаться по прямой. Серебристая простыня белым пятном мелькала между деревьями. Ди тоже страдает от боли, подумал я, он в абсолютной панике. В следующий раз, когда я увидел белое пятно среди деревьев, оно корчилось от боли в десяти футах над землей. Нет, сказал я сам себе и закрыл глаза. Что бы это ни было, оно – не Ди. Невыносимое чувство, абсолютное отчаяние изливалось от него. Я боролся с волной отчаяния всеми силами. Я не хотел испытывать это чувство. Я не мог знать такого чувства – мне было всего одиннадцать. Если бы это чувство настигло меня в одиннадцать лет, вся моя жизнь круто изменилась бы, я бы оказался в другой вселенной.

Но оно настигло меня, не так ли? Я мог кричать «нет!» сколько угодно, но не мог изменить того, что должно было произойти. Я открыл глаза, однако белое пятно уже исчезло.

Это было еще хуже. Я хотел, чтобы это был Ди, пусть вытворяет сумасшедшие, самые безрассудные вещи, пусть лазает по деревьям, бегает вокруг, как псих, пытаясь напугать меня до дрожи в коленях. Но это был не Ди Спаркс, а значит, самые ужасные вещи, которые я только мог себе представить, существовали на самом деле. Все умирало. Мы ничего не знаем, ни во что не верим, мы все потерялись среди смерти, окружающей нас.

Большинство людей утверждают, что, когда человек взрослеет, он перестает верить в Хэллоуин и привидения, – я утверждаю обратное. Ты начинаешь взрослеть, когда понимаешь, что вещи, которые пугают тебя, – часть воздуха, которым ты дышишь.

Я уставился в то место, где видел извивающееся белое пятно, кажется, пытаясь вернуться во времени до того момента, как я увидел доктора Гарланда, летящего по Южной дороге. Мое лицо имело такое же выражение, как у него, потому что теперь я знал: привидения существуют на самом деле. Звук тяжелых шагов, которые я слышал раньше, неожиданно пробился через гудение в моей голове, и после того как я повернулся и увидел, кто спускается ко мне с холма, я подумал, что, наверное, среди деревьев я видел свой собственный призрак.

Эдди Граймс был огромен, как дуб, и в руке у него сверкал длинный нож. Его ноги скользили по земле, и последние несколько ярдов до ручья Эдди Граймс проехал на подошвах, но я даже не пытался убежать. Он был пьян, и мне ни за что не удалось бы от него скрыться. Я прижался к упавшему дереву и смотрел, как Граймс с холма скатился к воде. Я был так напуган, что даже не мог говорить. Его расстегнутая рубашка развевалась от быстрой ходьбы, а длинные шрамы рассекали грудь и живот. Он восставал из мертвых по крайней мере пару раз с тех пор, как я видел его насмерть убитым на танцах. Граймс прыгнул на ноги и начал приближаться ко мне. Я открыл рот, но из него не вышло ни звука.

Эдди Граймс сделал еще один шаг ко мне, а потом остановился и посмотрел мне прямо в лицо. Опустил нож. От него несло потом и перегаром. Он только и мог, что пялиться на меня. Эдди Граймс прекрасно знал меня в лицо, он знал мое имя, знал всю мою семью – даже ночью он не смог бы меня с кем-нибудь спутать. И наконец я понял, что Эдди очень напуган, как человек, который только что увидел привидение. Вдвоем мы простояли по щиколотку в воде еще несколько секунд, а потом Эдди Граймс ножом указал мне на другой берег ручья.

Это было все, что мне нужно, мальчик. Мои ноги неожиданно обрели способность двигаться, и я забыл обо всех своих ссадинах и ушибах. Эдди смотрел, как я перекатился через упавшее дерево, и опустил нож. Я прошлепал по воде и побежал вверх по холму, цепляясь за траву и ветки. Ноги мои замерзли, грязная одежда промокла насквозь, и я весь дрожал. На полдороге я обернулся назад, но Эдди Граймс уже ушел. Как будто и не было его там никогда, как будто он был продуктом воспаленного воображения.

Наконец, встряхнувшись, я взобрался на вершину холма, и что же я увидел среди тонких берез на расстоянии примерно десяти футов? Мальчика в простыне и паре огромных неуклюжих ботинок, который стоял ко мне спиной, вглядывался в лес и прыгал с ноги на ногу! И что находилось перед ним, как не тропа, которую можно было различить с расстояния в десять футов? Очевидно, там мне нужно было повернуть, только в темноте я, должно быть, пропустил яблоко, надетое на ветку или еще какую-нибудь фигню, и я, на свою голову, потопал по маленькой тропинке вниз с холма, напоролся на Эдди Граймса и напугал его до полусмерти.

Как только я его увидел, я понял, что ненавижу Ди Спаркса. Если бы он тонул, веревки я бы ему не бросил. Даже не задумываясь над тем, что делаю, я нагнулся, подобрал камень и швырнул в него. Камень рикошетом отскочил от дерева, я наклонился и взял еще один. Ди повернулся посмотреть, что за шум, и второй камень попал ему прямо в грудь, хотя я целился в голову.

