ВОЛЬНОЛЮБИВАЯ СТРАНА

В Мараканды Александр вступил весной. Зеравшанская долина встретила измученных людей теплом и светлой тишиной.

— Мне говорили, что эта долина прекрасна, — сказал Александр, — но я вижу, что она еще прекраснее, чем я думал.

Грозные горы отошли назад. Воины с суеверным страхом оглядывались на них. Вблизи желтые. За желтыми — лиловые. За лиловыми — острый конус белой вершины и черные тени ущелий, уходящих вниз. Люди не верили себе, что были там и что вырвались из этого страшного царства мрака, холода, зловещих видений и таинственных голосов, окликавших их… Полководец Кратер, который всегда шел вместе со своими отрядами, подшучивал над ними:

— Камни падают в пропасть, а вы вздрагиваете, как дети!

Но воины были уверены, что они идут где-то близко от входа в подземное царство и что голоса погибших в боях окликают их.

Долина, в которую вступили македоняне, вся светилась молодой зеленью. Широко разлившаяся река сверкала под солнцем; ее блеск сквозил среди цветущих садов. Эту веселую реку, которая сопровождала их от самых гор и уходила далеко в равнину, македоняне назвали Политимет, хотя у нее было свое древнее имя, данное жителями этой страны. Они называли ее Зеравшан.

Посреди зеленых рощ и розовых садов на холме возвышалась желтая двойная стена города, сложенная из крупных сырцовых кирпичей. Это были Мараканды.

Армия, сминая и затаптывая по пути высокие свежие травы и молодые посевы, хлынула к Маракандам. Город открыл ворота. Армия остановилась на отдых. Отдышались, отогрелись, отоспались, запаслись провиантом, откормили коней. Наступило лето, пожухли свежие травы, Политимет вошла в свое русло.

Из этой долины уходить не хотелось. Но отряды Спитамена, усиленные отрядами скифов, росли, пополнялись бактрийцами и другими племенами, ютившимися в горах. Пока не пойман Спитамен и не разбито его войско, успокоиться было нельзя.

Македоняне с сожалением покинули Мараканды. Они вышли к какой-то неизвестной реке. Коричневая вода широко бурлила среди серебристо-серой гальки своих берегов. У реки остановились с недоумением. Александр приказал позвать своих географов и землемеров:

— Что это за река?

— Это, судя по всему, река Танаис, — посовещавшись, сказали географы.

— Варвары называют эту реку Орксантом, — возразили землемеры, которым приходилось общаться с местными жителями, — а иные зовут ее Яксарт.

В стране, куда из Эллады нет дорог, все неизвестно, все незнакомо.

— Значит, не об этом Танаисе говорит Геродот? — усомнился Александр. — Танаис, о котором он пишет, вытекает из большого озера и впадает в Меотиду…

Географы настаивали:

— Значит, тот другой Танаис. А это — наш Танаис. Он проходит границей между Азией и Европой.

— Где мы находимся? — спросил Александр. — Перестаньте спорить и скажите толком: в какой точке Ойкумены мы находимся?

Землемеры и географы снова заспорили, и ни один из них не мог точно ответить на этот вопрос.

Здесь, в долине не то Танаиса, не то Орксанта или Яксарта, согды напали на воинов Александра, когда те пошли за фуражом.

Согды разбили македонский отряд, не оставили в живых ни одного человека. Целое войско, тысяч тридцать, появилось в долине и исчезло в горах.

Македоняне, и сами разъяренные, знали, что Александр не оставит этого безнаказанно. Они уже умели осаждать горы и взбираться по крутизне.

Битва была жестокой. От тридцати тысяч согдов осталось тысяч восемь. Много погибло и македонян. А самого македонского царя опять вынесли на руках из боя — тяжелая стрела пробила бедро и отколола частицу кости. Пришлось лечь. Ни ходить, ни сидеть на коне он сейчас не мог. Это раздражало Александра. Он устал от усилий покорить эту страну. Он не боялся больших сражений и никогда не сомневался в своих победах. Он уже захватил все большие и маленькие города Бактрии и Согдианы, и во всех городах стоят его гарнизоны. Эта непонятная страна почти не сражается — мелкие стычки, внезапные нападения… И все-таки она его не пропускает через свои земли. Это сердило, выводило из терпения. И главное — это мешало Александру двигаться дальше.

Наконец наступило утро, когда Александр почувствовал, что может ходить без усилия. Он вышел из шатра, с удовольствием расправил плечи. Над горами светилось зеленое небо. Бесшумная река казалась совсем темной в серебристой кромке берегов. За рекой, уходя в неизвестную даль, дремали неведомые земли…

Александр отошел от шатра. Ему подали чашу с вином. Здесь, в одиночестве, по обычаю македонских царей, он с молитвой совершил возлияние богам. Он снова чувствовал себя сильным и готовым к действию. Еще раз огляделся кругом. И его глазам вдруг открылось, что здесь прекрасное место для города.

«Клянусь Зевсом! — радостно, как всегда, когда замысел его обещал удачу, думал он. — Это будет большой город, крепость, еще одна Александрия. Мы защитим стенами этот город от скифов — их много за рекой».

Небо стало розовым. Освещенная зарей, земля казалась фиолетовой. Возле шатра у накрытого для завтрака стола царя ждали этеры. Вино, козий сыр, ячменные лепешки…

Царь, прихрамывая, шел к столу, шел улыбаясь, с высоко поднятой головой.

— Здесь будет город, друзья!

Этеры оживились. Они знали, что Александр любит строить города, и мысль эта никому не показалась неожиданной.

Лагерь разжигал костры. Роса рассыпалась по земле драгоценными камнями. А царь, окруженный этерами, землемерами, строителями, уже ходил по равнине, намечая план будущего города.

И вот уже на берегу реки множество людей месят желтую глину, делают кирпичи, сушат их на солнце. Инженеры-строители прокладывают улицы. Хромающий царь целые дни ходит по равнине, намечает городские стены. Ему нужен этот город, город-крепость, город — его военная опора.

Вдруг известия одно за другим — и хрупкая тишина сразу разрушена. Все захваченные Александром согдийские города восстали. Там перебили гарнизоны. Там сражения. Согды не хотели терпеть чужеземцев на своей земле, не хотели терпеть их новых городов, берущих в плен Согдиану.

И снова Спитамен!

И опять война. Александр не сдерживал своей бушующей ярости. Пощады восставшим жителям не было. Мужчин убивали. Женщин и детей отдавали в рабство. Немедля, тут же, он усмирял согдийские города, заново захватывал их и, опустошенные, заселял македонянами.

Вокруг двух еще не взятых городов Александр поставил конницу. Испуганные согды, увидев, что соседние города горят, дым пожаров виден издалека, в ужасе покинули свои жилища и, как и предвидел Александр, побежали в горы. Но убежать не удалось — на их пути была заранее поставлена македонская конница. И согды, не желавшие покориться, погибли все под македонскими мечами и копьями.

За два дня Александр взял пять городов — пять городов, задумавших сбросить его владычество. Все эти города, в безумье гнева своего, он опустошил и залил кровью. И уже не было в них мирных людей, жизнь замерла. Лишь звон и бряцание мечей и копий слышался в них да крики грубых, пьяных воинов-победителей… Да еще вой собак по ночам возле холодных, разрушенных очагов.

Стоял еще, не сдаваясь, большой город Кирополь — город Кира. Защитники густо теснились на высоких стенах города, полные решимости защищаться. Александр подвел к стенам машины. Начался штурм. Гул таранов, крики воинов, брань, угрозы…

«Придется немало повозиться с этим городом, — с досадой думал Александр, объезжая на своем черном коне Кирополь. — Все равно сдадутся, все равно будут убиты. Неужели они думают, что Александр уйдет из-под Кирополя после всех городов, которые взял? Безумцы. Они добиваются своей гибели…»

Он пристально разглядывал светлыми хищными глазами стены и ворота Кирополя, отыскивая наиболее слабое место. И вдруг осадил коня.

Через город протекала река. Время зимних дождей давно прошло. Воды реки схлынули. И теперь почти пересохшее русло уходило под стену, открывая вход в город. Царь Кир, ты не сберег свой город, ты сам научил врага, как взять его. Когда-то, как говорит Геродот, ты по руслу реки вошел в Вавилон. Вот так же Александр сегодня войдет в Кирополь!

Пока защитники, сгрудившись на стенах, всеми силами отбивались от македонских таранов, Александр с небольшим отрядом лучников и щитоносцев незамеченным вошел в город по руслу реки. А когда его увидели, он уже успел открыть городские ворота и впустить свои войска.

Битва была жесточайшая. Здесь был совсем другой народ, чем в тех многих странах, по которым прошел Александр. Этот народ невозможно было сломить, и не сражался здесь только мертвый.

Опытное, привыкшее к бою, к дисциплине и к жестокости македонское войско одержало верх. Македонский гарнизон занял Кирополь. А царя снова вынесли на руках из битвы. Он, раненный камнем в голову, упал без чувств.

Открыв глаза, Александр увидел красное небо. Оно было густо-красное, с лиловым отливом.

— Это кровь, — прошептал он в полубреду, — это все кровь… Она с земли поднялась на небо. Но, Зевс и все боги, зачем они сопротивляются мне? Ведь меня нельзя победить, жрецы Аммона предсказали это… Зачем же они сопротивляются?

— Александр… — тихо окликнул его встревоженный голос Гефестиона, — Александр, что с тобой? Опомнись!

Александр закрыл глаза, снова открыл. Нет, это вовсе не свод небесный над головой, это его шатер, украшенный пурпуром. В голове сильно шумело, глаза еще застилал серый туман. Но сквозь туман он увидел Гефестиона. Сразу стало спокойно и тихо на душе. Защита была рядом. Защита от тяжких воспоминаний, от себя, от врагов, от болезни… Единственный человек, который владел бесценной тайной успокаивать его вечно вздыбленную душу.

— Ты не уйдешь от меня, Гефестион?

— Я не уйду от тебя, Александр.

Лицо Александра озарило умиротворение. Брови разошлись, жесткие морщины у рта разгладились, напряженно сжатые губы смягчились улыбкой.

Но эту улыбку снова согнала забота.

— Все ли города взяты? Тот, седьмой?.. До которого я не дошел?

— И седьмой взят.

— Как кончилась битва?

— Полной победой, Александр.

— Много ли погибло у нас?

— Гораздо меньше, чем у них.

— Скажи, чтобы всех врагов, кто остался в живых, заковали в цепи. С этим народом иначе нельзя. А военачальники наши… все ли живы?

— Все живы, Александр.

Гефестион не сказал, как много легло македонян в этой битве. Утаил и то, что сильно ранен Кратер. Александр сейчас же начнет пытаться встать и идти лечить Кратера. А ему еще и головы не поднять с подушки!

— Послушай, Гефестион, — начал Александр после долгого молчания, — как ты думаешь: останется ли мне верен Антипатр? После того как я казнил его зятя, Линкестийца?

— Будет ли он верен? — задумчиво сказал Гефестион. — Раздоры с царицей Олимпиадой не поколеблют его верности тебе. Смерть Линкестийца, как ни тяжело это ему, не отвратит его от тебя: измена Линкестийца доказана. Но казнь Пармениона — вот что заставит его насторожиться. Он уже знает теперь, что, если ослушается тебя, его не защитят ни заслуги, ни его возраст, ни его давняя служба тебе… Он может испугаться тебя. А это нехорошо. Это опасно.

— Уж не думаешь ли ты, что он способен убить меня?

— Если испугался за свою жизнь, то ожидать можно всего.

— Но нет, Гефестион. Я не дам ему для этого повода.

— Ты уже дал ему повод остерегаться тебя. Но это лишь догадки, может быть пустые. А пока Антипатр незаменим. Он крепко держит в руках и Македонию и Элладу. Береги дружбу с Антипатром.

— Почему существует на свете измена, Гефестион? Мне теперь все время кажется, что предательство таится где-то около меня.

— Около тебя — твои друзья, Александр, которые всегда готовы тебя защитить! Мы с тобой, Александр.

— Ты не покинешь меня, Гефестион?

— Я никогда не покину тебя, Александр.

Прошло несколько тихих дней. Окровавленная, опустошенная Согдиана замолкла. Кто в могиле, кто в цепях. Только неуловимый Спитамен еще скрывается в горах со своим отважным отрядом.

Этот неукротимый человек выматывает силы македонской армии; он является то в одном месте, то в другом, и всегда неожиданно, внезапно; он заманивает македонян притворным бегством и, заманив в какое-нибудь ущелье, уничтожает их. Он действует так умело, так стремительно — можно подумать, что он научился этому у самого Александра! Но Александр все-таки поймает его, в этом сомнений нет. Что может сделать этот безумный человек против огромной македонской армии?

Крепкая натура Александра одолела болезнь и на этот раз. Он встал. И как только вышел на берег, радость будто приподняла его. Город строился!

Город строился. Городская стена уже отчетливо обозначилась над землей, очертания большого города прочно легли на отлогом ровном берегу. Воины, военачальники, строители общим криком ликования встретили царя. В легких доспехах, в короткой военной хламиде, он шел среди друзей и телохранителей. Он еще слегка прихрамывал, он был бледен и слаб на вид, он стал как будто меньше ростом… Но это был он, их Александр, их царь македонский! И он ходил с улыбкой по будущим улицам будущего города, его города, его еще одной Александрии… Эти города с именем Александра отмечали его путь по земле.

Как-то на заре стража заметила смутное движение за рекой. Из темной дали бесшумно вышла конница. Возникли силуэты всадников в остроконечных шапках, с изогнутыми луками за спиной. Конница медленно, крадучись, приближалась. К концу дня неизвестное войско подошло к самому берегу. Местные люди, разведчики и переводчики сказали, что это азиатские скифы.

— Хорасмии? — удивился Александр. — Но этого не может быть. Царь хорасмиев Фарасман только что предлагал мне свою помощь!

— Это не хорасмии, царь.

— Так абии, что ли? Но абии просили дружбы!

— Нет. И не абии. Это гораздо более опасные скифы. Это — массагеты.

«Массагеты, — подумал Александр, — те самые, которые убили Кира».

По огням костров, рассыпавшимся на том берегу, видно было, что скифский лагерь очень велик. Утром массагеты подходили к самому берегу и смотрели на македонян: что это они делают здесь, на реке?

Город Александра заселялся. Прошло всего двадцать дней, а уже стояли глинобитные дома и над крышами поднимался дымок очага… Город оживал, наполнялся движением, говором. Старые македонские воины, разбитые ранами и болезнями, устраивали жилища для своих семей, несколько лет тащившихся в обозах. Торговцы открывали свои лавочки и устраивали рынки. Понемногу, преодолевая робость, из степи приходили местные жители. Светло-желтые крепкие стены с бойницами уже стояли вокруг города.

И вдруг из-за реки полетели тяжелые скифские стрелы. Они взвивались над водой и со зловещим свистом падали в город, принося смерть. Македоняне принялись кричать и грозить скифам; скифы, по своему обыкновению, — ругаться и хвастаться:

— Эй, Македонянин, переходи реку — сразимся!

— Он не перейдет, побоится!

— Македонянин со скифами сразиться не посмеет!

