Мы сидели у Памфилия и пытались привести его в себя, разговорить, а он все не поддавался, посылал нас изредка нехорошими словами, а когда мы поднимались уходить, он отворачивался к стенке на своей бугристой тахте, и тогда мы слышали дыхание его прокуренных легких, и тогда мы шли от дверей обратно и глядели на его затылок, который был выразительней его лица, так как лицо его ничего не выражало вовсе, а затылок выражал хотя бы презрение к нам, так ничего и не понявшим.

И так мы танцевали от двери к тахте некоторое долгое время и все больше увязали в липучей паутине бессмысленности. И потому, когда раздался осторожный стук в дверь, мы, честно говоря, обрадовались.

– Да! – крикнул Костя. – Да, входите!

– Хоть какая-то живая душа, – сказал я. – Слава богу.

– Да! – крикнул Костя. – Да! Входите!..

Дверь приоткрылась, на пороге стоял невысокий человек в берете. Мы смотрели на него, он на нас.

– Здравствуйте, – тихо сказал он.

– Закройте дверь! – рявкнул Гошка, не поворачиваясь. – Дует…

Человек вышел и закрыл дверь с той стороны.

Мы переглянулись.

– Кто это? – спросил я.

– Не знаю, – ответил Костя, идя к дверям.

Человек стоял на лестничной клетке и ждал.

– В чем дело? – спросил Костя. – Почему вы ушли?

– Вы сказали «закройте дверь».

– Недоразумение, – сказал Костя. – Войдите.

Тот вошел и снял берет.

– Меня направили к вам, – сказал он мне. – Я ваш новый…

– Ко мне? – удивился я.

– Извините, я продолжу… – сказал он. – Я ваш новый ассистент.

– Так. Слушаю вас, – сказал я.

– Извините, это все, – сказал он.

– Немного, – сказал я.

– Извините.

Костя посмотрел на него внимательно.

– Странные у тебя ассистенты.

– Начальству виднее, – ответил я Косте и обратился к нему: – Подождите нас.

– За дверью? – спросил ассистент.

Я откашлялся.

– Гоните его к черту, – сказал Гошка, и мы увидели его блестящие глаза, обращенные к ассистенту.

– Не обращайте внимания, – сказал я этому человеку. – Сядьте куда-нибудь.

– Извините, а куда? – спросил тот.

– К черту! – сказал Гошка.

Мне хотелось сказать то же самое, но я сдержался.

– Вы плохо начинаете, – сказал я ему. – Мне нужны инициативные сотрудники.

– Он смущается, – сказал Костя. – Не тронь его. Вы смущаетесь?

– Не знаю, – сказал ассистент.

Костя побагровел.

Я взял ассистента за руку и подвел к креслу в дальнем углу.

– Садитесь. Почитайте вот это… – я сунул ему в руки журнал. – Здесь есть статья об инициативе. Вам будет интересно.

– Я почитаю, – сказал он.

Мы подошли к Гошке.

– Зачем вы оставили его здесь? – сказал он. – Он мне не нравится.

– Гошка, – сказал я, – кончай все это. Надоело. Старый ты уже для таких штучек.

– В том-то и дело, – сказал Гошка. – Вы болваны. Не поняли, что произошло.

Он ошибался. Мы прекрасно все понимали. Не хуже, чем он. Только мы сдались, а он нет. Вот в чем дело. И то, что он не сдался, было хуже всего. Чересчур все это напоминало безумие. И сейчас Гошка пропадал.

Я не верю в то, что человек состоит из пищи, которую он ест. И я не верю, что можно заменить слово «душа» словом «психология», а потом считать ее решающей системой.

Душа, а проще сказать, личность человека, это, видимо, все-таки не просто система, даже самая сложная. Хотя бы потому, что любая система может и не работать, если питание отключено, и все-таки оставаться системой. А личность человека, его душа – это процесс, работа. И устойчивость ее – это не устойчивость камня, лежащего в овраге, а динамическая устойчивость волчка, гироскопа, сопротивляющегося отклонению.