Ди натянул на лицо простыню, будто араб, и стоял с открытым ртом, уставившись на меня. Потом оглянулся назад на тропинку, как если бы в любую секунду там мог появиться я настоящий. Мне очень хотелось запустить в его тупую морду еще одним камнем, но вместо этого я побежал к нему навстречу. Ди мотал головой из стороны в сторону. Джим Доуг, прошептал он, что случилось с тобой? Вместо ответа я изо всех сил треснул его по груди. Что случилось? После того, как ты кинул меня, сказал я, я скатился с холма и нарвался на Эдди Граймса.

Это дало ему пищу для размышлений, да. Ди хотел знать, бежал ли Граймс за мной? Он видел, куда я ушел? Граймс видел, кто я? Ди тащил меня в лес, засыпая этими дебильными вопросами, а я все время отпихивался от него. Простыня его хлопала при ходьбе, Ди был похож на маленького мальчика. Он никак не мог взять в толк, почему я накинулся на него с камнями. С его точки зрения, он все сделал по-умному, и если я потерялся, то сам виноват. Но я не злился на него из-за того, что потерялся. Я даже не сердился за то, что нарвался на Эдди Граймса. Я злился из-за всего остального. Может, даже и вообще не на него.

Я хочу вернуться домой живым, прошептал я. Эдди не отпустит меня во второй раз. Потом я представил себе, что Ди рядом нет, и постарался вычислить, как вернуться на Южную дорогу. Мне казалось, что я шел на север, когда спускался с холма, значит, когда я взобрался на холм по другую сторону ручья, то все еще двигался на север. Дорога, по которой мы с Ди пришли на Задворки, должна была находиться где-то справа от меня. Я отвернулся от Ди и пошел через лес. Мне было все равно, идет он за мной или нет. Ди больше не имел ко мне никакого отношения. Когда я услышал, что он идет следом, я расстроился. Я хотел избавиться от Ди Спаркса. Я не хотел никого видеть.

Я не хотел находиться рядом с человеком, который считал себя моим другом. Уж лучше бы Эдди Граймс шел за мной, чем Ди Спаркс.

Потом я остановился, потому что прямо передо мной загорелся свет в одной из хижин. Этот желтый свет сулил только зло – все на Задворках было пропитано злом, ядом, даже деревья, даже воздух. Ужасное выражение на лице доктора Гарланда и белое пятно в воздухе были почти одним и тем же – то были вещи, которых я не желал знать.

Ди толкал меня сзади, и если бы мне не было так плохо, я бы развернулся и врезал ему пару раз. Вместо этого я обернулся и увидел, что он кивает в сторону хижины. Ди хотел подойти ближе! На секунду он показался таким же ненормальным, как и все здесь. А потом я понял: я совсем запутался и вместо того, чтобы возвращаться на большую дорогу, прямиком шел к хижине с женщиной. Вот почему Ди шел за мной.

Я помотал головой. Нет, я не собирался даже близко подходить к тому месту. Что бы ни было там, внутри, это было то, о чем мне знать не полагалось. Оно имело слишком большую силу – оно привело в ужас Эдди Граймса, и мне этого было достаточно. Ди знал, что я не шучу. Он обошел меня и стал подбираться к хижине.

Я смотрел ему вслед, но только в течение нескольких секунд, и, черт возьми, я отправился следом. Если он может подойти ближе, и я могу. Если я не осмелюсь посмотреть сам, что там, внутри, я увижу, как туда заглянет Ди. Так или иначе, Ди, может, и не увидит там ничего, если входная дверь закрыта, а это казалось мне весьма вероятным. Он ничего не увидит, и я не увижу, и мы оба пойдем домой.

Дверь хижины отворилась, и из нее вышел мужчина. У нас с Ди кровь застыла в жилах, мы заледенели от ужаса. Мы были всего футах в двадцати от лачуги, и если мужчина посмотрит в нашу сторону, он увидит наши простыни. Между нами и мужчиной было много деревьев, и мне не удалось хорошо рассмотреть его, но единственная вещь в нем давала понять, что ситуация серьезная. Этот человек был белым и одет прилично. Я не видел его лица, но смог разглядеть закатанные рукава, пиджак, перекинутый через руку, и какой-то узел, который он держал в руках. Все это заняло доли секунды. Белый человек с узлом в руках направился в лес и еще через пару секунд уже исчез из виду.

Ди стоял ближе, чем я, и видно ему было лучше. Вдобавок по ночам он видел лучше меня. Нам грозили крупные неприятности. Какой-то богатый белый убивает девушку на Задворках? И мы, два мальчика, оказались так близко, что видели его? Знаешь, что бы тогда с нами было? От нас не осталось бы и мокрого места.

Ди обернулся, чтобы посмотреть на меня, я видел его глаза под костюмом, но не мог понять, о чем он думает. Он просто стоял и смотрел на меня. Через несколько мгновений, когда я уже был готов взорваться, мы услышали, как слева завелась машина. Я шепотом спросил у Ди, кто это был. Никто, ответил Ди. Что, черт побери, это значило? Никто! Ты мог сказать – Санта-Клаус, ты мог сказать – Дж. Эдгар Гувер, все было бы лучше, чем Никто. Фары машины сверкнули сквозь деревья, когда она развернулась на лесной дороге и поехала в сторону Южной дороги. Никто, кого бы я видел раньше, сказал Ди. Когда огни фар заскользили по деревьям, мы оба пригнулись. В действительности мы находились так далеко от дороги, что беспокоиться было совсем не о чем. Я едва разглядел проезжающую машину и, уж конечно, не мог видеть водителя.