Надо было что-то делать, смертей от скифских стрел становилось все больше.

Но кто это мчится в лагерь? Какие еще вести везут? Скачущие всадники видны были издалека, пыль клубилась по их следам. Они спешили — значит, опять что-то неладно в Согдиане.

Догадка оправдалась. Да, в Согдиане снова неладно. Спитамен с большим отрядом осадил Мараканды. Македонский гарнизон с трудом отбивается от него.

— Опять!

Александр на мгновение ослеп от гнева и пошатнулся. Телохранители поддержали его. Он сел на груду желтых, высохших кирпичей, у него кружилась голова, и он понял, что еще недостаточно здоров, чтобы немедленно скакать в сражение.

— Ничего, ничего, — проворчал он, — я здесь за это время разгоню скифов. Это тоже необходимо сделать.

Кратер, уже залечивший свою рану, выступил вперед.

— И ты думаешь, что я пошлю тебя сражаться со Спитаменом? — с упреком сказал ему Александр. — После твоей раны? Если ты скрыл ее от меня, то это не значит, что ее не было.

Он послал к Маракандам Карана, военачальника наемных войск.

— Поймай мне его, Каран!

— Мы идем с тем, чтобы поймать, — ответил Каран, — а победить и прогнать — это не так трудно.

— Не так трудно! — с раздражением повторил Александр. — А между тем мы уже столько времени, почти два года, не можем вылезти из этой проклятой страны!

Каран ушел со своим большим сильным отрядом к Маракандам. Александр установил на берегу катапульты и велел обстреливать скифов. Скифы как-то сразу притихли, их удивляла и пугала эта машина. Под защитой катапульт Александр перешел реку и бросился на скифов. Скифы бежали в пустыню.

Царь не забывал примеров истории. Кир в свое время вошел в их необъятную землю и погиб. Александр не погнался за ними, вернулся. Но вернулся совсем больным: он заболел от дурной воды, которую пил, гоняясь за скифами.

Вскоре стало известно, что Каран погиб со всем своим отрядом. Спитамен заманил их в западню и уничтожил всех.

— Значит, все-таки надо идти самому, значит, нет у меня военачальников, которые могут справиться со Спитаменом, — с досадой сказал Александр, — значит, все-таки надо идти самому!

Желтый, измученный болезнью, он снова сел на боевого коня. Армия тронулась к Маракандам…

Но Александр не увидел Спитамена. Спитамен вывел из города свой отряд и исчез в пустыне.

КЛИТ

Сегодня день бога Диониса, его праздник. Этот праздник с древних времен весело и пышно справляли в Македонии. И в военных походах Александр не забывал отдать почести веселому богу.

Но сегодня, в день Диониса, он вдруг почему-то принес жертвы не Дионису, а Диоскурам. Это многих смутило. Несмотря на обилие еды и вина, веселье не разгоралось на этом пиру.

Непонятная тревога гасила исподволь радость старинного македонского праздника.

Царь, в яркой персидской столе с широким поясом и с персидской диадемой на голове, возлежал на ложе, покрытом пурпуром. Окруженный персами и друзьями в персидских одеждах, он вызывающе поглядывал на македонян, которые, не изменяя родным обычаям, снова отказались надеть одежду побежденных и снова отказались от проскинесиса. Царь много пил, много говорил и смеялся. Но и он не был весел. Разговорами и смехом он старался скрыть свое душевное беспокойство. Он замечал, что даже Гефестион, который понимал Александра и соглашался с ним в его замыслах, с трудом терпит эту длинную, тяжелую от драгоценных камней одежду. Но и он лишь терпит…

Гефестион со скрытой тревогой посматривал на царя. Александр был как-то по-недоброму возбужден, ему беспрестанно наливали вина. Гефестион тихонько останавливал его, но Александр или нетерпеливо отмахивался, или делал вид, что не слышит. И Гефестион с тяжелым предчувствием беды поднимал свою еле пригубленную чашу.

В глубине шатра что-то назревало. Сначала слышалась песня. Потом завязался какой-то спор, ссора. Пьяные голоса становились все громче, все развязней. Молодые подшучивали над старыми македонянами, над их немощью, а старые — над глупостью молодых. Вдруг среди шума невнятных голосов отчетливо прозвучало:

— А как вы думаете — это очень умно в день нашего бога Диониса принести жертвы не Дионису, а Диоскурам?

Александр поднял голову, насторожился, прислушался. Кто это говорит? А, Черный Клит, брат кормилицы, старый друг его детства. Клиту опять не терпится обидеть Александра. Это стало его обычаем.

— Диоскуры — сыновья Зевса, — возразили Клиту.

— Один из них сын Тиндара, а не Зевса.

— Полно тебе, Клит. Никто уже не считает Тиндара его отцом!

Философ Анаксарх, метнув на царя быстрый взгляд, приподнялся на своем ложе и чуть не упал, запутавшись в непривычных персидских одеждах. Но справился и громко вмешался в разговор:

— О чем спорите? О чем говорите? Диоскуры, Полидевк и Кастор… Да что говорить о них, если здесь с нами находится Александр. И разве можно сравнить их с нашим Александром?!

В сумрачных глазах Александра засветилась голубизна. После страшных дней казни Филоты и Пармениона его смятенная душа требовала слов успокоения, поддержки, признания его правоты. Но ему то и дело доносили о неудовольствии его македонских полководцев — они не хотели персов в своей среде, они не хотели есть с ними за одним столом, не хотели даже воевать рядом с ними. Эта внутренняя война была сложнее и тяжелее, чем завоевание государства.

Грубая лесть Анаксарха не смутила Александра — все-таки приятнее слышать, как тебя хвалят, чем как тебя порицают. Люди льстивые и лживые, которые всегда теснятся около владык, заметили, как повеселел Александр при словах Анаксарха.

— Сколько песен и восхвалений достается древним героям, — подхватили эти лживые голоса, — посмотрите, как воспеваем мы подвиги Геракла. А разве подвиги нашего царя меньше?

— Это просто зависть древних героев мешает нам признать величие Александра!

— Мертвые становятся на пути живых!

У Александра на щеках разгорался румянец. Хмель мешал ему понять, как непристойна и груба эта лесть. Она его утешала.

Клит слушал все это с мрачным лицом. Вдруг он встал и хлопнул рукой по столу.

— Не позволю! — закричал он. — Не позволю кощунствовать, не позволю унижать наших древних героев и таким недостойным образом возвеличивать Александра! Да Александр и не совершил таких великих подвигов, как они. Он, конечно, много сделал, но ведь совершал эти подвиги не он один, а в большей мере это дела македонян!

Александр, побледнев, закусил губу. Гефестион приподнялся и за спиной царя сделал знак Черному Клиту, чтобы тот замолчал. Философ Анаксарх, видя это, постарался перебить Клита:

— Что там говорить? Сравните Александра с царем Филиппом — как ничтожны дела Филиппа по сравнению с делами нашего царя. Ничего не было великого в деяниях Филиппа, ничего, удивляющего людей…

Клит пришел в бешенство. Он уже давно с тяжелым сердцем наблюдал, как бесстыдно льстят Александру его царедворцы и как Александр от этого теряет здравый смысл, как он уходит от своего родного войска все дальше, как уходит все дальше от родной Македонии… Он ненавидел людей, ставших между ними, старыми македонянами, и их македонским царем. Когда затронули царя Филиппа, он терпеть уже не смог. Вино и гнев бросились ему в голову, затуманили разум.

— Ах вот как! Царь Филипп ничего удивительного не совершил! О Зевс и все боги, слышите ли вы это? А кто собирал и укреплял Македонию? А кто завоевывал Иллирию, Пангей, побережье? А кто начал строить корабли и вышел в море? А кто, разве не царь Филипп, создал могучую македонскую армию, с которой теперь Александр завоевывает мир?! Посмотрел бы я, сколько навоевал бы Александр без этой армии, созданной Филиппом?!

Александр, стиснув зубы, глядел на Клита холодными, потемневшими глазами.

Молодые этеры, которым надоело слушать спор, затянули песню. Они пели о том, как недавно варвары разбили старых бородатых полководцев, — действительно случилось так, что македоняне в одной стычке принуждены были бежать от Спитамена. Молодежь смеялась, засмеялся и Александр.

Этот смех оскорбил стариков, они недовольно заворчали. А Клит, который успел еще выпить вина, снова закричал, красный от гнева:

— Нехорошо, царь, нехорошо в присутствии варваров и врагов оскорблять македонян, которые и в несчастье своем выше тех, кто над ними смеется!

Александр иронически усмехнулся.

— Клит называет трусость несчастьем, защищая себя, — он, видно, тоже бежал от варваров!

Клит встал и поднял правую руку.

— Эта самая рука спасла тебя, сына богов, от Спифридатова меча. Македоняне своей кровью и ранами подняли тебя так высоко, что ты выдаешь себя за сына Зевса и отрекаешься от родного отца, Филиппа!

— Негодный человек! — закричал Александр, потеряв терпение. — Ты думаешь, мне приятно, что ты постоянно говоришь об этом и мутишь македонян?

— И нам неприятно, что за труды наши получили мы такую награду: счастливы те, кто умер и не увидел, как македоняне просят персов пустить их к царю!

Поднялся шум. Гости старались успокоить Клита. Но Клит не унимался:

— Пусть не приглашает к обеду людей свободных, имеющих право говорить открыто. Пусть живет вместе с варварами и рабами, которые будут падать ниц перед его персидским поясом и мидийским хитоном!

Царь, вне себя от гнева, схватил яблоко, швырнул в Клита. И тут же рука его начала искать меч. Меча не было. Аристоник, телохранитель, успел убрать оружие. Гефестион встал.

— Александр, умоляю тебя!

— Царь, успокойся! Клит просто пьян! — Друзья окружили Александра. — Не гневайся на него, ты накажешь его после!.. Только успокойся!

Но Александр не слышал. Он вскочил, опрокинув стол.

— Щитоносцы, ко мне! — закричал он по-македонски. — Трубач, труби тревогу — царь в опасности!

Он ударил кулаком трубача за то, что не трубит немедленно. Но трубач не затрубил, и щитоносцы не бросились к царю на его призыв. Александр онемел от изумления.

— Я вижу, — сказал он в гневе и в горести, — я вижу, что нахожусь в том же положении, в каком был Дарий, когда изменники схватили его!

А Клит не унимался, все еще что-то выкрикивал. Его старались удержать, уговорить. Наконец Птолемей, сын Лага, схватил его и вытолкал из шатра. Но Клит, пьяный, совсем забывший меру, тут же с важностью вошел в шатер с другой стороны. Он шел, надменно и презрительно глядя на царя, и громко читал стихи из «Андромахи» Еврипида:

Как ложен суд толпы! Когда трофей
У эллинов победный ставит войско
Между врагов лежащих, то не те
Прославлены, которые трудились,
А вождь один хвалу себе берет.
И пусть одно из мириада копий
Он потрясал и делал то, что все,
Но на устах его лишь имя…

— Это я-то делал только то, что все?! — пересохшими губами прошептал Александр.

Белый от негодования, Александр мгновенно выхватил копье у стоявшего рядом копьеносца-телохранителя и бросил в Клита.

Александр бил без промаха. Клит со стоном упал. В шатре наступила тишина. Все кругом молчали, застыв. Клит хрипел.

Александр, опомнившись, бросился к нему, вырвал копье из его груди. Клит был мертв.

Александр понял, что он сделал. Он тут же принялся устанавливать копье, чтобы броситься на него и пронзить себе горло. Друзья-телохранители схватили его за руки и силой увели в спальню.

Александр еще не знал таких страшных ночей, какою была эта ночь. Он кричал от отчаяния, он рыдал и проклинал себя и ни в чем не находил ни утешения, ни оправдания себе.

— Ланика, Ланика! — с рыданием кричал он, зовя свою кормилицу. — Вот как хорошо отплатил я тебе за все твои заботы, за всю твою любовь! Твоего брата я убил собственной рукой!..

Он никого не хотел видеть. Никого не впускал к себе. И друзья, всю ночь приходившие к его дверям, слышали его рыдания и жалобы и все одну и ту же фразу, которую он повторял в исступлении: «Я — убийца своих друзей! Я — убийца своих друзей!»

Гефестион молча сидел у дверей его спальни.

«Это я виноват, — думал он, — почему я не удержал Клита? Почему не увел его раньше?.. Почему не уследил, — разве не знаю я характера Александра, с которым он сам не в состоянии справиться?»

К утру в спальне наступило безмолвие. Гефестион, оставшийся один у дверей, прислушался. Тишина.

«Уснул», — подумал он.

И тут же уснул сам, подперши голову рукой.

Но утро разгоралось, то один, то другой приходили друзья-этеры, телохранители царя, близкие ему люди. Гефестион поднялся, стряхнув сон, подошел к спальне царя:

— Александр!

Молчание.

— Александр, позволь мне войти к тебе!..

Молчание.

Этеры забеспокоились, заволновались.

— Царь, мы ждем твоих приказаний!

— Царь, мы ждем тебя!

Молчание. Этеры испугались. Еще раз окликнув царя и не получив ответа, они ворвались к нему. Александр лежал молча, с крепко сжатым ртом и опухшими глазами.

— Александр, — сказал Гефестион, — ты не имеешь права так истязать себя. Вспомни — ты царь, ты полководец, в твоих руках судьбы многих народов и судьба твоей армии… и судьба всех нас!

Александр молчал, слова не доходили до его сердца, они не помогали ему справиться со своим отчаянием. Он только стонал изредка, а когда его упрашивали поесть что-нибудь, он отворачивался с отвращением.

Друзья не отходили от его шатра. Советовались: что делать? Обсуждали случившееся. Винили Клита. Кратер возмущался:

— Не ценить привязанности царя! Не ценить такого высокого положения, которое царь ему предоставил, — ведь Клиту поручено было командовать огромной армией. Что ему было нужно еще? А он вздумал так оскорблять царя!

Лишь на третий день этеры с трудом уговорили Александра встать. Ему сказали, что жрец Аристандр просит позволения войти. Александр разрешил.

— Царь, — строго сказал Аристандр, — помнишь ли ты сон о Клите?

Александр помнил этот мрачный сон. Он стоял перед глазами. Сидят сыновья Пармениона — Филота, Никанор, Гектор. Все в черных гиматиях. И Клит сидит с ними, и тоже в черном. «Почему он с ними? Ведь они уже умерли!» Царь проснулся тогда в тоске — такой дурной сон!

Этот сон говорил о смерти Клита. И смерть Клиту принес он сам, Александр.

— И вспомни, — продолжал жрец, — что было утром этого злосчастного дня. Тебе привезли фрукты из Эллады. Ты послал за Клитом: пусть придет полюбуется их красотой и возьмет себе сколько захочет. А Клит в это время совершал жертвоприношение. Но он прервал…

— Все помню, все помню, — остановил его Александр. — Он прервал жертвоприношение и поспешил ко мне, потому что я позвал его.

— Ты забыл самое главное — жертвенные овцы прибежали за ним. А ведь это было страшным предзнаменованием. Боги предупреждали тебя. Дионис грозил тебе.

— Дионис! — Александр беспомощно склонил голову. — Опять Дионис!..