Я не верю в статику души. И потому я считаю, что искусство всегда держалось на исключениях. С нормой ему делать нечего. Норма – это инструкция. Может быть, я считаю, что искусство занимается патологией? Нет. Просто искусство интересуется теми исключениями, в которых оно предчувствует норму более высокую, чем обыденность.

Возьмите любой образ, самый реалистический и достоверный. Ну хоть Наташу Ростову, например. В финале она добродетельная самочка. А поначалу она обещала норму более высокую и потому была исключением. Обещание не выполнено, и читать про это неинтересно. Почему любят детей? Потому что они обещают. Отнимите детское у короля Лира, и останется вздорный старик, псих ненормальный.

Гошка был исключением из правила и потому погибал. И погибал он из-за этого проклятого марсианина, ничем, казалось, не отличавшегося от людей.

То есть, конечно, он прилетел не с Марса, но название его планеты почти невозможно выговорить, поэтому его стали называть марсианином. Ведь называли же на Руси немцами всех иностранцев. Не правда ли?

Помните, что произошло, когда прилетел марсианин? Ну вы же прекрасно помните. Немногие тогда понимали весь обыденный трагизм случившегося.

Праздновали, торжествовали, печатали статьи и интервью. Шуму и треску было столько, что все уже начали уставать, как при затянувшемся кинофестивале. И вот тогда никто еще ничего не понял, не поняли смысла того, что произошло, но уже ощущали – что-то случилось.

А потом разом прекратились все сообщения, перестали печатать портреты этого – хотел сказать, человека – марсианина.

Волнение медленно угасало. Какое-то время оно поддерживалось на Западе смутными слухами о неких особенных данных, которые он сообщает сейчас ученой и правительственной комиссии. Все ждали сенсационного коммюнике, и возникли даже страхи. Но когда оно было опубликовано, это коммюнике, страхи утихли и все успокоилось.

В коммюнике говорилось, что марсианин сообщил чрезвычайно важные научные данные об обществе его планеты, о природе и энергетическом потенциале планеты, что, как предварительно удалось выяснить с помощью электронного перевода, на планете существует единая общественная система, что его планета не знает войн и потому настроена дружественно к обитателям Земли, что марсианин в настоящее время проходит курс изучения языка, после чего Академия наук будет печатать многотомное исследование, основанное на данных, сообщаемых марсианином, и потому вклад его в науку неоценим. И все. Ну вы же помните.

И все.

И тут наконец все поняли, что произошло.

А произошло вот что.

Как там ни крути, а в душе каждого человека живет смутное представление о необыденном.

Смутное потому, что точных критериев необыденного нет.

И потому произошла ужасная вещь.

Если марсианин прилетел сюда сообщить научные данные, то грош цена этим данным, если рухнул некий неопределенный идеал необыденности, который втайне каждый относил почему-то к другим планетам. В том-то и дело, что прилетел.

Прилетел и стал давать автографы. И вся столетняя мечта о другом, недостижимо необыденном мире рухнула. Вся она свелась в общем к нормальному интервью:

– Ну как поживаете?

– Ничего.

– Расскажите слушателям, как вы добились таких результатов.

– Сначала у нас ничего не получалось, но потом…

Стоило мечтать о прилете марсиан, чтобы услышать разговор типа:

– Ну как у вас с продуктами?

– Ничего. А у вас?

А как же «Аэлита»?

О господи! Стоило дожидаться столько лет встречи с пришельцем, чтобы увидеть на всех экранах этого молодого человека, которых у нас самих хоть пруд пруди.

Интерес к нему держался до тех пор, пока еще ощущалось, что вот он марсианин, а поди ж ты, ну совсем как мы с вами, и еще некоторое время, пока ожидали сенсационных сообщений. А когда началась нормальная научная работа и стало известно, что их жизнь отличается от нашей только деталями совершенно несущественными, если вспомнить, что речь идет о другой планете, то все поняли – ничего не произошло. И это самое страшное.