Мы встали, через плечо Ди я видел угол хижины, где только что был белый человек. Свет лампы сиял через открытую дверь. Меньше всего на свете мне хотелось зайти внутрь, мне даже не хотелось заглядывать через дверь. Ди сделал шаг прочь от меня и кивнул головой в сторону дома. Я знал, что сейчас все произойдет, как и раньше. Я скажу «нет», он скажет «да», а потом я пойду за ним, куда бы он ни посчитал нужным пойти. Я чувствовал себя так же, как перед привидением в лесу, – я отчаялся и потерялся в середине смерти. Ты иди, ты должен пойти, шептал я ему, ты ведь так хотел этого. Ди не двигался, и я видел, что он уже больше не был так уверен в том, чего хочет.

Теперь все было по-другому – из-за белого человека, это он все изменил. Если из той двери вышел белый, то, прямо как в покере, ставки значительно возрастали. Но Ди рвался к этой хижине с самого начала, с тех пор, как мы только пришли на Задворки, и ему все еще было очень интересно, любопытство разъедало его. Он отвернулся от меня и пошел в сторону по прямой линии так, чтобы можно было заглянуть внутрь с безопасного расстояния.

Когда Ди прошел полдороги, он оглянулся и махнул мне рукой, как будто это все еще было чудесное приключение и Ди хотел разделить его со мной. Он просто боялся идти один, вот и все. Когда до него дошло, что я не собираюсь сходить с места, Ди нагнулся и очень медленно стал двигаться дальше. Видеть он мог пока только узкую полоску и небольшими перебежками стал двигаться дальше. К тому времени по моим прикидкам Ди уже должен был видеть половину внутренностей хижины. Он сел на корточки в своей простыне и уставился в направлении открытой двери. В таком положении он и замер.

Прошло примерно полминуты, и больше я не смог выдержать. Мне было так плохо, что я готов был умереть, но одновременно я был готов лопнуть от злости. Сколько еще Ди Спаркс будет пялиться на мертвую проститутку? Разве пары секунд недостаточно? Ди вел себя так, будто смотрел какую-то увлекательную киношку. Ухнула сова, и кто-то в другой хижине сказал: «Теперь все кончено», а кто-то еще шикнул на него. Если Ди и слышал, то не обратил никакого внимания. Я пошел в его сторону, но я уверен, что и этого он не заметил. Ди не поднимал глаз до тех пор, пока я не подошел совсем близко – я уже мог видеть открытую дверь и свет лампы, разливающийся по дощатому полу и траве снаружи.

Я сделал еще шаг, но тут голова Ди дернулась. Он попытался остановить меня, вытянув руку. Все, что он делал, дико бесило меня. Кто такой Ди Спаркс, чтобы указывать мне, на что можно смотреть, а на что нет? Он оставил меня в лесу совсем одного, чтобы я шел по дорожке из яблок, и даже этого не смог сделать, как положено. Когда я, несмотря ни на что, пошел вперед, Ди замахал на меня обеими руками, глядя то в хижину, то в мою сторону. Как будто бы там происходило что-то, чего мне нельзя было видеть. Я не остановился, и Ди поднялся на ноги и в один прыжок оказался рядом со мной.

Надо выбираться отсюда, прошептал он. Ди был так близко, что я чувствовал его электрический запах. Я сделал шаг в сторону, и он схватил меня за руку. Я вырвал свою руку из его, еще немножко прошел вперед и заглянул внутрь хижины.

К стене была придвинута кровать, и на ней лежала голая женщина. Ее ноги были в крови, кровь была на простынях, и большие лужи крови на полу. Другая женщина в изорванной одежде, с волосами, торчащими в разные стороны, сидела на корточках у кровати, держа ее за руку. Это была цветная женщина – женщина с Задворок, – а другая, что лежала на кровати, была белая. Возможно, она была красивая, когда еще была живая. Я видел только светлую кожу и кровь, я почти потерял сознание.

Это не была белая женщина из изгнанных, которые жили на Задворках, – ее привезли туда, и человек, который привез ее, был убийцей. Дела обстояли еще хуже, чем можно себе представить, пришла беда, много людей могло погибнуть. И если мы с Ди хоть словом обмолвимся о том, что видели белого человека, беда обрушится прямо на нас.

Я, наверное, как-то неудачно шевельнулся, потому что женщина у кровати повернула голову и посмотрела на меня. В этом не было никакого сомнения – она меня видела. Когда там был Ди, она вряд ли разглядела бы что-то, кроме грязной простыни, а меня она видела и знала мое имя. Я тоже знал ее, она не жила на Задворках. Она жила на нашей улице через несколько кварталов. Ее звали Мэри Рэндольф, и это она подходила тогда к Эдди Граймсу, когда его застрелили насмерть, она вернула его к жизни. Мэри Рэндольф следовала за оркестром моего отца, и когда мы играли в придорожных гостиницах или на танцах у цветных, она всегда появлялась. Пару раз она даже сказала мне, что я хорошо играю на барабане – тогда я был барабанщиком, чтоб ты знал, а на саксофон я переключился позже, когда мне исполнилось двенадцать.