— Ты забыл, царь, что оскорбил Диониса. В свое время ты разорил его храм — он отомстил тебе изменой Филоты. А нынче, в день его праздника, ты снова оскорбил его: ты Принес жертвы Диоскурам. И он снова отомстил тебе — смертью Клита. Боги не прощают обид, запомни это, царь.

— Я принесу жертвы Дионису… — покорно сказал Александр. — Я вымолю… я вымолю прощение…

И он тут же потребовал жертвоприношения Дионису.

Жертвы были принесены. Однако тоска не оставляла Александра. Тоска валила его на ложе. Он ничем не мог заняться. Клит стоял перед ним, Клит возвращался к нему непрестанно. Вот он ведет его, маленького мальчика Александра, за руку… Вот учит его держать меч… Вот он в бою бьется рядом с Александром, и мгновенный взмах Клитова меча спасает жизнь царю…

— О Клит! Клит! — стонал Александр.

И никто из друзей не знал, как утешить и успокоить его.

Тогда в спальню к царю, расталкивая стражу, вошел философ Анаксарх. И сразу закричал:

— И это Александр, на которого смотрит теперь вся Вселенная! Он валяется в слезах, как раб, в страхе перед людскими законами и укорами! А ему самому подобает стать для людей законом и мерилом справедливого. Ты побеждал, чтобы управлять и властвовать, а не быть рабом пустых мнений! Разве ты не знаешь, зачем рядом с Зевсом восседают Справедливость и Правосудие? Затем, чтобы всякий поступок властителя почитался правосудным и справедливым!

Александр, сначала изумленный этим криком, выслушал Анаксарха внимательно.

— Ты считаешь, Анаксарх, что на мне нет вины за Клита?

— О чем ты говоришь, Александр?! — опять закричал Анаксарх. — Как ты можешь быть в чем-нибудь виноватым, если ты — царь? Что бы ты ни сделал — ты прав. Каждое твое действие — закон, а значит, ни одно твое действие нельзя считать беззаконным. Ты — царь. Значит, ты прав всегда, что бы ты ни сделал.

— Но я убил друга!

— Значит, так хотели боги. Или ты, сын Зевса, восстанешь против своего отца?

— Так хотели боги… — тихо повторил Александр.

И вдруг почувствовал, что камень с его плеч свалился и в сердце наступила тишина.

«Да, я царь, — думал он, повторяя мысленно слова Анаксарха, как свои. — Кто может судить меня? Да, я убил Клита. Но кто посмеет сказать, что я виновен?»

Когда человек чувствует свою вину и хочет изо всех сил избавиться от нее, он готов поверить самым подлым уверениям в том, что вины его нет. Анаксарх сумел убедить Александра, что царь не может быть виноватым, какое бы страшное деяние он ни совершил, и что царю все можно и все дозволено. Это черное влияние Анаксарха роковым образом усугубило мрачные стороны характера Александра. Еще не раз поддавался он своей дикой вспыльчивости, не раз бывал и жестоким и беспощадным. Но уже никогда не каялся и не винил себя ни в чем.

…Долог и опасен путь в Пеллу. Караваны, обозы, царские гонцы с письмами, с приказами и распоряжениями много дней шли до македонской столицы. Но приходили.

На этот раз письмо, присланное царице Олимпиаде, сообщило о гибели Клита. Письмо, полное слез и раскаяния. Ланика трепетно ждала, стоя возле царицы. Что пишет ее драгоценный Александр? Чем, какими великими делами он занят теперь? Какие замыслы собирается осуществить?

— Царь Александр убил Клита, — сказала Олимпиада, свертывая письмо.

Ланика схватилась за сердце.

— Как?!

— Копьем.

— О боги! — простонала Ланика. — Как же он мог! Моего брата…

— Значит, твой брат был достоин этого. Ну, что ты глядишь безумными глазами? Уж не собираешься ли винить царя?

Ланика опустила голову.

— Воля царя — воля богов, — еле слышно ответила она. — Но как же можно…

— Царю можно все! — оборвала ее Олимпиада. И, бережно спрятав в ларец письмо сына, сказала: — Ступай узнай, что прислал мой сын, царь Александр, из этой варварской Азии! Варвары умеют делать красивые вещи. Удивительно, не правда ли?

— Это так, госпожа. — Ланика, не поднимая головы, вышла исполнить приказание.

РОКСАНА

Сегодня утром Рокшанек нашла в ущелье зацветшие крокусы. Рядом лежал снег с прозрачной ледяной кромкой, а нежно-белые хрупкие цветы кротко и бесстрашно смотрели в небо.

Весна…

Рокшанек стояла над ними странно взволнованная. Откуда это волнение? Что так сладко тревожит сердце?

Весна…

Это весна тревожит и волнует, что-то сулит, что-то обещает. Призраки счастья бродят где-то рядом, зовут к еще неизвестным, еще неизведанным радостям, томят каким-то предчувствием… Может быть, предчувствием любви…

Любви!

Рокшанек подняла глаза к вершинам гор, к искристым розовым снегам, лежащим на высоких склонах. Покрывало свалилось с ее запрокинутой головы, и поток светлых золотых волос засверкал под солнцем. Свежий румянец, вызванный дыханием холодного ветра, проступил на ее чистом, как белый жемчуг, лице. Но где ее счастье? Где ее любовь? Откуда она придет к девушке, скрытой в глухой крепости на вершине Скалы?

Солнце вело медленную игру света и тени на обнаженных склонах. Желтизна на выступах утеса, коричневые пятна во впадинах, фиолетовая дымка в ущельях… А над головой суровые, грозные вершины в серебре снегов.

Где-то далеко внизу лежат долины. Отсюда, с высоты Скалы, где отец ее, Оксиарт, построил крепость, земля равнин кажется лежащей в пропасти. Там города и села, там много людей, движение, жизнь. И там сейчас война.

Синие огни в глазах Рокшанек погасли. Какие радости? Какая любовь? Это лишь мираж весны, обман весенних запахов и птичьих голосов. Белые крокусы могут радоваться — они доцветут и дадут семена. Птицы могут радоваться — они совьют гнезда и выведут птенцов. И звери в лесах, и сами леса — все может радоваться весне, их жизнь ничем не нарушена, и все, что дано им природой, они возьмут…

А что ждет людей, укрывшихся на отвесной Скале от страшного завоевателя, который уже прошел многие страны и нынче ходит по их земле? Какую радость увидят они?

Снова на сердце легла тяжесть тревоги и страха — привычные чувства за все это последнее время. Ее отец, ее братья — все сражаются вместе с отважным Спитаменом против чужеземцев, защищая свободу родины. Ни в одной стране, по которым прошли македонские фаланги, не нашлось такого героя, как их Спитамен. А если бы нашлись и там, в Персии или где-нибудь в Киликии, в Дрангиане, то свирепый Македонянин не пришел бы сюда!

Но он пришел. И вот уже два года бьется Спитамен с Македонянином, два года бросается, как лев, на чужеземцев, а победы все нет… И может быть, сейчас, когда Рокшанек бродит здесь и радуется расцветшим крокусам, ее отец лежит неподвижно на окровавленной земле…

Рокшанек вздрогнула, накинула покрывало и бросилась бегом по узкой тропинке вниз.

У ворот крепости ее встретила кормилица. Толстая, смуглая, с тяжелым подбородком и заплывшими черными глазами, она остановилась, задыхаясь: видно, давно уже бегает, отыскивая Рокшанек.

— Мало нам тревоги, Рокшанек, что ты еще убегаешь одна в горы!

— Есть какие-нибудь вести, апа?

Кормилица махнула рукой.

— Теперь каждый день вести. И каждый день — плохие. Твой отец, полководец Оксиарт, прислал гонца. Видно, скоро всем нам погибать, светлая моя.

— Почему, апа? Почему?

— Иди и послушай его сама. Он у госпожи.

— Но отец жив? Братья живы?

— Об этом узнаешь лишь после сражения.

— Опять сражение?

— Опять, светлая моя. Большое сражение. Ох, что будет, что только будет с нами!

Казалось, что кругом сразу потемнело. Свет солнца стал мертвым, в птичьих голосах слышалась обреченность.

— Пойдем скорее, апа! Послушаем, что он говорит!

Плоскогорье Согдийской Скалы, приютившее несколько тысяч людей, укрывшихся от Александра, было обширно. Речки и водопады давали в изобилии хорошую, прозрачную воду. Было достаточно земли, чтобы посеять хлеб. Здесь хорошо родился сладкий розовый виноград. Крепость Оксиарта, или Око, как называли персы такие горные крепости, могла выдержать длительную осаду: отвесные стены Скалы защищали ее.

Вестники приходили по тайным тропам наверх, рассказывали разное — о македонянах, людях суровых и одетых странно, о их грозном вооружении, о суровых обычаях, о богатстве полководцев, о непреклонном нраве македонского царя…

Один из таких вестников, немолодой бактриец, посланный Оксиартом, сидел в покоях хозяйки дома, Оксиартовой жены, измученный скачкой и крутой тропой, по которой он пробирался.

Все, кто жил в доме Оксиарта, толпились вокруг в тревоге и смятении — жены бактрийцев, знатных, присланные сюда под защиту крепости, старые родственники, воины, которые уже не могут держать оружие и пригодны только для домашних работ. Даже рабы теснились у порога: они хотели знать, что ждет их господ, а значит, и их самих.

Девушки сидели у стены на мягких коврах и подушках. Рокшанек пробралась к ним; ей дали место, придвинули подушку.

Госпожа прежде всего спросила о муже, о сыновьях. Оксиарт здоров, сыновья тоже.

Но надежды на освобождение от македонян нет. Спитамен сражается из последних сил, а сил у него уже остается мало. Многие согдийские и бактрийские вельможи отошли от него; нет у них войска, земли обезлюдели, народ разорен. Многие убиты. А многие — горько сказать! — перешли на сторону Македонянина и теперь сражаются против своих. Трудно Спитамену сопротивляться такому сильному врагу: ни один город, ни одна крепость не может устоять перед Александром, ни одно войско. Все гибнет на его пути! Македоняне ходят по Согдиане вдоль и поперек, а где пройдут, там кровь и пожарища.

Рокшанек слушала, уткнувшись лицом в ладони и вся затихнув от страха. Страшный, страшный Македонянин ходит по Согдиане, огромный, свирепый, на голове рога. Его видели воины, вернувшиеся с тяжелыми ранами на Скалу, — да, у него рога за ушами, белые рога!

— Где же теперь Спитамен? — упавшим голосом спросила мать. — Думает ли он еще сражаться?

Посланец вздохнул.

— Я оставил отряд перед самым боем. Спитамен собрал кочевников в пустыне, призвал массагетов. Они отважные воины. Спитамен не раз уходил с ними в степи — македоняне боятся скифских степей. Но недавно Кратер опять разбил его.

— Кратер?

— Полководец, друг самого Александра. У Кратера железная рука, железное сердце. Александр послал его поймать Спитамена, но ему это не удалось. И не удастся. Спитамен еще много принесет им беды. Но победить? Нет. Кратер в каждом бою разбивает его.

— А Оксиарт? А мои сыновья?

— Все с ним. Со Спитаменом. Помогите им, боги! Сейчас Александр поставил главным военачальником над войском Кена. Это — один из его этеров. Дал к его войскам еще отряд Мелеагра. А у Мелеагра сотни четыре конных этеров, лучших всадников. У него есть и конные дротометатели… И язык не поворачивается сказать: с ними наши бактрийцы и согды. Эту армию Александр поставил на зимовку, велел наблюдать за страной, чтобы все было тихо. А если появится Спитамен, устроить засаду и захватить его. Захватить во что бы то ни стало.

— И что теперь?

— Спитамен со своим войском сам вышел навстречу Кену. Некуда ему больше деться, некуда. Кен запер его в пустыне. Теперь Спитамен вышел на самую границу скифской земли. С ним еще три тысячи скифов. Я оставил их перед самым сражением. Господин приказал вам не покидать Скалу. Ни за что не покидать Скалу. Ждать вестей.

— Что же теперь там?! — воскликнула госпожа, всплеснув руками так, что звякнули браслеты. — Почему ты не дождался конца сражения, не узнал?..

— Господин боялся, что я умру раньше, чем доберусь сюда.

Голос его стал еле слышным. И только теперь все заметили, что он крепко прижимает руку к груди и сквозь пальцы медленно проступает кровь.

— Да он ранен! — закричала кормилица. — Госпожа, отпусти его скорее!

Госпожа быстро поднялась:

— Что с тобой?

— Меня задела стрела… Когда началось сражение…

Госпожа велела увести вестника и позаботиться о нем.

Разошлись не сразу. Рокшанек глядела на мать, на ее побледневшее под румянами лицо. Госпожа сидела молча, сдвинув сросшиеся у переносья брови, и нервно терла одну руку другой. Ждать вестника, не покидать крепости… А придет ли еще вестник, будет ли кому послать его? Пока старый бактриец добирался до Скалы, на границе Согдианы произошла большая битва. Где теперь Оксиарт? Где ее сыновья?

Госпожа закрыла глаза, будто страшась увидеть то, что угрожало, — гибель Оксиарта, гибель семьи… Она позвала служанку:

— Спроси у посланца, не слышал ли, куда Спитамен пойдет потом? Откуда ждать гонца? Если уснул — разбуди.

— Его нельзя разбудить, госпожа, — печально ответила служанка, — он умер. У него в сердце не осталось крови…

Госпожа молча поглядела на нее, отвернулась и, опустив голову, пошла в свою спальню, повторяя одно и то же:

— Сыновья мои, ах, сыновья мои, сыновья мои… Где вы теперь, сыновья мои?..

Рокшанек крепко прижалась к теплому плечу кормилицы.

— Апа, а вдруг Македонянин придет сюда?

— Не придет, моя светлая, не дрожи так. Как он может подняться сюда? У него же нет крыльев!

Проходили дни, полные слухов, тревоги, тайных слез, ожидания. Ждали гонцов от Оксиарта, ждали вестей. Но вестников не было. А в одну из холодных весенних ночей в крепость вдруг явился сам Оксиарт с отрядом своих всадников.

В крепости тут же, среди ночной синевы, всюду загорелись огни, замелькали факелы. Народ собрался к воротам Оксиартова дома, обнесенного стеной.

Вести были невеселые. Македоняне опять разбили Спитамена. Больше восьмисот всадников-скифов осталось на поле боя, а у Кена погибло едва ли тридцать человек. Массагеты снова бежали в свои степи, а вместе с ними ускакал и Спитамен. Скифы — странные союзники, убегая, они разграбили обозы и согдов и бактрийцев… А Спитамен не остановил их, как видно, уже не имел среди них достаточно власти.

Согдийские войска рассеялись. Многие потеряли надежду на победу и сдались Македонянину. А он, Оксиарт, решил, что ему тоже нечего делать там с его ничтожными силами. Однако к Македонянину не пойдет, отсидится здесь, на Скале. Если нет сил защитить свою землю, так хоть не помогать врагу!