Вы же помните прекрасно, как все пережили тяжелый, ни с чем не сравнимый психологический кризис.

Конечно, все давно уже поняли, что нечего ждать милостей от природы и прочее и человек должен сам совершенствовать себя и свою жизнь, не надеясь на варягов. Все так. И казалось бы, уже примирились с этим. Все так, но казалось, казалось все же… Вдруг обнаружили, что в душе у каждого жил, а теперь умирает ребенок. Который верил в Деда Мороза и Снегурочку, верил в необыденное. А тут прилетел обыкновенный молодой человек, и рухнула иллюзия. Приехал молодой человек и привез кое-какие новинки техники, сообщение о том, что с продуктами у них неплохо и профсоюзные взносы уплачены за отчетный период, есть, конечно, кое-какие недоработочки, но в основном дела идут хорошо и дружными усилиями они избавятся от всех недостатков в ближайшую тысячу лет.

Мир повзрослел как-то сразу в течение нескольких дней.

Ладно. Детство прошло. Но наступило зрелое мужество. Надо было принять, примириться и думать о том, что делать дальше.

Теперь надо вернуться к этому проклятому клоуну Памфилию.

Вы, конечно, помните, что он говорил о той древней скульптуре?

То, что он говорил, достаточно хорошо известно, так как в свое время над этим много смеялись.

Он говорил, что всякий образ, родившийся в мозгу человека при известных условиях, может материализоваться в реальной жизни самостоятельно, так как будет создан по тем же законам, которые образовали его в мозгу человека.

Ну, посмеялись и забыли.

И только Гошка свято верил в это.

Мы сначала тоже не придали значения тому, что сказал Памфилий. Он поэт, и ему это полагается. «Ничего, – подумали мы. – Из этого всего получится, может быть, стих, а может быть, песня. И Гошка освободится».

Практика показала обратное.

Оказалось, что мы его еще мало знаем. А кого мы хорошо знаем, хотел бы я спросить? Может быть, себя мы хорошо знаем? Я пошутил, конечно.

Не получилось ни песни, ни стиха, а пришло письмо от Кати, моей жены.

Я тогда был в очень сложной командировке и, как всегда, заканчивал монтаж, как всегда, удивительно прекрасной схемы. Сколько я их состряпал за свою жизнь, одна лучше другой, но ничего существенного в мироздании от этого не произошло. Правда, на этот раз, кажется, тут действительно было нечто стоящее, и поэтому выбраться мне было затруднительно. А надо было. Потому что в письме было написано:

«Приезжай, Гошка пропадает».

Да, не получилось песни.

На этот раз песня обернулась острием внутрь, и Гошка пропадал.

Он пропадал потому, что все оказалось неправдой.

Разве так он представлял себе этот прилет?

Что угодно он мог себе представить, только не прилет этого заурядного марсианина, которому так обрадовались все мы, а потом постарались позабыть и о нем и о разочаровании. Ничего. Обошлось. А у него не обошлось.

Сейчас надо рассказать о том фокусе, который он проделал с нами много лет назад.

Когда Гошка пришел к мысли, что образ возникает в мозгу по тем же законам, что и его жизненный прототип, и что, стало быть, все, что возникает в мозгу, может при известных условиях повторяться в жизни, он обрадовался и успокоился.

Ну как же? Если изобретатель представляет себе во всех деталях двигатель, который он нигде не мог увидеть, то этот двигатель можно построить и он будет работать. Тут, правда, вмешивается воля и в момент воображения и в момент воплощения. И поэтому это пример элементарный. А образ возникает независимо от воли, и материальное подобие этого образа должно возникнуть независимо, значит надо ждать, пока законы, которые вызвали в мозгу этот образ, сами создадут его реальный прототип. А сколько ждать? Может быть, жизни не хватит? Может быть. Иногда простое ожидание – героизм.