Мэри Рэндольф просто смотрела на меня, а волосы у нее на голове торчали во все стороны так, будто ее уже захватил вихрь бед и неприятностей. На лице никакого выражения, кроме взгляда в никуда, который получается, когда разум летит со скоростью в сотни километров, а тело не может и пошевельнуться. Она даже не удивилась. Она смотрела так, будто совсем не удивилась, будто она ожидала увидеть меня. Как бы мне ни было плохо той ночью, это было хуже всего. Лучше бы я умер. Я хотел превратиться в муравья и исчезнуть в муравейнике, но не мог. Я не знал, что я сделал – всего лишь оказался там, наверное, – но уже не мог ничего исправить.

Я дернул Ди за простыню, он сорвался с места и побежал вдоль боковой стены хижины, как будто только и ждал сигнала. Мэри Рэндольф уставилась мне в глаза, и я чувствовал, что надо убираться, но даже не мог повернуть головы, мне надо было отключиться от нее. И даже когда я справился с этим, я чувствовал ее взгляд. Каким-то образом я заставил себя пойти за Ди вдоль хижины, но все равно еще видел, как Мэри Рэндольф там, внутри, все смотрит на то место, где я стоял.

Если бы Ди сказал хоть слово, когда я догнал его, я бы выбил ему все зубы, но он просто шагал вперед, быстро и бесшумно, выбирая лучший путь, а я шел следом. Я чувствовал себя так, будто меня только что лягнула лошадь. Когда мы вышли на тропу, то даже не пытались прятаться в лесу – мы припустили бежать изо всех сил, будто за нами гнались дикие собаки. А когда добрались до Южной дороги, мы бежали в сторону города до тех пор, пока не выбились из сил.

Ди схватился рукой за бок и, шатаясь, сделал еще несколько шагов вперед. Потом он остановился, сорвал с себя костюм и, тяжело дыша, опустился на обочину дороги. Я наклонился вперед, опершись руками о колени и задыхаясь так же, как и он. Когда я смог опять дышать, то медленно пошел вдоль дороги. Ди поднялся, догнал меня и пошел рядом, заглядывая мне в лицо и отворачиваясь, а потом снова глядя на меня.

– Ну? – сказал я.

– Я знаю ту леди, – сказал Ди.

Черт побери, тоже мне новость. Конечно же, он знал Мэри Рэндольф – она была и его соседкой. Я даже не стал отвечать, просто буркнул что-то. Потом напомнил ему, что Мэри не видела его лица, только мое.

– Не Мэри, – сказал он. – Другую.

Он знал имя мертвой женщины? Это все только ухудшало. Такой леди не должно быть в мире Ди Спаркса, особенно если она собирается так окончить жизнь на Задворках.

Потом Ди сказал, что я ее тоже знаю. Я остановился и посмотрел ему прямо в глаза.

– Мисс Эбби Монтгомери, – сказал он. – Она приносит одежду и еду в нашу церковь на Рождество и в День благодарения.

Он был прав – я не был уверен, что когда-либо слышал ее имя, но видел женщину один или два раза, когда она приносила корзины с ветчиной и курицей и коробки с одеждой в церковь отца Ди. Ей было около двадцати лет, как мне казалось, она была такой милой, что стоило ей посмотреть на тебя, и улыбку не сдержать. Из богатой семьи, живущей в большом доме прямо в центре Миллерс-Хилл. Какой-то человек решил, что такой девушке, как она, не стоит возиться с цветными, подумал я, и решил выразить свое мнение по возможности решительно. А значит, нам придется отвечать за все, что случилось с ней, и в следующий раз, когда мы увидим белые простыни, это будут вовсе не балахоны.

– Он очень долго убивал ее, – произнес я.

А Ди сказал, что она не умерла.

И я спросил его, что он, черт возьми, имеет в виду? Я видел эту девушку. Я видел кровь. Неужели он думает, что она сейчас встанет и пойдет? Или, может, Мэри Рэндольф шепнет ей на ухо волшебное слово и вернет ее назад к жизни?

– Можешь думать, что хочешь, – сказал Ди. – Но Эбби Монтгомери не умерла.

Я чуть не рассказал ему, что видел ее призрак, но он не заслуживал услышать о нем. Этот дурак не видел даже то, что было у него под носом. Разве мог он понять, что произошло со мной, когда я увидел то несчастное… то существо. Теперь он бежал впереди меня, как будто я вдруг стал ему мешать. А мне было все равно. Я чувствовал абсолютно то же самое.

Я сказал:

– Думаю, ты понимаешь, что нам об этом даже заикаться нельзя.

А он сказал:

– Думаю, ты тоже это понимаешь.

Больше той ночью мы не разговаривали. Весь наш путь по Южной дороге Ди Спаркс смотрел только перед собой и держал рот на замке. Когда добрались до поля, он повернулся ко мне, будто хотел что-то сказать, и я выжидающе посмотрел на него, но Ди отвернулся и убежал. Просто убежал. Я видел, как он исчез за универсальным магазином, и тоже пошел домой.