Печальные вести для Согдианы…

Но в доме сразу стало шумно, оживленно. Вернулся Оксиарт, господин дома, вернулись и его трое сыновей. Мать подняла на ноги и слуг и родственниц, чтобы достойно встретить и накормить гостей, собравшихся у нее. Грустно, конечно, что Спитамен опять вынужден бежать в пустыню. Но ведь уйдут же когда-нибудь македоняне! И спустится же когда-нибудь семья Оксиарта со Скалы, и опять они все будут жить, как жили.

Но, притаившись за толстой занавесью, госпожа услышала, о чем говорят мужчины, собравшись вокруг очага. Это были совсем другие разговоры.

— Македонянин не уйдет, — говорил Оксиарт, — он никогда не оставляет в тылу у себя непобежденных. Даже за ничтожной горстью разбойников он лезет в горы, если они не сдаются.

— Не думаешь ли и ты сдаться, Оксиарт? — подозрительно спросил один из бактрийских властителей, приехавший с ним вместе.

— Я не думаю сдаваться, — ответил Оксиарт, — и я не сдамся. Я не предам Спитамена. Я не предам свою родину!

Одобрительные голоса загудели кругом.

— Выждем время — и снова в битву!

— Пусть-ка он попробует достать нас здесь.

— Если только не узнает тайной дороги…

— Среди нас нет предателей.

— Да ведь и не только мы сидим на Скале, — сказал Оксиарт, словно оправдываясь, — многие укрылись на Сизиматре и на Артимазе тоже. И Хориен ушел на свою Скалу. Когда будет надо, все спустимся. У нас немало наберется войска. А пока — что ж, переждем.

— Только бы Спитамен остался жив!..

Это сказал старший сын Оксиарта, который сидел, мрачно нахмурив длинные брови.

Все поглядели на него.

— Что ты хочешь сказать? Ведь он ушел от македонян!

— Но я видел, как он уходил с массагетами.

— А как он уходил?

— Нехорошо уходил. Как пленник.

Наступило молчание. Никому не приходила в голову такая мысль, а ведь это могло случиться. Массагеты могли прийти в ярость из-за того, что у них погибло так много людей, а добыча оказалась ничтожной.

— Будем надеяться, что это не так, — заговорили снова. — Спитамен у них не один раз скрывался.

— Будем надеяться. А если с ним случится недоброе — конец. Другого вождя у нас нет.

Мужчины снова замолчали, задумались. Но каждый знал, что все они думают об одном и том же: их вождь Спитамен не нашел верной поддержки у своих сородичей, у своих друзей… и у них самих. Это было тяжело сознавать, но это было так.

В дальних покоях большого дома, на женской половине, обсуждались новости, принесенные кормилицей Рокшанек. Кормилица уже успела повидаться со многими воинами, пришедшими с Оксиартом, — среди них у нее были и братья, и племянники, и даже внуки. С красными пятнами на смуглом лице, она торопилась выложить все, что узнала. Рассказала, как там сражались и как полководец Кен разбил их; как союзники-массагеты вдруг обратились врагами и начали грабить бактрийский обоз и бактрийцы потеряли все, что у них было; как бежали от македонян и как успели добраться до Скалы, не показав дороги врагу.

— А еще рассказывают, будто у Спитамена очень красивая жена и она повсюду с ним, бедняжка. Он в сражение — и она тут же. Он в пустыню — и она с ним. Ни дома у нее нет, ни пристанища! А ведь она из семьи персидских царей!

Женщины вздыхали.

— Что за жизнь у нее! Ушла бы куда-нибудь в безопасное место и пережидала бы там, как мы…

— Ушла бы, да ведь не отпускает! — Кормилица возмущенно пожала плечами. — Говорят, любит ее очень, жить без нее не может. А она-то, говорят, уже ненавидеть его стала. Измучилась, Но что сделаешь?

Рокшанек сидела среди подруг, как тихая перепелка, которая дремала над их головой в своей деревянной клетке. Как несчастна эта женщина, жена Спитамена!

— Она счастливая, — прошептала одна из подруг.

Рокшанек вскинула на нее глаза.

— Что ты говоришь? Счастливая?

— Конечно, счастливая. Пусть трудно, пусть бездомно. Зато она — жена Спитамена, сам Спитамен любит ее!

Опять это слово, от которого вздрагивает сердце… Любит!

Рокшанек не любила никого, но знала, что и к ней, как ко всем людям, придет любовь. Но кого полюбит она? Где тот человек, который явится к ней, как сама судьба?

Женихи уже приходили к отцу просить в жены Рокшанек. Каждый раз она со страхом ждала, чем окончатся эти переговоры. Но отец не спешил отдавать дочь, и она каждый раз счастливо переводила дух, словно избавившись от опасности.

А Оксиарт выжидал. Крепкая, цветущая Рокшанек раскрывалась столепестковой розой, и с каждым днем ярче становилась ее светлая красота. Оксиарт хотел себе знатного, очень богатого и очень влиятельного зятя. И он ждал его.

Весна подступала снизу, с долин. Там уже дымились молодой зеленью кустарники у сверкающих источников, бегущих с гор. Но в ущельях Скалы еще лежал снег. Это было хорошо — снег помогал Скале защищать тех, кто укрылся на ее широкой, недоступной вершине.

ГОЛОВА СПИТАМЕНА

Уныло, однообразно скрипели колеса, толстые деревянные круги без спиц. В укрытой овечьими шкурами скифской повозке было душно, пахло мокрой шерстью и дымом степных костров, пропитавшим одежду.

Женщина сидела с безучастным лицом. Около нее приютились дети, их сыновья, их дочь. Спитамен смотрел на жену с глубокой болью в сердце. Он уже давно не слышал ее смеха, не видел ее улыбки; тонкие черты лица ее обострились, светло-карие, когда-то пламенные глаза погасли. Спитамен дотронулся до ее руки. Женщина осталась неподвижной, только в уголках губ появилась морщинка неприязни.

— Постарайся понять меня, — грустно и ласково сказал Спитамен, — ведь я не разбойник, не для грабительства и нечестных дел веду я такую трудную и опасную жизнь. Разве ты этого не знаешь? Я всем сердцем стремился защитить Согдиану от чужеземцев, от рабства. Если бы наши поддержали меня…

— Но они тебя не поддержали, — устало, без всякого выражения сказала женщина.

Она уже слышала эти слова много раз, и у нее больше не было ни сил, ни желания доказывать, что Спитамен обманут и что он уже ничего не добьется. Полководцы Александра разбивают его в каждой битве. Знатные согдийцы и бактрийцы один за другим уходят к македонянам или отсиживаются в горных крепостях, несмотря на свои клятвы и обещания защищать родину. Он остался один. Массагеты? Но что за союзники массагеты? Спитамен не нужен им. Поднять меч против Александра, которого даже персидский царь Дарий не смог задержать! Это безумие. Но что спорить? Спитамен упорно идет к своей гибели — и не может да и не хочет этого понять. Но почему должны погибнуть с ним вместе и она, и дети?

Спитамен знал ее мысли.

— Да, Кен жестоко расправился с нами. Но это еще не значит, что я побежден. Александр прошел по всей Азии, а здесь остановился. Вот уже скоро три года, как я не даю ему свободно дышать. И пока я жив, Александр не узнает покоя и не покорит нашу страну!

— Пока ты жив. Но ты не бессмертен.

— Да. Но ведь и Александр не бессмертен, хотя и называет себя сыном бога. А когда его не станет, македоняне не будут сражаться со мной. Зачем? Их тоже немало погибло от моего меча. Они тотчас повернутся и уйдут в свою страну. А тех, кто не уйдет, я погоню, как стадо овец. Согда не потерпит рабства!

Ироническая усмешка тронула бледные губы жены.

— Ты смеешься! Напрасно. Сейчас народ наш напуган. Но ведь будет победа и на моей стороне! А тогда, тогда ты увидишь, как ободрятся люди, как они дружно возьмутся за оружие. Согда, бактрийцы, скифы — нас же огромное войско! И когда мы объединимся, Македонянин не выдержит. Ведь он не столько силой берет, сколько страхом! А если не будет страха?

— Будет смерть.

Спитамен в отчаянии отвернулся. Осунувшееся лицо, заросшее черной бородой, твердо сжатый рот, запавшие, полные блеска глаза — все говорило о перенесенных страданиях и о непреклонной воле. Он не сложит оружия и не пойдет в рабство к чужеземцам, пока не победит… Или — пока не умрет.

Но если бы не любил он так беспредельно эту женщину, свою жену! Да, он понимает, что она устала скитаться по военным лагерям, по степям скифов, ночевать у костров. Она, дочь персидского вельможи, растит детей в скифской повозке, в глинобитных жилищах, рядом со стойлом верблюда… Она не может больше слышать скрипа этих колес, скифской речи, она не может больше выносить грубой походной пищи…

Спитамен все понимает. Но что ему делать? Оставить ее где-нибудь в тихом, надежном месте? А где оставить? Кто примет жену Спитамена, восставшего против Александра? Нет, пусть будет рядом с ним. Когда он победит…

— Когда мы прогоним македонян, я дам тебе все, что ты пожелаешь! — сказал Спитамен. — Верь мне, это будет так!

— Я слышу это уже больше двух лет.

— А разве мало мы причинили бедствий Александру? Мы довели его до бешенства. И не оставим в покое. Ему не царствовать в Согде.

— Однако он строит здесь свои города.

— Мы разрушим их!

Женщина не отвечала. Она больше не видела и не слышала его.

В степи стояла тяжелая, холодная мгла. Налетал ветер со снегом, слепил глаза лошадям и всадникам. Добрались до убогого скифского селения; несколько хижин, слепленных из глины и огороженных такой же глиняной стеной, стояло среди бескрайнего простора степей, уходящих в ночь. Скифское войско раскинулось лагерем. Загорелись костры. Распряженные из повозок быки шумно вздыхали и отфыркивались.

Спитамен проводил жену и сонных детей в низенькое жилище, похожее на хлев. Тут было тепло, мягкие постели из пушистых медвежьих и волчьих шкур. Дети уснули. Спитамен постоял у порога, посмотрел, как устраивалась на ночлег жена, ожидая от нее хоть слова, хоть взгляда… Ни слова, ни взгляда не было.

Прошло несколько дней в степи. Днем пригревало весеннее солнце, и тотчас начинали журчать тоненькие ручейки. Но по ночам налетал ледяной ветер, сеял снежную крупу.

Отряд Спитамена ждал. Что будет дальше? Куда пойдут? Что предпримут?

Наконец Спитамен собрал совет согдов, бактрийцев и скифских вождей.

— Александр построил город на реке, вы это знаете, — сказал Спитамен, — он населил этот город эллинами. Ему нужны эти города — свои города в чужой для него стране. Нужны, потому что они служат ему военной опорой. Нужны ли они нам?

— Нам этот город как ярмо на шее, — отозвался старый скифский вождь.

— Это так и есть, — сказал Спитамен, — а зачем нам терпеть это ярмо?

Скифы согласились. Терпеть это ярмо им незачем. Надо разграбить его и уничтожить.

— Наших тоже немало в этом городе, — напомнил один из военачальников Спитамена.

— Тем лучше, — возразил Спитамен. — Разве по своей воле они поселились там? Страх загнал их в Александровы города. Там и хлеб, и защита, и Александр не тронет. А если придем мы, согды, неужели хоть один согд останется там? Они сразу вольются в наши отряды, и у македонян одной Александрией станет меньше.

Так и решили. Спитамен еще раз повел в сражение свои отряды и скифское войско. Они напали на Александрию на Оксе и перебили гарнизон. Но Спитамен ошибся. Жители города разбежались, спрятались в горах, и никто не вступил в его отряды.

Отсюда войско Спитамена бежало обратно в степь во всю прыть своих коней. Македоняне спешили захватить его — они были близко. Спитамен вырвался почти из самых рук врага. Смерть гналась за ним по пятам. Сильный конь и степные просторы еще раз спасли его…

Александр, когда ему донесли, что Спитамен опять ушел в степи, не мог сдержать бешеного гнева. Да и не хотел сдерживать. Ему казалось, что он задохнется, если не даст себе воли. Больше двух лет мучит его Спитамен, больше двух лет его полководцы охотятся за неуловимым повстанцем — Гефестион, Кратер, Птолемей Лаг, Кен… И все-таки он исчезает.

— Довольно! Довольно! — крикнул Александр и, вскочив с места, принялся быстро и гневно шагать по коврам шатра. — Ни один мой полководец не в силах справиться со Спитаменом. Значит, опять надо идти мне самому!

Весть о том, что сам Александр идет за головой Спитамена, разнеслась по стране Согды и Бактрии. Услышали об этом и на Скалах, где прятались согдийские и бактрийские властители. Примчалась она и в степи на безудержных скифских конях.

— Сам Александр идет к нам за Спитаменом!

Дошла эта весть и до Спитамена. Преданные ему люди поспешили предупредить его.

— Не выходи на битву с Александром, Спитамен! Это верная гибель. Укройся где-нибудь или уйди подальше в степи.

— Спасибо. Я обдумаю, как поступить.

Спитамен сидел во дворике, где возле глиняной низенькой ограды дремали два верблюда. Вольный ветер, еще сырой, но уже полный свежих запахов травы, пролетал над головой. Степь манила привольем, свободой, солнечными далями… Но степь — это не его земля. Это земля скифов. Уйти с кочевниками, затеряться среди пастбищ, скифских костров и повозок, отказаться от Согдианы, отдать Согдиану в руки чужеземцев навсегда… Нет!

В дверях убогой хижины встала стройная, белая фигура. Жена. Она смотрела на Спитамена.

— Я все слышала. Что ты будешь делать теперь?

— А что, по-твоему, мне надо делать?

— Я знаю, что мои слова, как всегда, пройдут мимо твоих ушей. Но все-таки я скажу — может быть, в последний раз. Ты должен пойти и сдаться Александру, сдаться на милость. Вот что, по-моему, тебе надо сделать.

Спитамен вздохнул.

— Этого не будет, пока я жив. Ты это знаешь.

— Пока ты жив?

— Да. Пока я жив, я буду сражаться с этим жестоким человеком, который отнял у меня все — мою землю, мои богатства, мою свободу и свободу моего народа. Я буду сражаться, пока не убью его и пока не прогоню чужеземцев с родной земли.

— Или пока он не убьет тебя.

— Да. Или пока он не убьет меня.

Женщина помолчала, не спуская со Спитамена холодных, усталых глаз.

— Пока ты жив, Спитамен, отправь меня домой. У меня больше не осталось сил. Я ненавижу эту жизнь, я ненавижу этих людей, я не могу больше! Все тебя оставили — и согды, и бактрийцы. На что ты надеешься? На кого? Ты ослеп и оглох, у тебя нет разума!

— Ты хочешь, чтобы я стал предателем? Этого не будет.

— Отпусти меня.

— Это свыше моих сил. Ты без меня погибнешь.

— Значит, все останется по-прежнему?

— Да, пока…

— Пока ты жив?

— Да. Пока я жив.

Женщина сжала губы. В глазах ее была ненависть. Она повернулась и снова скрылась в темноте жилища.

— О если бы ты уже был мертв!

Спитамен послал за своими начальниками конных отрядов. Но они сами спешили к нему. Их осталось немного.

— Спитамен! Спитамен! — Они волновались и перебивали друг друга. — Надо бежать! Надо уйти в степь! Спеши!