И Гошка ждал эту женщину, которая прилетала и улетела назад, оставив после себя головокружение и тоску. Но годы шли, люди занимались делами дня, и ожидание становилось нелепым. Менялись взгляды, делались открытия, ветер возвращался на круги своя, а Гошка ждал. Он уже становился анахронизмом.

Человечество трезвело, а «рыцарь Гринвальюс все в той же позиции на камне сидел», и над ним смеялся Козьма Прутков.

И тогда, много лет назад, мы, как и теперь, пришли к Гошке и тоже сразу поняли, что дело неладно.

Глаза у него лихорадочно блестели, трубка у него гасла, и на одну понюшку табаку он тратил полкоробка спичек.

Комната у него была чисто прибрана, на столе стояли цветы, и через каждую фразу он оглядывался на дверь. А когда он молчал, на его лице было такое выражение, будто он говорит быстро и жалобно.

Мы ему тогда сказали примерно то же самое, что и сейчас:

– Гошка, кончай это дело. Фантазия фантазией, но надо заниматься земными делами. Посмотри на себя – ты похож на ненормального.

– А что есть норма? – спросил он, и посмотрел на дверь, и привстал.

Мы тоже оглянулись. Дверь как дверь, белая и убедительная.

– Кого ты ждешь? – спросили мы.

– Ее, – ответил он.

Мы, помню, начали о чем-то допытываться, но услышали сначала бормотанье, а потом он вытер лицо и начал рассказывать спокойно и как бы удивленно.

Из нас троих Гошке больше всех было свойственно интуитивное мышление. Во всяком случае, у него эта третья сигнальная система работала чаще, и догадки его были неожиданнее, чем это бывало у нас. Оправдывались и подтверждались самые странные его идеи.

Я уж не говорю о нашумевшем его предсказании насчет золотых рудников в районе Джиланчика. Это когда он еще занимался поисками дьявола, а нашел зеркало. Все тогда отнеслись к этой догадке как к очередной мистификации. А когда через некоторое время здесь открыли самые мощные золотые пласты на земле и появилась статья в «Комсомолке» – «Сокровища красных песков», – о его догадке постарались забыть.

Но совсем забыть не удавалось, и отношение к Гошке было странное, какое-то раздраженно-боязливое. Ну не может же быть, чтобы человек вот так, за здорово живешь, без всяких исходных данных взял да и предсказал геологическое открытие? И не то чтобы сделал геологическое открытие, а предсказал саму возможность этого открытия.

Но все дело в том, что интуиция – это вовсе не отсутствие исходных данных и фактов. Она просто опирается на факты и связи настолько тонкие, что они прямо входят в подсознание, минуя размышление, и поэтому кажется, что они взяты с потолка.

Он посмотрел в потолок.

– Не кажется ли вам, что это произойдет через несколько минут… может быть, уже произошло… – сказал он с жуткой убедительностью.

– Не сходи с ума…

– Не заметили ли вы сегодня странную многолюдность на улицах? – спросил он. – Отвечайте, не увиливая, ну?

Мы молчали.

– Заметили, конечно, – сказал он. – Только трусите признаться.

Мы действительно заметили и потому теперь начали трусить.

– Смутные слухи, – сказал Гошка. – Смутные слухи. Я ехал в такси, и шоферша молодая рассказала мне о пункте, куда ей надо будет мчаться в случае начала войны. Понятно? – спросил Гошка.

Мы молчали.

– Потом милиционер остановил такси, – сказал Гошка. – Это было начало паники. Город сейчас как огромная гостиница. Все знают, как поступать в случае налета. А на самом деле это прилет пришельцев. Я об этом сразу догадался. А потом передали по радио, что население должно быть готово к атомным взрывам или аннигиляции… Ну смотрите, как разворачиваются события… Тоскливый ужас перед крахом человечества и в то же время жуткое любопытство, которое я заметил у окружающих и которое передалось мне… Потом это предупреждение по радио – они прорвались… То есть где-то на Западе их ракеты приняли за враждебные земные, и по всем вычислениям плоского разума их надо встречать плохо, так как вычислено и подтверждено, что они принесут гибель… Поэтому и авангардные бои, и кого-то уничтожили из пришельцев, и теперь приближались мстители.