Мама всыпала мне по первое число за то, что вся моя одежда была грязной и мокрой насквозь, а братья смеялись надо мной и спрашивали, кто это меня так отделал и отобрал мои леденцы. Как мог скорее я добрался до кровати, с головой накрылся одеялом и закрыл глаза. Через какое-то время пришла мама и спросила, все ли со мной в порядке. Я подрался с Ди Спарксом? По Ди Спарксу виселица плачет, так она считала, и мне следовало бы выбрать себе друга получше. Мамочка, мне надоело играть на барабане, сказал я. Я хочу играть на саксофоне. Она посмотрела на меня с удивлением, но сказала, что поговорит об этом с отцом, может, что-то из этого и выйдет.

Следующие два дня я ждал, когда взорвется бомба. В пятницу пошел в школу, но не мог сосредоточиться ни на чем. С Ди Спарксом мы даже не поздоровались в школьном коридоре – просто прошли мимо друг друга, будто были невидимками. На выходных я сказал, что плохо себя чувствую, и остался в постели, ежесекундно ожидая, когда же разразится буря. Еще мне было интересно, скажет ли Эдди Граймс, что видел меня, – ведь как только найдут тело, сразу схватят Эдди Граймса.

Но ничего не произошло в те выходные, и ничего не случилось на следующей неделе. Я подумал, что Мэри Рэндольф, должно быть, спрятала белую девушку в пещере на Задворках. Но разве не должны уже были искать пропавшую девушку из богатой семьи? Разве не должно было проводиться расследование, розыск? И вообще, что там делала Мэри Рэндольф? Она, конечно, любила хорошо поразвлечься, но вовсе не была из тех сумасшедших девиц, что носят бритву под юбкой, – каждую субботу она ходила в церковь, была добра к людям и очень любила детей. Может, она вышла, чтобы помочь той бедной девушке, но как тогда она могла об этом узнать? Мисс Эбби Монтгомери из Миллерс-Хилл не стала бы делиться своими планами с Мэри Рэндольф из Темного Города.

Я не мог забыть, как она на меня смотрела, но не мог понять этот взгляд. Чем больше я о нем думал, тем сильнее мне казалось, что Мэри Рэндольф что-то говорила мне, но что? Ты готов к этому? Ты понимаешь, в чем дело? Ты понимаешь, как ты должен быть осторожен?

Отец сказал, что я могу начать учиться играть на саксофоне, и когда буду готов играть для публики, мой младший брат начнет осваивать барабан. Кажется, ему всегда хотелось играть на барабане, и в общем-то с тех пор он стал отличным барабанщиком. Итак, я учился играть на своем маленьком саксофоне, ходил в школу, а после нее прямиком бежал домой, и все шло почти как обычно, кроме того только, что с Ди Спарксом мы больше не дружили. Если полиция и искала пропавшую девушку из богатой семьи, я об этом ничего не слышал.

Потом в одну субботу я шел по нашей улице к универсальному магазину, и Мэри Рэндольф вышла из двери своего дома как раз в тот момент, когда я проходил мимо. Когда она меня увидела, то вдруг застыла на месте, все еще держась одной рукой за дверной косяк. Я был так удивлен, когда увидел ее, что движения мои замедлились, и, наверное, я на нее уставился. Женщина посмотрела на меня так, будто сделала рентгеновский снимок, обыскала взглядом все мои внутренности. Я не знаю, что она там увидела, но лицо ее расслабилось, она убрала руку с двери и захлопнула ее и больше не заглядывала ко мне внутрь.

Мисс Рэндольф, кивнул я, а она сказала, что с нетерпением ждет выступления нашего оркестра на танцах в Биргардене через пару недель. Я рассказал ей, что буду играть на саксофоне на танцах, а она что-то ответила на это, и все время казалось, что мы ведем две беседы одновременно, сверху – про меня и наш оркестр, а под ней – про нее и убитую белую девушку на Задворках. Я от этого так нервничал, что все слова совсем перемешались. Наконец она сказала:

– Обязательно передай от меня привет своему папочке.

А потом я ушел.

После того как я прошел мимо ее дома, Мэри Рэндольф пошла по улице за мной следом. Я чувствовал, как она на меня смотрит, и даже вспотел. Мэри Рэндольф была для меня совершенной тайной. Она была очень приятной девушкой, но, наверное, это Мэри похоронила тело Эбби Монтгомери. Я совсем не был уверен, что она не собирается в один прекрасный день убить меня. А потом вспомнил, как она стояла на коленях у тела Эдди Граймса в придорожной гостинице. Она танцевала с Эдди Граймсом, который в тюрьме сидел чаще, чем был на воле. Интересно, можно ли быть приличной девушкой и общаться с Эдди Граймсом настолько близко, чтобы даже танцевать с ним? И как это она вернула его к жизни? Или что там вообще произошло? Ее шаги за спиной так взволновали меня, что я перешел на другую сторону улицы.