— Надо посоветоваться с ними. — Спитамен кивнул в сторону скифских шатров. — Может быть, примем бой…

— Не советуйся с ними, Спитамен! — В круг, чуть не плача, ворвался молодой согд. — Я только что оттуда. Я слышал! Они больше не хотят воевать с Македонянином!..

Спитамен выпрямился.

— Как не хотят? Пусть они мне это скажут сами!

Он отстранил молодого согда и решительно направился к своему коню, который пасся невдалеке. Согды поспешили за ним.

Спитамен спрыгнул с коня у шатра скифского вождя. Хотел войти, но стража, стоявшая у входа, преградила дорогу.

— Что это значит?

— Ничего. Наш вождь спит и не велел будить.

— У меня важное дело!

— Ничего не знаем.

Спитамен направился к широкому костру, возле которого на кошме сидели скифские военачальники, пили кумыс, мирно переговариваясь и чему-то смеясь. Они словно не видели Спитамена, пока он не произнес обычного приветствия.

— А, Спитамен! Садись, Спитамен!

— Вы слышали, что Александр сам идет на нас?

Ни одного взгляда не мог поймать Спитамен — скифы глядели друг на друга, куда-то вниз, куда-то вбок… У Спитамена начали дрожать брови от гнева.

— Александр? Что ж… Пусть идет.

Спитамен молча глядел на них. Горькая и страшная правда открылась ему — скифы отказались от него! Он один с горсткой согдов. Один.

— Ступай домой, Спитамен, — сказал скуластый румяный старик, один из военачальников скифов, — ложись и спи. Македонянин еще далеко.

— Македонянин в любую минуту может оказаться здесь, вы его знаете! — с упреком сказал Спитамен.

— Знаем, знаем, — раздались нетерпеливые голоса.

И снова повели свой разговор, будто Спитамена уже не было среди них.

Садясь на коня, Спитамен заметил, что несколько скифских воинов бежит к табуну. Сердце сжало тяжелое предчувствие.

Обратно ехали медленно. Спитамен, прищурясь, глядел куда-то в лиловую даль. Что делать ему теперь? Что предпринять? Скифы что-то задумали, и задумали без него. Может быть, сегодня ночью они снимутся и, покинув его, уйдут по неизвестным дорогам, а утром он увидит лишь черные круги от костров да следы убегающих колес…

Спитамен послал разведчиков. Может, удастся как-то узнать, что задумали скифы?

Разведчики являлись один за другим и приносили только одну новость.

— Скифы обещали Александру голову Спитамена. Они больше не хотят воевать с Македонянином. Они купили у Македонянина мир ценой твоей жизни!

— Спрячься, Спитамен, так, чтобы ничьи глаза не увидели, где ты спрячешься!

— Беги скорее, Спитамен, убийцы уже идут за тобой!

— Уходите все, — приказал Спитамен своему отряду. — Сопротивляться бесполезно. Уходите к реке. Позже решим, что делать. Уходите!

Многие схватились за мечи.

— Мы не оставим тебя!

— Уходите. Вы не сможете защитить меня сейчас. Спасайтесь сами. Скажите, если кто встретится, что я ушел за реку! Уходите! Они не найдут меня!

Согды повиновались. Но отъехали недалеко, остановились и молча стояли во тьме, придерживая коней.

Черная ночь укрыла степь. «Беги, прячься!» Но куда прятаться? Куда бежать? Факелы осветят степь, скифские кони догонят.

Верблюды мирно дышали в глиняном загоне. Прошлогодняя солома лежала в углу. Спитамен позвал жену, она открыла окно.

— Я спрячусь здесь. Скажи, что меня нет дома, что я уехал!

Далекий топот коней слышался в степи. Топот быстро приближался. Спитамен вошел в темный верблюжий хлев и затаился там, прижавшись к глиняной стене.

Топот коней замер. А через короткое время во двор, крадучись, ступая неслышно, будто хищные звери, вошли вооруженные люди. Одни стали у входа, другие окружили дом, вошли в жилище. Закричали гортанными голосами, требуя, чтобы жена сказала, где Спитамен…

— Он уехал!

— Он не уехал. Мы два дня ходим по его следам. Где он? Веди!

Женщина вышла во двор. Скифы, держа факелы у ее лица, повторяли одно и то же:

— Где он? Говори — где?

Женщина, не отвечая, указала взглядом на темный проем верблюжьего хлева.

Скифы поняли.

Александру не пришлось идти в скифскую степь. Скифы явились к нему сами.

— Царь македонский, мы больше не хотим воевать с тобой. Зачем нам эта война? Сражаться с тобой нам нет никакой выгоды. Мы уйдем с нашими стадами и не будем тревожить тебя. Но и ты не трогай нас больше.

— Как мне поверить вам? — спросил Александр. — А кто уничтожил отряд Карана? Кто заманил моих воинов в западню и перебил всех до одного?

— Этого больше не будет, царь, — ответили скифы. — Мы привезли тебе залог, чтобы ты нам поверил.

Один из них с мешком в руках подошел к царю и открыл мешок. Из мешка к ногам Александра выкатилась мертвенно-бледная голова Спитамена.

— Теперь веришь?

Скифы глядели на него узкими раскосыми глазами, ждали.

— Спитамен!

Царь наклонился — он ли? Этеры, теснясь, окружили голову, лежащую на ковре.

— Он, — твердо сказал Кен. — Я видел его.

Александр резко выпрямился.

— Теперь ты веришь нам, царь? — еще раз спросили скифы.

— Уходите!

Александр с отвращением махнул рукой и, больше не взглянув на отрубленную голову, ушел на другую половину шатра. Спитамена больше нет. Дорога открыта. Теперь — в Индию! В Индию!

— Как уйдешь в Индию? А те, что сидят на Скале? — напомнил Гефестион. — Оставим?

КРЫЛАТЫЕ ВОИНЫ

Суровая зима с морозами, с большими снегопадами и буранами миновала. Войско шло по веселой долине, по только что проглянувшей молодой траве, легко перебираясь через сверкающие весенние ручьи.

Но подошли к Согдийской Скале и остановились.

Отвесная каменная стена стояла перед ними. А далеко, наверху, светились под солнцем многочисленные шлемы согдов. Едва македоняне подступили к Скале, звенящий дождь стрел и дротиков взлетел над Скалой и упал вниз, на головы гипаспистов, громыхая по поднятым щитам.

Александр приказал поискать подступов на Скалу. Подступов не было. Стало известно, что в крепости много съестных запасов, а водой они тоже обеспечены — на горах есть ручьи. Значит, осада будет очень длительной.

Александр велел глашатаю объявить Оксиарту, что он хочет начать переговоры.

— Скажи, пусть сдаются. Я не уйду, пока не возьму Скалу. Но если они сдадутся сами, то оставлю их живыми и невредимыми.

Глашатай прокричал условия Александра. На горе выслушали, и вместо ответа македонский царь услышал громкий хохот.

— Эй, Македонянин! — кричали сверху. — Пожалуй, возьми нашу Скалу! Только найди сначала воинов, у которых есть крылья. Но если у тебя таких воинов нет, то и думать тебе нечего добраться до нас. Иди себе своей дорогой, а нам с тобой договариваться не о чем!

Александр, бледнея, слушал эти грубые, дерзкие насмешки. Теперь-то он уже не уйдет отсюда. Любыми усилиями он возьмет Скалу, любыми средствами.

Войско стало лагерем. Александр нервно прикидывал: что можно сделать? Как достать согдов? Снова попытались отыскать тайные тропы наверх. И снова не нашли. А сверху продолжали сыпаться стрелы, дротики и насмешки.

— Эй, Македонянин, ты все еще не нашел крылатых воинов?

Александр обдумывал, как взять Скалу. Вспоминал прошлые битвы. И снова из тьмы минувших времен возникло видение. Царь Кир стоит перед неприступными стенами Лидийской крепости Сард.

«Кто первым взберется на эту скалу в крепость, тому будет великая награда!..»

Царь Кир, несравненный полководец, казалось, окликнул его.

— Крылатых воинов? Ладно, — сказал Александр, — я их найду.

— Найди, найди! Мы посмотрим, как они летают!

Александр тут же объявил войску:

— Кто первым взойдет на Скалу, тот получит двенадцать талантов награды. Кто взойдет вторым, получит на один талант меньше. И столько же следующие десятеро. Взошедший последним получит последнюю награду — триста дариков. Однако я уверен, что вы будете думать не столько о вознаграждении, сколько об исполнении воли своего царя!

Лезть на Скалу вызвалось около трехсот человек. Это были сильные, ловкие юноши, пастухи и звероловы, которым не в диковину было лазать по скалам, отыскивая потерянного буйвола или выслеживая в горных лесах зверя. Хотелось отличиться перед царем. Да и награда тоже имела цену.

Александр позвал их к себе:

— С вами, юноши, сверстники мои, я преодолел укрепления прежде непобедимых городов, прошел через горные хребты, заваленные снегом, проник в недоступные теснины Киликии. На Скалу, которую вы видите перед собой, есть только один доступ, но он занят варварами. Однако стража у них стоит только со стороны нашего лагеря. Если вы усердно исследуете подступы к вершине со всех сторон, вы их найдете. Нет таких высот в природе, которых не могла бы одолеть доблесть!

Речь царя, словно огонь сухую бересту, зажгла отвагой сердца молодых воинов.

Александр велел принести куски белого льняного полотна и взять каждому полотнище, чтобы укрыться вместо плаща. На Скале снег, в белых плащах они будут не так заметны.

— А когда взберетесь на вершину и окажетесь в тылу у варваров, снимите полотнища и машите ими, как крыльями. Тогда и я увижу вас.

Молодые воины поспешно разобрали куски белого полотна. Но царь и сейчас не отпустил их:

— Покажите, как вы будете размахивать ими!

Юноши, увлеченные затеей Александра, принялись размахивать полотнищами. И когда они стояли так, все триста среди взмахов полотна, то казалось, что за плечами у них выросли крылья. Царь остался доволен.

— Пойдете ночью, после второй стражи. На заре я буду ждать вашего сигнала. Желаю вам успеха, друзья мои!

До наступления тьмы юноши готовили снаряжение — небольшие железные костыли, которыми укреплялись палатки, крепкие льняные веревки, продовольствие. И ночью, вооруженные копьями и мечами, вышли к Скале.

Сначала казалось, что на Скалу не трудно взобраться: склоны были не так круты. Но потом Скала поднялась стеной. Вбивали костыли в трещины камней, в землю, в заледеневший снег. Подтягивались на веревках, помогая друг другу. Карабкались, хватаясь за выступы, за камни, преодолевали неимоверную крутизну. Но взбирались на выступ, а над головой снова поднималась отвесная стена. Казалось, что Скала растет. Не хватало сил ни подняться выше, ни спуститься обратно. Иногда неверный камень вдруг выскальзывал из-под ноги, и человек летел в снежную пропасть, исчезал где-то во тьме, и лишь короткий крик его предупреждал других о гибели…

Чуть-чуть забрезжил рассвет, когда молодые воины, наконец добравшись до вершины, упали в изнеможении и в беспамятстве. А когда очнулись и огляделись, то оказалось, что тридцать два человека из них остались где-то в безмолвной пропасти, в снежных сугробах ущелья, и ни одного тела увидеть было нельзя.

Это была самая отвесная сторона Скалы, и потому не стояла здесь стража. Не в первый раз повторялась эта ошибка осажденных. Александр знал, что когда-то и Сарды были взяты так же: надеялись, что враг не сможет одолеть крутизны и что скала сама защитит их.

Александр почти не спал в эту ночь. Ему казалось, что его великую славу затмит любая, даже малейшая неудача. Он вспоминал насмешки, которыми осыпали его воины Оксиарта, и кровь бросалась ему в лицо: варвары осмелились оскорблять его! Он вскакивал, выходил из шатра, вглядывался в черную громаду Скалы… И Скала, и ночь были безмолвны, беззвучны, бездыханны.

Долина еще лежала, укрытая синей тенью, когда вершина Скалы засияла в разливе зари. Александр жадно всматривался в тот отвесный утес, который поднимался над Скалой. Там ли они? Добрались ли?

Сначала он ничего не видел, кроме розовых под солнцем вершин и полосок снега в расщелинах. Но вот что-то дрогнуло там, что-то мелькнуло.

— Они!

Этеры, окружавшие царя, все еще ничего не видели и, переглядываясь украдкой, пожимали плечами.

— Они там! — торжествуя, крикнул царь.

На утесах замелькали белые искры. И теперь уже отчетливо стало видно — воины Александра стоят и машут полотнищами. Радостные возгласы пролетели по всему войску, вышедшему к Скале. Александр тотчас послал глашатая.

Глашатай вышел вперед, подошел к подножию Скалы. Согды, стоявшие на страже, приготовились выслушать его. Что еще скажет македонянин? Что еще предложит?

— Эй! — крикнул глашатай. — Не тяните больше, сдавайтесь! Вы хотели, чтобы наш царь нашел крылатых людей. Так вот, крылатые люди нашлись! Оглянитесь — они уже у вас на Скале!

Согды оглянулись, и крик ужаса покатился по вершине. Воины Александра, размахивая белыми крыльями, стояли у них в тылу! Стража отступила, бежала… Оксиарт, увидев крылатых людей и решив, что Скала уже захвачена, бежал и скрылся в ущелье.

Согды отошли от прохода. Александр во главе войска поднялся на Скалу. Сыновья Оксиарта, не успевшие бежать, встретили его низкими поклонами и поспешно собранными драгоценными дарами.

Александр прошел, не взглянув на них.

— Не дарите мне то, что и так принадлежит мне.

Тяжело оскорбленные сыновья Оксиарта последовали за ним с опущенной головой.

Согды сложили оружие. Александр, все еще гневный и очень усталый, проходил, не видя их, не желая видеть их. Что-то они не смеются сегодня над македонским царем!

ЛЮБОВЬ

Разве думал Александр о любви в эти беспокойные, трудные дни, омраченные изменой и гибелью друзей? Думал ли он о любви, измученный бесконечной погоней за Спитаменом?

Его ожесточившееся сердце не верило ни радостям, ни страданиям, которые может причинить это чувство. Невелика радость от встречи с женщиной и невелико страдание от разлуки с ней. Игра чувств, прозвучавшая где-то песня, звезда, вспыхнувшая в ночи и пропавшая в трезвом свете дня…

А любовь ждала его, она была уже близко. Любовь настигла его внезапно, как гром с неба, как великий дар богов человеку, отмеченному ими.

Первым, впереди Оксиартовых сыновей, Александр вошел во двор Оксиарта.

Слуги испуганно жались к стенам.

Вдруг отворилась тяжелая дверь, и из дома вышла девушка. Рокшанек не терпелось узнать, что происходит в крепости. Ей все еще казалось, что дом ее отца недоступен для чужих. Она собиралась подняться на стену, посмотреть на рогатого македонского царя. И тут же остановилась на пороге, оцепенев от неожиданности и от ужаса. Рогатый Македонянин стоял перед ней.