Через пару дней после того, как я решил, что неприятностей так и не будет, они начались. Мы как раз заканчивали ужинать, когда услышали сирены полицейских машин на нашей улице. Я думал, они едут за мной, и чуть не обронил тарелку с рисом и курицей. Сирены проехали мимо нашего дома, а потом к ним добавились еще, но уже с другой стороны, – в те дни они ездили со старыми клаксонами. Вой был такой, что казалось – все полицейские штата сбежались в Темный Город. Это было плохо, совсем плохо. Кто-то очень плохо кончит, это уж точно. Вся эта полиция, что понаехала в наш городок и наделала столько шума, уж конечно, не уедет, не убив хотя бы одного человека. Оставалось только молиться, чтобы они не убили кого-нибудь из твоей семьи.

Отец выключил свет, и мы пошли к окну, чтобы посмотреть, как проезжают мимо полицейские машины. Две из них были из полиции округа. Когда чуть-чуть стихло, отец вышел на улицу посмотреть, где что случилось. Потом он пришел и рассказал, что полиция поехала к дому Эдди Граймса. Мы хотели выйти и посмотреть, но нас не пустили, и мы пошли к задним окнам, выходящим на дом Граймса. Кроме полицейских машин, забивших всю дорогу, ничего было не видать. По звуку было похоже, что они ломятся в дом к Граймсу и ломают кувалдами дверь. Потом вся толпа полицейских бросилась бежать, но из-за машин я ничего так и не увидел. Минут через десять мы услышали стрельбу через несколько улиц от нас. Она продолжалась целую вечность. Мама начала плакать, и мой младший брат тоже заревел. Потом стрельба прекратилась. Полицейские какое-то время перекрикивались, потом вернулись, сели по машинам и уехали.

На следующее утро по радио сообщили, что известный преступник, негр по имени Эдвард Граймс, был убит при попытке к бегству при аресте за убийство белой женщины. Тело Элеоноры Мандей, пропавшей за три дня до этого, было найдено в мелко вырытой могиле полицией Вудленда, которая обыскивала район под названием «Задворки» в поисках нелегальных самогонных аппаратов. Мисс Мандей, дочь бакалейщика Альберта Мандея, была физически и душевно больна, и Граймс, по-видимому, воспользовался ее слабостью, чтобы насильно или соблазном увести на Задворки, где она и была зверски убита. Так сказали по радио – я помню все слово в слово.

Физически и душевно больна. Зверски убита.

Когда наконец вышла газета, на первой странице была фотография Элеоноры Мандей, девушки с темными волосами и большим носом. Она совсем не была похожа на мертвую женщину в хижине. Она даже не в тот день исчезла. Эдди Граймс уже не сможет ничего объяснить, потому что полиция наконец прижала его к стенке на старом джутовом складе недалеко от Южной дороги рядом с универсальным магазином. Я думаю, что они даже не пытались арестовать его – им было неинтересно просто его арестовать. Он убил белую девушку. Им нужно было отмщение, и они своего добились.

Прочитав газету, я выбрался из дома и побежал между домами посмотреть на джутовый склад. Оказалось, что такая идея пришла в голову не только мне. Большая толпа стояла перед складом, вытянувшись в одну линию, вдоль всей Южной дороги были припаркованы машины. Прямо перед дверью в склад стояла полицейская машина, и огромный коп занимал половину широкого дверного проема, глядя на людей, по очереди проходящих мимо. Они просто проходили перед входом один за другим и вели себя как на выставке. Никто не разговаривал. То было зрелище, которого я раньше никогда не видел в нашем городе: белые и цветные стояли в одной очереди. С другой стороны склада вдоль дороги стояли две группы людей, одна – цветных, другая – белых. Они разговаривали так тихо, что не было слышно ни слова.

Я никогда не был любителем стоять в очередях, поэтому решил, что быстренько подбегу туда, гляну одним глазком и сэкономлю себе кучу времени. Я обошел очередь вокруг и приблизился к двум группам людей, как будто я уже посмотрел внутрь и просто шатаюсь рядом, чтобы насладиться происходящим. Уже почти миновав складскую дверь, я замедлил шаг и оглядел очередь. Там стоял Ди Спаркс, всего в нескольких ярдах от возможности заглянуть внутрь. Ди наклонился вперед и, когда увидел меня, чуть не выпрыгнул из собственной шкуры. Он сразу же отвел взгляд в сторону. Глаза его стали неподвижны, как камень. Коп у двери прикрикнул на меня, чтобы я отправлялся в конец очереди. Он ни за что меня не заметил бы, если бы Ди не подпрыгнул, как от резкого взрыва хлопушки.

Примерно посередине очереди за соседскими женщинами стояла Мэри Рэндольф. Выглядела она ужасно. Волосы торчали в разные стороны слипшимися колтунами, лицо было мертвенно-бледным, как будто она уже очень давно не спала. Я прибавил шагу, надеясь, что она меня не заметит, но, как только я сделал еще один шаг, Мэри Рэндольф опустила глаза и вцепилась в меня взглядом. Я клянусь, то, что было у нее в глазах, чуть не вырубило меня на месте. Я даже не мог объяснить, что это было, разве что ненависть? Ненависть и боль. Она вцепилась в меня своими глазами так, что я даже не мог посмотреть в сторону. Как тогда ночью в лесу, когда я увидел несчастное, ужасное белое пятно, извивающееся между деревьями на Задворках. Мэри отпустила меня, и я чуть не упал на землю.