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. В доме уже кричали женщины, звали Рокшанек, — ни Рокшанек, ни Александр не слышали их. Цветущая прелесть девушки, белокурые, с золотым отливом волосы, ее чистые, светло-синие, широко раскрытые глаза внезапно обезоружили молодого царя. Эллада, золотая богиня Афродита, розовая жемчужина в белой пене прибрежной волны…

Рокшанек, опомнившись от первого страха, увидела, что перед ней стоит усталый человек и что на шлеме у него вовсе не рога, а белоснежные перья. А когда заглянула в глубину его голубых глаз, то поняла, что это и есть тот, кого она ждала в своих мечтах и за кем пойдет на край света.

— Как зовут тебя?

Рокшанек не поняла незнакомой речи. Но догадалась, о чем спрашивает царь.

— Рокшанек.

Александр взял своей огрубевшей рукой ее нежную белую руку.

— Роксана!

Со смертельной тревогой следили из дома за этой встречей. Братья Рокшанек, против своей воли, схватились за мечи. Но, увидев, как ласков с Рокшанек Александр, переглянулись с внезапной надеждой.

Рокшанек робко отняла свою руку и бросилась в толпу женщин, стоявших в дверях. Все они тут же скрылись в глубине дома, как стая вспугнутых птиц.

Склонив голову перед Александром, появилась жена Оксиарта.

— Войди в дом твоего пленника, царь, — сказала она с низким поклоном.

Александр обернулся к ней.

— Кто эта девушка?

— Это моя дочь, царь, Рокшанек. «Рокшанек» — это значит «Светлая».

— Твоя дочь… Светлая! Роксана — Светлая!

Александр с чувством счастья повторял это имя по-своему, по-эллински выговаривая его. Ему хотелось сейчас же ринуться в дом и отыскать эту девушку.

И, удивившись самому себе, обнаружил, что он не может поступить так. Это оскорбит ее.

— Скажи Оксиарту, — обернулся он к матери Рокшанек, — пусть вернется домой. Пусть сложит оружие. Я не буду мстить ему.

Александр вернулся вниз к войску. Но думал только о ней, о Роксане. На другой же день снова поднялся на Скалу. Он вместе со свитой поселился в доме Оксиарта. Присутствие в этом доме Роксаны наполняло его счастьем. Не было на свете женщины, кроме нее. Все они, что встречались на путях Египта и Азии, черноволосые, меднокожие, чуждые Элладе, исчезли, как тени. Одна эта, тихая, кроткая, с золотым дождем кос, вдруг вошла в его жизнь и заполнила его сердце.

— Роксана — Светлая! — повторял он.

Друзья-этеры все видели, все понимали. Такой девушки, как Роксана, они не встречали в Азии… Но не слишком ли увлекается царь?

— Жена Дария была первой красавицей в Персидском царстве, — напомнил Гефестион, — однако царь не потерял голову от любви!

— Может быть, тогда не пришло еще его время, — возразил Птолемей, пожав плечами.

Уже и среди солдат шли разговоры о красоте Рокшанек.

— Славная добыча досталась царю! Недаром взяли мы эту Скалу!

— А что досталось нам?

— А нам — отдых. Царь не скоро уйдет отсюда, женская красота сильна.

— Он может взять ее с собой.

— Не возьмет. Он не любит возить с собой женщин.

— А может, женится?

— Женится! Вот так сказал. Женится на азиатке? На дочери варвара?!

— Этого еще не бывало у македонских царей!

— Мало ли чего не бывало. Разве ходили когда-нибудь македонские цари в персидских штанах? А вот Александр надел!

Обрадованный милостью победителя, Оксиарт вернулся в крепость. Царь простил его. Оксиарт, счастливый тем, что остался жив и что сыновья его живы и дом не разорен, устроил для царя большой пир. Все, что могло найтись в осажденной крепости, было подано на столы — обилие мяса, маслины, вино, свежий, еще горячий хлеб…

Александр был весел, добр. Друзья давно не видели его таким. Он будто вернулся в те дни, когда, еще совсем юный, полный надежд и вдохновения, переходил Геллеспонт. С его лица исчезли тени забот и усталости, подозрений и тревог. Он часто поглядывал на двери — не то ждал, что придет Роксана, не то порывался пойти к ней…

Оксиарт все видел и все понимал. Он шепнул слуге, чтобы девушки пришли развлечь гостей. Они вошли одна за другой пестрой вереницей, зазвенели струны дутаров, запели чанги, зарокотала дойра. Девушки пошли в грациозном, плавном танце, все в роскошных, ярких, разлетающихся одеждах. Тридцать красавиц было отобрано для царского пира, тридцать самых красивых девушек, дочерей бактрийской знати. Но и среди них Роксана, со своими редкостными золотыми косами, со своей свежестью, с глубоким блеском счастливых глаз, все-таки была самой прекрасной… Александр не отрываясь следил за каждым ее движением — он был не в силах отвести от нее возволнованного, потемневшего взора. Друзья с тревогой и с изумлением наблюдали за ним. Сначала он много пил, потом долго держал в руках пустую чашу, по старой привычке тихонько поворачивая ее в ладонях. Веселое в начале пира лицо понемногу мрачнело, между бровей и в уголках губ появились морщинки… Оксиарт с тайным ужасом спрашивал себя: чем мог он не угодить царю? Чем он мог его разгневать? Гнев победителя — что может быть страшнее для побежденного?

Но Александр не гневался. Он решал свою судьбу. Сейчас он понял, что любит Роксану всем своим никогда не любившим сердцем. Он не может оставить Роксану. Он не может увезти ее пленницей — о Гера и все боги! — он не оскорбит эту девушку!

Тогда что же?

Тогда вот что — он женится на ней.

Да. Он женится на ней. Он сегодня же совершит здесь свадебный обряд, так же, как совершали его македонские цари в Эгах и Пелле.

Как загудят македоняне вокруг! Как возмутятся его благородные этеры, его эллинские военачальники, его македонские воины, среди которых самый нищий, самый невежественный пастух все-таки считает себя выше самого знатного и самого великого варвара. Как бы ни был возвышен варвар богатством, властью, талантом, все равно он — варвар!

И все-таки Александр женится на ней!

Мелодично гудели струны дутаров, вторила дойра, утверждая ритм, развевались шелковые одежды девушек — лиловые, розовые, синие, пурпурные… Взлетали гибкие, тонкие руки, метались длинные косы, сверкали драгоценности, вспыхивали прекрасные глаза азиатских красавиц. Александр не видел их.

Он видел только одну, у которой лицо было цвета белой жемчужины и ливень золотисто-светлых волос. Она не смотрела на Александра. Но он знал, что танцует она для него, и от его взгляда розовеют ее щеки, и его приветствует взмах ее руки… Неужели такое счастье возможно на земле?

А что скажет там, в Македонии, старый Антипатр, когда услышит, что его царь женился на дочери варвара? А что скажет Олимпиада, его гордая мать?.. Вот-то возмутятся они, вот-то оскорбятся!

И все-таки он на ней женится!

Оборвалась музыка. Звякнув струнами, замолкли дутары вместе с последним всплеском дойры. Девушки вереницей засеменили к выходу. Топот их маленьких ног затих где-то в глубине большого дома.

— Оксиарт! — громко сказал Александр, желая, чтобы все его слышали. — Я не видел девушки прекраснее, чем твоя дочь… Но что ты побледнел? Я не оскорбляю Роксану, я женюсь на ней!

Наступила тишина. Многие друзья царя, его военачальники и знатные персы, бывшие в царской свите, вскочили с мест.

Поднялся и Оксиарт, онемевший от счастья и боящийся поверить этому счастью.

— Я женюсь на Роксане, — повторил царь, — и я хочу, чтобы свадьбу отпраздновали сегодня же. Я беру ее в жены и скрепляю наш брак по македонскому отцовскому обряду, священному для эллинов.

Оксиарт, прижав руку к сердцу, низко склонился перед царем. И вышел, торопясь предупредить дочь и всех, кто собрался в доме, о предстоящем событии. Он мгновенно забыл о своих клятвах до конца жизни сражаться с Македонянином. Лишь бы царь не раздумал, лишь бы не оказалось это шуткой!

Друзья-этеры обступили Александра. После того как царь в бешеном гневе убил несчастного Клита, они боялись раздражать его. Скрывая возмущение и негодование, они просили царя подумать немного и не решать так внезапно своей судьбы.

— Разве нет для тебя знатной македонянки, или афинянки, или любой женщины во всей Элладе? Подумай: мать сыновей твоих, наследников твоего царства, — варварка! Признает ли их народ?

— Это грозит смутой, царь!

— И зачем жениться? Она и так никуда не уйдет от тебя. Вспомни, ты не просто македонянин, ты — царь македонский. Не унижай своего царского сана!

Царь слушал терпеливо. Он устремлял глаза на говорившего и молча выслушивал до конца. Он был так счастлив, что смысл их речей почти не доходил до него. Он слушал и не слышал. Да и что неожиданного они могут сказать ему? Он сам знал все, что они думают и что они скажут.

Перед ним доверчиво сияли светло-синие, в темных ресницах глаза, перед ним струились белокурые, с золотым блеском волосы, ему улыбались губы, свежие, как лепестки роз…

Он старался со всей серьезностью выслушать предостережения и упреки друзей, но ему хотелось смеяться от счастья, и он не мог этого скрыть…

— Царь потерял разум, — сердито сказал старый Фердикка, отойдя в сторону.

— Как все влюбленные, — усмехнулся Неарх. — Мне всегда смешно и удивительно, когда я смотрю на людей, захваченных этим недугом. Они выглядят так, словно наелись стрихноса…

Но Каллисфен, который с хмурым видом сидел на пиру, покачал головой.

— Тут не только стрихнос. Думаю, что, кроме любви, здесь крупный расчет. Наш царь не таков, чтобы из-за чего-нибудь потерять голову. Тем более из-за женщины!

Часы проходили в радужном тумане счастливого ожидания. Наступал вечер. Невесту наряжали, готовили к свадьбе. Мать украдкой всхлипывала. Кормилица причитала, не стесняясь:

— Кому отдаем? Куда отдаем? Врагу нашему, разорителю. Светлая моя, где ты будешь растить своих детей, в лагере?

— Перестань, — остановила ее мать Рокшанек, — она будет жить в царском дворце. Она будет царицей, — ты забыла, что ли?

— А что она, тот дворец будет возить за собой в походы?

— Она не воин, чтобы ходить в походы.

— Жена Спитамена тоже не была воином. Македонянин даже человеческого языка-то не знает. Ну, как он будет разговаривать со своей женой?

— Научится.

— Это он-то? Станет он учиться! Да и когда ему? Лишь бы воевать да разорять мирных людей!

— Значит, научится она разговаривать с ним. И довольно. Глупая твоя голова понимает или нет, что царь не станет разорять родной народ своей жены? И ты, Рокшанек, должна помнить об этом всегда. И если тяжело будет — терпи. Весь наш народ сейчас смотрит на тебя!

— Именно: терпи, — заплакала кормилица. — Ох, светлая ты моя, кто думал, что тебя ждет такая судьба!

— Такая высокая судьба! — поправила мать. — И держи ее крепко, эту судьбу, Рокшанек, не выпусти из рук!

Роксана покорно давала надеть на себя богатый наряд, золотой венец, драгоценные ожерелья… Даже кольца ей надела кормилица. Она была ошеломлена так внезапно изменившимся течением жизни. Она не знала: счастлива ли? Несчастна ли? Скорее, она была испугана, но знала, что изменить ничего нельзя. И если бы ее, как жертвенную овцу, повели сейчас на заклание, она покорно пошла бы и позволила бы принести себя в жертву.

Перед тем как выйти на свадебное пиршество, Гефестион задержал Александра:

— Ты действительно любишь ее, Александр?

— Я люблю только ее.

— Ты все обдумал?

— Я все обдумал, Гефестион. Кроме того, что я люблю ее — а я ее действительно люблю, — это еще поможет объединить наши народы. Я так задумал, и ты это знаешь. Если сам царь может жениться не на эллинке, то почему не могут сделать этого люди, подчиненные царю?.. Я вас всех заставлю жениться на здешних женщинах — и первого тебя!

Гефестион вздохнул, улыбнулся.

— Я не сомневаюсь, Александр, что ты можешь это сделать! Но если это нужно для твоих замыслов, я женюсь на той, на которой ты прикажешь. Я готов вытерпеть этот обряд…

Свадебный обряд был несложен: мечом разрезали каравай хлеба и дали отведать жениху и невесте. Это был старый македонский обряд — так женились все македонские цари. Азиатская девушка Рокшанек стала женой македонского царя.

Это была самая счастливая весна в его жизни. Все было иначе, чем всегда, кругом ликовал праздник — таяли снега, весело шумели горные потоки, не уставая пели птицы. Политимет, торжествуя, разливалась в долине…

Однако прошли первые дни самозабвенного счастья, и покой снова был утрачен. На Согдийской Скале у Александра уже не было врагов, здесь был дом его жены, его новый родственник Оксиарт совсем забыл свои намерения защищать от чужеземцев родную страну.

Но еще сидел на своей Скале сильный Хориен, и с ним другие знатные люди Согдианы и Бактрии. И не хотел сложить оружия отважный Катен, вождь паретаков.

Александр снова надел доспехи.

Скала Хориена была еще более неприступной, чем Согдийская. Отвесные склоны ее падали в глубокую пропасть. Наверх вела узкая тропа, по которой можно было идти только друг за другом, поодиночке.

Но для Александра не существовало неприступных мест. Пропасть? Ее можно засыпать. Отвесные скалы? На них можно подняться по лестницам. И вот застучали сотни топоров, огромные елки с шумом и треском начали валиться вокруг Скалы.

Хориен недолго выдерживал осаду. Он видел, что союзников у него нет. Оксиарт и тот перешел на сторону Македонянина. Он понял, что Македонянин не уйдет, пока не доберется до него… И сложил оружие.

А царь македонский, в доказательство своего доверия, оставил ему его Скалу. Живи, Хориен, и управляй своей крепостью, но будь верен и покорен царю Александру.

Теперь остался один Катен, правитель паретаков, который еще сопротивлялся. Александр послал Кратера усмирить паретаков. Катен сражался яростно; он был последним, кто еще стоял на защите своей родины. Но железный полководец Кратер разбил его войско. Сам Катен был убит в сражении.

В Согдиане и Бактрии наступила тишина. Защищать страну было больше некому.

Александр отправился в город Бактры, увозя с собой свою юную прекрасную жену.

А в Бактрах судьба уже готовила ему новые беды…

КАЛЛИСФЕН

Черная, пронизанная крупными звездами ночь стояла над Бактрами. Александр вышел из шатра, где пировал с друзьями. Телохранители нехотя последовали за ним. Косматые оранжевые огни факелов осветили им путь.

Чья-то смутная фигура, с головой, накрытой покрывалом, встала перед царем на дороге.

— Кто? — крикнул Птолемей, хватаясь за меч.

Гефестион тихо остановил его:

— Осторожно, Птолемей. Это сириянка.

— И что таскается?.. — проворчал Птолемей, отступая в сторону.

В последние дни эта старая сириянка, возникая откуда-то из темных ущелий города, то и дело являлась к царю с предсказаниями. Сначала царь прогонял ее. И он сам, и его этеры смеялись над ней. Потом ему рассказали, что ее предсказания всегда исполняются. И царь перестал обращать внимание, когда она тащилась за его свитой или оказывалась в каком-нибудь уголке его дворца. Иногда, просыпаясь, он видел ее перед собой в своем шатре — сириянка стояла и пристально смотрела на него. Казалось, она глядит в его грядущее, в его судьбу…

Сириянка выступила из густой тьмы под свет факелов, откинула покрывало и, подняв руку, остановила царя. Глаза ее светились из глубоких орбит каким-то неестественно ярким огнем, лицо было напряженно.

— Вернись, царь, — сказала она глухим голосом, — вернись и пируй всю ночь! Не уходи в эту ночь от своих друзей! Вернись!

Царь не знал, что делать. Его ждал Евмен с делами канцелярии. С тех пор как его царство раскинулось на столько земель, у Александра порой не хватало ни сил, ни времени разобраться в донесениях, в отчетах, в финансовых делах, в делах строительства и в разных жалобах… Ведь он всегда все хотел делать сам! А кроме того, в дальнем покое ждала его, своего мужа, белокурая, нежная Роксана.

Но сириянка стояла, словно грозное предупреждение судьбы.

— Поступи так, как я сказала тебе, царь, — повторила она. — Вернись и не выходи до утра.

— Вернемся, Александр, — попросил Гефестион, чувствуя недоброе в этом появлении сириянки.

— Вернись, царь, — сказал и Птолемей. — Старуха что-то знает.

Александр еще раз взглянул на сириянку. Огромные черные глаза, желтое длинное лицо, напряженные скулы… Он пожал плечами.

— Хорошо. Я вернусь. Клянусь Зевсом, я очень рад, что могу пировать всю ночь. Что ж, мне ведь запрещено покидать друзей!

И он повернул обратно. Телохранители с удовольствием последовали за ним: на пиру было весело и им вовсе не хотелось уходить так рано.

Однако неясное подозрение и тайное раздумье всю ночь, пока длился пир, смущало их. Что знала старуха?..

Тайна раскрылась, как раскрывается почти всегда, если о ней знают несколько человек. Хранить тайну, да еще такую страшную, как убийство царя, юному сердцу очень тяжело, почти невыносимо.

Александр после бессонной ночи сидел за работой, когда жуткая весть из уст в уста уже приближалась к нему…

Во дворце дежурил Птолемей, сын Лага. Ему хотелось спать. Он заставлял себя сидеть прямо и неподвижно, но тяжелая голова клонилась на грудь. Покачнувшись, он чуть не упал со скамьи. Вздрогнул, выпрямился. Покосился на воинов, стоявших на страже у дверей: не видали ли они…

Но стражники с кем-то разговаривали. Кто-то просился к царю. Птолемей встал, принял свой обычный строгий вид и подошел к ним. Во дворец просился молодой Эврилох, сын македонского вельможи Арсея, один из тех юношей, которых царь набирал из знатных семей для личных услуг.

— Прошу выслушать меня!

Птолемей внимательно поглядел на него. Юноша был бледен, губы его дрожали, широко открытые карие глаза были полны ужаса. У Птолемея сразу исчезла дремота.

— Войди. — И, не спуская с него холодных глаз, потребовал: — Говори.

— Заговор… — пролепетал Эврилох. Его крутой смуглый лоб заблестел от пота.

— Заговор? — Птолемей крепко схватил Эврилоха за плечо. — Кто? Где?

— Гермолай… все они… хотят убить царя!

Лицо Птолемея стало каменным. Серые глаза блестели ледяным блеском.

— Кто именно?

— Гермолай, сын Сополида… Царь приказал высечь его и отнял у него коня, не посчитался, что он македонский вельможа.

— Я знаю. Это было на охоте.

— Да. Гермолай убил кабана, а царь сам хотел убить этого кабана. Когда Гермолая высекли, он сказал, что не сможет жить, пока не отомстит царю.

— Мстит царю?! Мальчишка!

— Друзья ему говорили: не велика беда, если тебя похлестали немножко. А он: не велика беда, да велика обида.

— «Обида»! Он мог высказать царю свою обиду. Но убивать!

— О том, что он задумал, Гермолай сказал Сострату. А Сострат — его друг — согласился помочь. Потом они уговорили моего брата Эпимена.

— Твоего брата? И ты пришел сказать об этом?

— Да. Я пришел, потому что боюсь за жизнь царя.

— Дальше. Кто еще?

— Антипатр, сын Асклепиодара.

— Сатрапа Сирии?

— Да. И еще Антиклей. И Филота, сын фракийца Карсида. И… мой брат Эпимен.

— Как же ты узнал об этом?

— Эпимен рассказал Хариклу. А Харикл рассказал мне. Они ждали, когда будет дежурить Антипатр. Он должен был дежурить этой ночью…

— Сириянка!.. — пробормотал Птолемей. — О, вот что!

— И тогда они все пришли бы и убили бы царя, когда он спал.

Еле договорив, Эврилох в изнеможении опустился на пол. Птолемей окликнул его. Эврилох молчал, потеряв сознание.

Птолемей несколько минут сидел неподвижно, крепко сжав свои тонкие недобрые губы. У него было чувство, что он заглянул в бездну, в которую чуть не упало все — его царь, македонская армия, македонская слава… И прежде всего — он сам. Ужас охватил его. Мальчишки, избалованные придворной жизнью, богатством, бездельем, они все время около царя. Они подводят Александру коня и теперь, по персидскому обычаю, подсаживают на коня царя, который может и сам птицей взлететь на своего большого Букефала. Они подают ему еду и готовят ванну. Они стоят, охраняя царя, у его постели, когда он спит и лежит перед ними совершенно беззащитный, потому что спит крепко… А ведь у них — у каждого! — есть оружие.

— О!.. — глухо вырвалось у Птолемея. — О Зевс и все боги! Что же я сижу здесь?!

Он кликнул стражу, велел привести в чувство Эврилоха и прошел к царю.

Александр не сразу понял, что говорит Птолемей. А когда понял, то с минуту смотрел на Птолемея неподвижными глазами.

— Повтори их имена.

Птолемей повторил.

— Пусть их схватят и допросят. Надо, чтобы назвали всех, кто замешан в этом безумье. Всех!

Александр уронил на руку сразу отяжелевшую голову.

— Даже мальчишки! — в гневном отчаянии сказал он. — Что же делать, Птолемей? Я не могу высечь мальчишку — я, царь! — как он уже меч поднимает на меня!

Гефестион, который тихо вошел и молча слушал Птолемея, вмешался.

— Разве тебя некому защитить, царь, от измены? — сказал он. — Были сломлены сильные. Неужели эта сорная трава, выросшая здесь, сможет быть опасной? Я сам займусь ими. Не беспокойся.

Голос его был непривычно жестким. Александр поднял голову. Взглянув в лицо своего друга, он кивнул головой.

Гефестион занялся расследованием. Юноши сначала отказывались отвечать. Гефестион не кричал, не бранился. Он был терпелив. Но он был непреклонен. Когда юноши замолчали, он применил пытку. Ни один из них не выдержал раскаленной иглы. Рассказали все и о себе, и друг о друге. И где-то вскользь, неуверенно, неуловимо прозвучало имя Каллисфена.

— Я так и знал! — с негодованием закричал Александр. — Я знал, что этот человек замешан в заговоре, а может, да и вернее всего, он же и толкнул их на это! Они ходили за ним по пятам, а Гермолай — тот чуть не молился на него. Это его замысел! Каллисфена!

У Александра уже давно зрела к Каллисфену вражда. Заносчивый, часто бестактный и почти всегда противостоящий царю, Каллисфен словно умышленно растил к себе ненависть Александра.

Сразу вспыхнули в памяти оскорбительные выпады Каллисфена против царя, против его персидской свиты, против пышности царского двора.

«Он только и видит, как я утверждаю себя царем азиатских народов, — горько и мстительно думал Александр. — Но ни разу не заметил, как после роскошных церемоний, пиров и земных поклонов царю этот царь наутро, в простой, грубой хламиде ведет свое войско в бой, как этот царь вместе со своим войском терпит все невзгоды и все страдания!..»

А эта речь Каллисфена на пиру!

Александр, зная красноречие Каллисфена, пригласил его однажды произнести похвальную речь македонянам. Каллисфен произнес очень красивую речь: перечислил их заслуги, их доблесть, их отвагу… Македоняне были довольны.

Но Александр знал, что это лишь блестящая риторика, что сердце Каллисфена в этих похвалах не участвует.

— Достойные славы дела прославлять не трудно, — сказал Александр тогда, — но пусть Каллисфен покажет свое искусство красноречия и произнесет речь уже против македонян и справедливыми упреками научит их лучшей жизни!

Каллисфен произнес и эту речь. Какой же злой и язвительной она была! Какие тяжелые слова он нашел! Оказывается, только несчастные раздоры эллинов создали могущество Филиппа и Александра.

— Ведь во время смуты, — сказал он, — и жалкая личность может иногда достигнуть почетного положения!

Вот что он сказал!

Как тогда вскочили македоняне из-за столов! Как были оскорблены и за себя, и за царя…

Александр успокоил их.

— Олинфянин, — сказал он, — дал нам доказательство не своего искусства, но своей ненависти к нам.

Говорят, что, уходя с пира, Каллисфен повторил несколько раз:

— И Патрокл должен был умереть, а был ведь выше тебя.

Надменный эллин! Недаром теперь среди заговорщиков прозвучало его имя!

Повторилось снова то, что уже было пережито однажды. Собралось войско, военачальники, этеры. Юношей вывели и поставили перед войском. Солнце палило. Юноши стояли, опустив головы, жалкие, измученные. Они уже сами не понимали, зачем затеяли все это. Некоторые плакали, опустив голову. Никто не смел поднять глаз на царя — ведь они хотели убить его сонного… Что может быть презреннее этого?

Лишь Гермолай стоял, высоко подняв подбородок. Он тяжело дышал; видно было, как поднимались ребра его полуобнаженного тела. Запавшие глаза горели злым огнем.

Ему велели сказать, что побудило его поднять руку на своего царя.

— Многое! — ответил он, не опуская глаз.

— Значит, ты признаешь, что составил заговор против царя?

— Да! Я составил заговор!

— Что же стало причиной?

— Я убил кабана, которого хотел убить царь. Но он промахнулся, а я убил. За это он предал меня позору и отнял у меня коня.

— И это все?

Толпа возмущенно, негодующе зашумела. Понимает ли Гермолай, что он говорит? Или солнце растопило ему мозги? Что его ничтожная обида по сравнению с жизнью Александра?!

— И не только это! — Гермолай повысил голос, стараясь перекричать толпу. — Я составил заговор против Александра, потому что свободному человеку высокомерие его терпеть невозможно. Он творит беззакония. Он казнил Филоту — несправедливо казнил! Он казнил Пармениона без всякой вины! Он убил Клита, потому что был пьян! Он надел мидийскую одежду! Он хочет, чтобы ему кланялись в ноги! Я не в силах переносить все это. Да, я хотел убить его и освободить от него всех македонян!

Наступила мгновенная тишина. Гермолай говорит правду. Но тут же, как взрыв, грянул неистовый крик:

— Оскорбить царя?!

Речь Гермолая возмутила войско. Мгновенно, без всякой команды, без всякого знака со стороны царя, над головами заговорщиков взвилась туча камней и тяжко упала на них, похоронив всех.

Александр не мог успокоиться в этот день. То гнев мучил его, то томила тяжелая печаль. Непрерывно болела голова.

«Моя жизнь, мои дела — а их еще так много! — все могло погибнуть от руки этого мальчишки! Так вот погиб отец, от руки такого же ничтожества. О, клянусь Зевсом, это несправедливо. Воин должен умирать в бою!»

Он долго сидел за оградой дворца на большом, поросшем зеленью камне. Над горами полыхало оранжевое облако, оно казалось зловещим. Одолевали тяжелые мысли: «Аристотель любил меня. А потом прислал своего племянника, который хотел меня убить. Каллисфен восхвалял меня. А потом решил освободить от меня Македонию. Убить. А ведь это проще всего. Труднее — понять. Когда же перестанут мешать мне выполнить то, что я хочу, что я должен выполнить!» Солнце свалилось за горы. Зримо наступала тьма. Александр не выдержал. Он вскочил и бегом вернулся во дворец.

— Гефестион! — В его крике было отчаяние. — Где ты, Гефестион?..

— Я здесь, Александр.

Гефестион ждал его у входа, спокойный, добрый, надежный.

— Вели принести вина, Гефестион, — попросил Александр, — побольше вина. И не надо разбавлять. И потом, пусть придут друзья. И света побольше, света!

И снова на всю ночь пошел пир в царском дворце. Александр пил неразбавленное вино, за что эллины и македоняне его сильно порицали. «Он пьет, как варвар», — говорили они. А царю хотелось забыться, развеселиться, как веселился раньше. Но раньше ему было весело и без вина. А теперь и вино не помогало. Он уснул лишь на рассвете тяжелым, как забытье, сном. Телохранители ночевали около его спальни.

Проснувшись к полудню, царь спросил о Каллисфене:

— Что он?

— Он в цепях, царь.

— Он очень бранится, — сказал телохранитель Леоннат, — угрожает гневом Аристотеля.

— Вот как! — сразу вспыхнул Александр. — Гневом Аристотеля? А моего гнева он не боится? Держать его в цепях. До конца его жизни. Он в цепях пойдет за моим войском. Аристотель! Ему тоже многое не нравится в моих делах. Ну ничего, я еще доберусь и до него!

Эти слова, сказанные в запальчивости, многих неприятно поразили. Друзья, те, кто знали Аристотеля, ничего не посмели сказать в его защиту. Те, кто не знали, согласились с царем: а почему же и не добраться до него, если он не одобряет того, что решил царь?

Лишь Гефестион сказал, мягко и грустно улыбнувшись:

— Александр, вспомни Миэзу, где Аристотель учил всех нас в детстве. Если бы не наш великий учитель, был ли бы ты сейчас здесь, на краю земли? Ведь не только жажда славы и завоеваний привела тебя сюда. Но и мечта увидеть край земли, узнать землю. А кто пробудил в твоей душе эту мечту? Аристотель! Не будь неблагодарным, Александр!

Александр притих, задумался. А потом сказал упрямо:

— А Каллисфена я все-таки буду держать в цепях до самого суда. И судить буду в присутствии Аристотеля.

Каллисфен не был военным, поэтому царь не мог отдать его на суд войска.

«ПУСТЬ ГОРИТ ВСЕ!»

— Ты знаешь, Роксана, какой щит выковал Гефест для Ахиллеса?

В первую очередь выковал щит он огромный и крепкий,
Всюду его изукрасив; по краю же выковал обод
Яркий, тройной; и ремень к нему сзади серебряный сделал.
Пять на щите этом было слоев; на них он искусно
Много представил различных предметов, хитро их задумав.
Создал в середине щита он и землю, и небо, и море,
Неутомимое солнце и полный серебряный месяц,
Изобразил и созвездья, какими венчается небо…

Александр оглянулся на Роксану. Роксана слушала очень внимательно.

— Ты понимаешь, о чем тут сказано?