Я пошел в конец очереди и стал потихоньку продвигаться вперед вместе со всеми. Мэри Рэндольф стояла у меня перед глазами, она затмила все другие впечатления. Когда я дошел до двери, то едва глянул на то, что было внутри склада, – стена, изрешеченная пулями, и кровавые пятна повсюду, блестящие большие и маленькие крапинки. Я мог думать только о хижине и Мэри Рэндольф, сидящей рядом с мертвой девушкой, я снова оказался там.

Мэри Рэндольф не пришла на танцы в Биргарден, и она не слышала, как я в первый раз играл на саксофоне для публики. Я не ждал ее, нет, особенно после того, как встретил ее в таком виде у склада. Об Эдди Граймсе трезвонили во всех новостях, его превратили в существо менее цивилизованное, чем горилла, в сумасшедшего, который был готов перебить сначала белых женщин, а потом всех остальных без разбору. В одной газете была фотография того, что они назвали «логово» Граймса: кругом раскуроченная мебель и дыры в стенах, правда, они не стали писать о том, что это полиция все так разворотила.

Была еще одна вещь, которая не давала покоя всем в округе, – Задворки. Они вдруг оказались гораздо хуже, чем все о них думали. Говорили, что там исчезали и другие женщины, не только Элеонора Мандей, а некоторые даже утверждали, что белые девушки даже жили там вместе с самыми отъявленными головорезами из цветных. Место оказалось гнездом порока, превратилось в Содом и Гоморру. За два дня до того, как городской совет должен был собраться для обсуждения этой проблемы, группа белых мужчин отправилась туда с ружьями, дубинками и факелами. На Задворках они сожгли дотла все хижины до единой. Но не встретили ни единой души: ни белой, ни цветной, ни мужской, ни женской, ни проклятой, ни спасенной. Все, кто жил на Задворках, в ужасе сбежали оттуда. Смешнее всего было то, что, несмотря на долгое существование Задворок прямо рядом с Вудлендом, никто в Вудленде не мог вспомнить имени ни одного из тех, кто жил там. Они не могли даже вспомнить имен тех, кто когда-либо ходил туда, кроме Эдди Граймса. Фактически, после того как это место сожгли, стало грехом даже произносить его название. Ты подумаешь, что люди такой прекрасной души и строгой морали, что сожгли Задворки, потребовали славы и почестей. Нет, никто даже не заикнулся.

Создавалось впечатление, что им просто хотелось избавиться от чего-то, что было там. Или они так сильно жаждали предать забвению все, что там произошло. Я думал вот что: доктор Гарланд и белый, которого мы видели на Задворках, тоже ходили туда с факелами.

Но, может, мне это все только казалось. Двумя неделями позже случилось такое, что потрясло меня до глубины души.

Первое событие произошло за три дня до Дня благодарения. Я торопился домой, немножко опаздывал. На улице не было ни души, все уже сидели по домам за праздничным обедом или готовились к нему. Когда я проходил мимо дома Мэри Рэндольф, меня остановил шум, доносившийся изнутри. По звуку я решил, что кто-то пытается закричать, но ему зажимают рот рукой. Что ж, глупо, правда? Откуда я мог знать, какой при этом должен быть звук? Я сделал пару шагов вперед, но тут шум раздался снова. Да пусть это будет все, что угодно, сказал я сам себе. В любом случае Мэри Рэндольф никогда меня особенно не любила. Вряд ли она обрадуется, если я постучусь в ее дверь. Для меня лучше просто убраться. Так я и сделал. Просто пошел домой ужинать и забыл об этом.

Но только до следующего дня: одна из подруг Мэри вошла к ней в дом и нашла ее на полу мертвую, с перерезанным горлом и ножом в руке. Свинина, жарившаяся на плите, превратилась в угольки, так нам рассказали. Я никому не стал говорить о том, что слышал предыдущей ночью. Слишком боялся. Я не мог ничего сделать, оставалось только ждать, что предпримет полиция.

Полиции все было предельно ясно. Мэри сама перерезала себе горло – просто и понятно.

Когда через наш город проезжал священник, он спросил, почему леди, которая собиралась покончить жизнь самоубийством, позаботилась о том, чтобы приготовить себе ужин, и шериф объяснил, что женщине, склонной к суициду, возможно, вообще было все равно, что случится с едой на плите. Тогда священник спросил, как Мэри Рэндольф удалось практически отрезать себе голову. На что полицейский ответил, что женщина в отчаянном состоянии приобретает невероятную силу. И поинтересовался, разве она не стала бы кричать, если бы на нее напали? А потом добавил, что разве не может быть такого, что в жизни этой женщины было много тайн, связанных с беспощадным убийцей по имени Эдди Граймс? Наверное, для всех нас даже лучше, что Мэри Рэндольф унесла все эти секреты с собой в могилу, сказал шериф. Я уверен, вы прекрасно меня понимаете, ваше преосвященство. И да, его преосвященство действительно понимал. Итак, Мэри Рэндольф похоронили за оградой кладбища, и никто больше не вспоминал ее имени. Ее вычеркнули из памяти, как Задворки.