— Если ты мне расскажешь, Искандер, то я пойму.

Роксана уже понемногу лепетала по-эллински, мешая речь эллинов со своей родной, бактрийской. Но стихи Гомера ей было трудно понять.

— У Ахиллеса был щит. А на этом щите была изображена земля, вся Ойкумена. Круглая суша, а в середине — Эллада, центр Вселенной. Понимаешь, моя светлая?

Роксана засмеялась — так называла ее кормилица.

— А вокруг Ойкумены вода, — продолжал Александр, — река Океан. Наверху — свод небес, по этому своду летит на своей золотой колеснице бог Гелиос — Солнце. Внизу — нижний свод. И там — Аид, царство мертвых.

— Там страшно, Искандер!

— Не думаю, чтобы страшно. Тоскливо там. Люди уже не люди, а просто тени. Скучно это.

— А небо очень далеко от земли, Искандер?

— Поэт Гесиод пишет, что если сбросить наковальню с небес, то она будет падать до земли целых девять дней и ночей. И целых девять дней и ночей, если сбросить ее с земли, будет падать в преисподнюю.

— Искандер, ты все знаешь!

Александр улыбнулся, взглянув в восхищенные глаза Роксаны.

Он свернул «Илиаду» и положил в ларец. В тот самый драгоценный ларец, который когда-то привез ему Парменион из Дамаска.

— Но Ойкумена вовсе не такова, как изобразил ее Гомер, — задумчиво продолжал он, рассуждая скорее с самим собой, чем обращаясь к Роксане, — и совсем не такова, как говорил Аристотель. Карта Гекатея обманула меня. Если верить ей, я бы уже давно достиг предела земли. Однако я прошел неизмеримые пространства, а края земли еще и не видно. Впереди еще Индия… И уже только там, у Океана, будет край Ойкумены.

— Ты пойдешь в Индию, Искандер?

— Я пойду в Индию, Роксана.

— Я тоже?

— Думаю, что тебе туда идти не следует. Это трудно и опасно.

— Я ничего не боюсь, Искандер!

— Но я боюсь за тебя.

— Около тебя со мной ничего плохого не случится, Искандер.

Александр освободил свою руку из ее рук, провел своей шершавой, загрубевшей от копья и рукоятки меча ладонью по ее нежным белокурым волосам.

— А ты думаешь, мне легко расстаться с тобой, Роксана?

— Ну, так и не надо расставаться. Только вот зачем же тебе идти в Индию, Искандер, если это и трудно и опасно?

— Зачем? — Александр встал и прошелся взад и вперед. — Ах, Роксана, земля так велика! У скифов я слышал рассказ о неизвестной стране Син или Цин, не знаю. И страна эта за высокой каменной стеной. А где эта Син? И что лежит за этой страной? Аристотель говорил нам в Миэзе, что есть где-то чудесный источник, откуда начинается река Эфиоп и наполняет водой Нил в Египте. И что истоки Нила очень близки к истокам индийской реки Инда… Значит, если я пройду в Индию, то могу вернуться по Нилу в Египет… — Он вдруг посмотрел на Роксану и улыбнулся. — Бедняжка! Я совсем замучил тебя всеми этими странами и реками. Ну ничего. Зато я добуду тебе в Индии жемчугов и янтаря: говорят, что там есть янтарь — солнечный камень!

— Значит, все-таки ты меня не оставишь, Искандер?

Он нежно прижал ее голову к своей груди.

— Я никогда не оставлю тебя, Роксана. Ведь ты моя жена!

И вышел, потому что его военачальники уже собрались на военный совет.

Впрочем, так привыкли говорить — военный совет. Но даже в самой ранней юности, когда Александр впервые надел доспехи и повел войско на трибаллов и гетов, военного совета не получалось.

Военачальники собирались лишь для того, чтобы принять приказания царя. Нельзя сказать, что он не выслушивал советов. Говорить мог каждый из них, но делал царь только так, как находил нужным сам.

Так же было и теперь — военачальники собрались, чтобы услышать, что войско идет в Индию. Приглашены были историки, которые вели дневники похода, и географы, и землемеры, и «шагатели», специально обученные равномерному шагу, чтобы измерять пройденные пространства земли: двести шагов — стадия.

Александр попросил рассказать, что кому известно об этой стране — Индии?

Рассказы хлынули потоком. Говорят, там в горах живут люди с собачьими головами и с хвостами. Но говорят, что они праведные и живут долго. А внутри страны есть пигмеи — люди ростом в два локтя, бородатые. И скот у них тоже маленький — маленькие коровы и совсем крохотные овцы…

— Я слышал, что там есть племя длинноухих. Уши у них такие огромные, что они ими одеваются, как плащом. А ночью закутываются ушами и спят.

— Одноногие тоже есть. Ступня одна, зато широкая, как щит. Когда жарко, эти люди ложатся на землю. Лягут, поднимут ногу кверху и загораживаются своей ступней от солнца.

— Это не в Индии. Это в Эфиопии.

— А я слышал, что в Индии.

— Говорят, там водятся единороги…

— И мартихоры тоже. Колючие тигры. И хвост у них с колючками.

Вспомнили и о реке, текущей к восточному Океану, устье которой сияет от янтаря. И волшебный источник, в котором ничего не тонет.

Александр потребовал карты. Неуверенные линии обозначали реки, дороги, берега залива…

— Что это?

— Это — Яксарт. Здесь — Александрия Дальняя. Это — рукав Яксарта, он обходит Гирканский залив… Дальше он становится рекой Танаисом.

— Какой залив?

— Залив Океана.

— Гирканское море — залив Океана?

— Так сказано у Ктесия.

Александр с досадой вздохнул:

— Ктесий много напутал. Отбросьте Ктесия, он только мешает. Но если Гирканское море и в самом деле залив Океана — так, значит, и Океан недалеко?

Этому хотелось верить. Если Океан недалеко, значит, они скоро дойдут до его берегов. И это будет окончанием похода. Конец войны, конец усталости, опасностям и тяжелым лишениям.

— Значит, Океан недалеко, — повторил Александр, — но все-таки Каспий — залив или озеро? Надо будет выяснить это. Выясним, когда вернемся.

Снова склонялись над картой, обдумывая предстоящий путь. Но карта, составленная по догадкам, по слухам, по предположениям, обманная, слепая, мало помогала им в этом.

— Перейдем Паропамис, вступим в страну индов… Дойдем до реки Инда.

— А оттуда можно вернуться водой, по реке Инду до Нила, в Египет. Ведь Аристотель говорит, что истоки Нила близко к Инду.

— Можно вернуться и другим путем — по Яксарту в Танаис, по Танаису в Эвксинский Понт.

Перед тем как выступить в индийский поход, Александр явился войску в своих сверкающих доспехах и в шлеме с белыми перьями. Как всегда перед трудным походом, он произнес речь, вдохновляющую на подвиги. Он напомнил воинам, что когда-то ассирийская царица Семирамида пыталась пройти в Индию, но не смогла. Не смог пройти в Индию и великий персидский царь Кир. Но Александр уверен, что македоняне сделают это. Герои — боги Геракл и Дионис — дошли до Океана и прославились. Они, македоняне, тоже дойдут до берегов, где кончается земля, и получат бессмертие!

Войска ликованием отозвались на эту речь. Но не все. Македонские ветераны ворчали в бороду:

— Для того чтобы дойти туда, надо прежде стать бессмертным…

Многие приуныли. Ведь еще у Гавгамел им было сказано, что это их последняя битва и что на этом поход их закончится. Но они идут все дальше и дальше, и походу не видно конца. И все меньше надежд когда-нибудь вернуться в родную Македонию.

Армия огромной массой двинулась по дороге к Паропамису — так македоняне называли Гиндукуш. Александр со свитой этеров и телохранителей мчался в колеснице вдоль войска по правому краю дороги, который ему всегда оставляли свободным. Он зорко оглядывал воинские ряды, строго следя за дисциплиной, за правильным строем, за точным распределением всех частей армии…

«Вот моя македонская армия, — думал с гордостью Александр, — разве такой была армия, когда я переходил Геллеспонт? Она стала почти в четыре раза больше, чем была! И неизмеримо могущественней!»

Он мчался мимо с неподвижным лицом, с твердо сжатыми губами, подняв подбородок и, по своему обыкновению, чуть-чуть склонив голову к левому плечу. Воины подтягивались под его взглядом, шаг становился четче, осанка бодрее. Александр любовался своей фалангой, своими гипаспистами, своей мощной конницей. Конница, еще конница, больше половины армии — конница.

Александр остановился, пропуская войско. Лицо его понемногу омрачалось. Шла армия, а казалось, что происходит какое-то переселение народов. Войска растянулись на огромное пространство. Сзади, отягощая движение, с грохотом шли осадные и стенобитные машины. И особенно тяжел был безмерно разросшийся обоз. Тут на повозках, груженных разными товарами, ехали торговцы. Тащились на мулах жрецы. Бесчисленные вьючные животные: лошади, верблюды, мулы, ослы, еле шагающие под своими вьюками, — имуществом военачальников, царских этеров и самого царя. В одной из больших закрытых повозок ехала и жена царя Роксана. Все это двигалось медленно, с натужным скрипом колес, с ревом ослов, с криками погонщиков, подгонявших животных…

Александр смотрел на тяжелое шествие, и глаза его мрачнели.

— Откуда столько? — гневно спросил он.

— Царь, — сухо, но почтительно сказал Птолемей, сын Лага, — уже много лет прошло, как мы в походе. Твои воины живые люди, каждому хочется иметь семью. Не могли ведь они ждать, когда вернутся домой. Тем более, что о возвращении еще не было речи.

— Кроме того, царь, — добавил Леоннат, — там много детей. Это — твои будущие воины!

— Это правда! — оживился Александр. — Это очень хорошая мысль. Дети, родившиеся в походе, куда же они пойдут отсюда! Их родина — мое войско! Это так. Но зачем тащить с собою столько огромных вьюков?

— Это их имущество, — пожав плечами, сказал Птолемей, — богатство, добытое в бою. И наше тоже. И твое, царь. И твоей жены Роксаны, которая следует за тобой. Не бросать же сокровища на дорогах.

Александр снова нахмурился.

— Нам предстоит перевалить огромные горы. Вы сами знаете, что это такое. Куда же с этими повозками, с этим скотом, с этими вьюками? Кто мы? Войско или целая колония, которая ищет земли, чтобы поселиться?

— Царь, — сказал Гефестион, видя, что Александр начинает закипать от гнева, — я готов в любую минуту сжечь все, что принадлежит мне.

Александр быстро взглянул на него. Сжечь? Это правильно. Иначе избавиться от этой тяжести невозможно.

— Так я и сделаю, — ответил он, — сожгу.

— Ого… — проворчал Леоннат, — будет много шума.

Александр не боялся этого. И когда после многих трудных дней перехода в ясном весеннем небе засветились белые вершины гор, Александр на привале обошел войсковые части. Как всегда красноречивый, умеющий без ошибки находить нужные слова, он обратился к своим воинам:

— Мы не за тем пришли сюда, чтобы собирать сокровища. Боги гневаются, когда человек так умножает свое имущество. Мы пришли завоевывать чужие земли, а тащимся с этим обозом, как переселенцы. Нам надо избавиться от всего лишнего, чтобы снова стать войском победителей! Где мои сокровища? — закричал он, закончив свою речь. — Свалите всё вместе!

Возчики подгоняли подводы с царским добром, снимали вьюки и все бросали в кучу. Веревки на вьюках лопались, золотые чаши, посуда, пурпурные хитоны и шитые золотом плащи сверкали перед изумленными и испуганными глазами толпившихся вокруг воинов. Царь потребовал зажженный факел. И тут же поджег свои богатства. Загорелись дорогие ткани, сваленные грудой. Сначала огонь шел туго, набрав силу, он запылал высоко и ярко. Воины, окаменев, стояли вокруг, не сводя с костра изумленных глаз…

— Подожгите и мою поклажу, — приказал Гефестион.

— И мою! — крикнул Кратер.

— И мою тоже! — сказал Птолемей.

Вздох прошел по рядам воинов, послышались восклицания, пока еще неопределенные, невнятные. Слуги тащили из палаток этеров и военачальников все, что добыто в походе, сваливали в груду, поджигали… Царедворцы молча смотрели, как вспыхивают пурпурные плащи, как плавится на них золото, как оплывают и превращаются в куски металла дорогие амфоры и чаши.

С Гарпалом, хранителем сокровищ царя, вышла заминка. Этот тщедушный человек, неспособный к военной службе, страдал безмерной жадностью. Жажда богатства одолевала его. Он брал и грабил где только мог и тащил все в свой шатер и там прятал в тяжелых сундуках, скрывая ото всех, даже от друзей, свои сокровища. Когда запылали костры этеров, Гарпал онемел от горя. Бледный, он стоял возле своей палатки и глядел куда-то в неопределенную даль, будто не видя и не слыша, что происходит. А может, его не заметят, может, оставят…

Но и этеры, и воины, стоявшие у костров, с пристальным вниманием ждали, что сейчас выволокут из палатки Гарпала. И когда он увидел, что слуги с факелами идут к нему, Гарпал бросился к Александру:

— Царь, прошу тебя, пусть зажгут всю палатку, пусть все сразу сгорит. Незачем вытаскивать…

Александр засмеялся. Он все понял. И еще раз пощадил Гарпала; он много прощал ему в память их давней дружбы.

— Сделайте, как он просит. Сожгите все вместе с палаткой.

— Я сам.

Гарпал выхватил факел из рук слуги и сам зажег свою палатку вместе со всем богатством, что в ней находилось, пока ничего этого не вытащили и не увидели. Красный огонь факела ложится пятнами на его побледневшее лицо. Когда пламя оранжевой бахромой побежало вверх по краю палатки, все ждали, что Гарпал сейчас упадет и умрет на месте… Но палатка запылала, Гарпал добавил еще огня и там и тут. И вдруг все увидели, что он смеется.

— Пусть горит! — закричал он со смехом. — Эх, пусть горит все!

Это сразу разрядило трудное молчание войска. Шум пошел по равнине, где стоял лагерь. Какое-то бесшабашное веселье охватило воинов.

— Пусть горит все! — кричали в лагере. — Пусть горит, пусть пропадает!

По лагерю заметались факелы, задымились костры. С криками отгоняли развьюченных животных, опрокидывали повозки, волокли в огонь разодранные тюки, охапками бросали в костры все, что тащили по длинным дорогам Азии. Женщины тихонько плакали в повозках. А воины, охваченные яростным весельем разрушения, бросали в костры все, что попадало под руку.

— Эх, пусть все горит!

Повозки обоза опустели. Лишь обоз с военным снаряжением остался нетронутым. Охрана возле него стояла строгая, невозмутимая, с оружием в руках.

— Эх, пусть горит!

Теперь им уже не страшны ни крутизна, ни снежные перевалы, ни темные ущелья.

А путь впереди предстоял опять через те же грозные скалы Паропамиса, из которых они уже однажды едва вырвались. А дальше — в Индию, в неизведанную и, может быть, такую же трудную страну.

— Пусть горит!

Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Дальше: ВОРОТА В ИНДИЮ