Второе событие, которое потрясло меня и доказало, что я ничего не понимал, что я был хуже слепой собаки, произошло в День благодарения. Мой отец играл в церкви на пианино, а по особым случаям мы подыгрывали на своих инструментах церковному хору. Я отправился в церковь вместе со всей своей семьей, и там мы репетировали вместе с хором. После я пошел побродить вокруг, пока собирался народ, и увидел, как большая машина подъехала к стоянке у церкви. Это была, наверное, самая большая и самая красивая машина из всех, что я видел. Автомобиль из Миллерс-Хилл, понятно и без слов. Я не смог бы объяснить тогда, но при виде этой машины сердце мое остановилось. Передняя дверца открылась, и из машины вышел цветной мужчина в красивой серой униформе с фуражкой. Он не удостоил взглядом ни меня, ни церковь, ничего вокруг. Он обошел машину спереди и открыл заднюю дверцу с моей стороны. На пассажирском сиденье оказалась молодая женщина, и когда она вышла из машины, солнце осветило ее белокурые волосы и маленький меховой жакет. Я не видел ничего, кроме ее головы, плеч под жакетом и ног. Потом она выпрямилась и посмотрела на меня своими светящимися глазами. Она улыбнулась, но я не смог улыбнуться в ответ.

Я не мог даже пошевелиться.

Это была Эбби Монтгомери, которая привозила в нашу церковь корзины с едой на Рождество и в День благодарения. Она выглядела постаревшей и похудевшей с тех пор, как я в последний раз видел ее живой, – она не только постарела и похудела, она выглядела так, будто в ее жизни уже не было места никакому веселью. Она подошла к багажнику автомобиля, и шофер открыл его, нагнулся внутрь и достал огромную корзину с едой. Он отнес ее в церковь через заднюю дверь и вернулся назад за следующей. Эбби Монтгомери просто стояла рядом и смотрела, как он носит корзины. Она смотрела. Она смотрела так, будто проникала в каждое его движение, будто только этим она и собиралась заниматься с этого момента всю оставшуюся жизнь. Один раз она улыбнулась шоферу, но улыбка была такой грустной, что шофер даже не попытался улыбнуться в ответ. Когда он все сделал, то закрыл багажник и помог ей устроиться на заднем сиденье, сел за руль, и они укатили.

Я думал: Ди Спаркс был прав, она была жива все это время. Потом я подумал: нет, Мэри Рэндольф оживила и ее, как Эдди Граймса. Но оживление сработало не до конца, только часть ее вернулась назад.

Вот и все, разве что Эбби Монтгомери не привезла корзин с едой в то Рождество – она путешествовала с тетушкой где-то за границей. Не приезжала она и на следующий День благодарения, просто прислала шофера с корзинами. К тому времени мы уже и не ожидали ее, потому что нам рассказали, что после возвращения Эбби Монтгомери совсем перестала выходить из дома. Она закрывалась в доме и никогда не выходила. Я слышал от кого-то, кто скорее всего знал не больше моего, что в конечном итоге Эбби Монтгомери перестала выходить даже из своей комнаты. Через пять лет она умерла. В возрасте двадцати шести лет. Кто видел, говорил, что выглядела она на все пятьдесят.

Хэт замолчал, а я застыл с ручкой над блокнотом, ожидая продолжения. Когда я понял, что продолжения не будет, я спросил:

– Отчего она умерла?

– Мне никогда об этом не рассказывали.

– И никто так и не нашел человека, убившего Мэри Рэндольф?

Прозрачные, бесцветные глаза на мгновение задержались на мне.

– Убили ли ее вообще?

– А с Ди Спарксом вы помирились? Вы когда-нибудь говорили с ним об этом?

– Конечно, нет. Не о чем тут разговаривать.

Поразительная фраза. Значит, весь этот час он всего лишь рассказывал мне о том, что происходило с ними двумя, а я упустил это. Хэт все еще смотрел на меня своими недосягаемыми глазами. Лицо его стало каким-то особенно мягким, почти неподвижным. Невозможно было представить себе этого человека шустрым одиннадцатилетним мальчиком.

– Теперь, после того, как ты меня выслушал, ответь на мой вопрос, – сказал он.

Я не мог потом вспомнить вопроса.

– Мы нашли то, что мы искали?

Страх – вот чего они искали.

– Думаю, вы нашли гораздо больше, – ответил я.

Он неторопливо кивнул:

– Правильно. Гораздо больше.

Потом я задал Хэту несколько вопросов об их семейном ансамбле, он поддержал себя еще одним глотком джина, и интервью вернулось в обычное русло. Но впечатление от разговора с ним изменилось. После того как я услышал длинную историю без конца о ночи в канун Дня Всех Святых, все, что Хэт говорил, напоминало разговор с Мэри Рэндольф. Каждое утверждение, казалось, имело два самостоятельных значения: открытое значение, выводимое из последовательности обычных английских слов, и скрытое, гораздо более точное и узнаваемое. Он был похож на человека, разговаривающего со сверхъестественной реальностью в центре сюрреалистического сна, – на человека, ведущего обычную беседу, стоя одной ногой на твердой земле и занеся другую над бездонной пропастью.

Я сконцентрировался на реальности, на ноге, стоящей в контексте, который я понимал; остальное тревожило и пугало. К шести тридцати, когда Хэт любезно назвал меня «мисс Розмари» и открыл дверь, я чувствовал себя так, будто провел в его комнате несколько недель, если не месяцев.