Фосфоресцирующее ночное небо в облаках и ощущение того, что где-то уже ведутся бои…

Ночь. Вдруг все заледенели. На небе засветился круг с размытыми краями… Сфокусировался – часы светящиеся…

Стрелка пошла по кругу; нам показывают, сколько осталось, догадался кто-то… И вдруг все поняли и заледенели.

«Это уже они показывают, сколько осталось».

Что осталось: до встречи или вообще – существовать?..

Человек борется не столько с природой, сколько с плодами собственной фантазии. Которые, впрочем, тоже есть природа.

Когда ракета опустилась, открылся люк, и вышла ОНА.

Та самая, что 12 тысяч лет назад. Пустяки. Не произошло ни атомного взрыва, ни аннигиляции. Ничего не случилось, если не считать удара красоты, который ощутили все, даже те, кто за всю жизнь не произнес этого слова, даже ледяные красавицы сезона ощутили это, даже старики, интересующиеся только омлетом, даже кретины, ковыряющие в носу, ощутили этот удар понимания, эту бесспорную и безошибочную красоту.

Особое несловесное понимание, безошибочность, тающая нежность исходили от нее, как сияние. Даже тем, кто стоял далеко в толпе, даже тем, кто смотрел в окошки телевизоров, было понятно, что ее кожа под рукой как ветер.

Засмеялась.

«Сейчас», – сказала она, и каждый услышал это на своем языке.

Приложила руку ко лбу. Начала медленно говорить.

Толпа притихла.

Вибрирующий голос.

Отстранила услужливо подсунутый микрофон. Голос без усилия доходил до каждого. Видимо, усиление совершалось каким-то другим путем. Все поняли: никакой вражды не будет, на стрельбу ей наплевать, они шли на это, предполагали страх и ошибку.

Подошла к клетке ревущих зверей. Откуда эта клетка? Ракета мягко, не колыхнув воды и не спугнув лебедей, опустилась посреди пруда в Московском зоопарке, и утята помчались к ракете желтыми стайками.

Она открыла клетку. Ужас охватил людей.

Львы, рыча, кинулись наружу, тяжко сшибая друг друга, и с воем начали подползать к ней – как будто узнали.

Крокодилы, сопя, ползли к ней, скрипя песком, трущимся о чешуйчатые брюхи. Передний открыл пасть, как при зевоте. Она положила между челюстями тонкую руку. Он не захлопнул пасть. Она засмеялась и оглядела всех.

В толпе послышался стон. Люди начали становиться на колени…

– Перестань! – закричал Костя.

Памфилий замолчал. По щекам у него бежали слезы.

– Псих ненормальный, – сказал Костя. – Ты же сумасшедший совсем. С тобой потолкуешь и сам свихнешься.

– Откуда ты набрал все эти подробности? – спросил я.

– Видел, – сказал Памфилий.

– Где?

– Внутри себя.

– Бред.

– …И на улице, – сказал Памфилий. – вы же видели толпы на улицах?

– Сегодня праздник авиации, – сказал Костя. – Гошка, опомнись…

– Да, праздник авиации, – сказал Памфилий. – Подожди, дай я докончу. История не окончена… После того как я рассказал все это вам, и вы сочли меня сумасшедшим, и я на это ответил вам, что все это просто фантазия, а мало ли фантастики печатается сегодня, и вы с этим согласились, – после этого мы включаем радио, и тут диктор скажет: «Передаем чрезвычайное сообщение, – и голос у него задыхающийся. – Президиум Академии наук, – скажет диктор, – сообщает, что радиотелескопы обнаружили межпланетные корабли, и они приближаются…»

Он замолчал. И мы не знали, что сказать на это. Как он цеплялся за свою фантазию! Он уже и нас включил в нее, и мы уже стали элементом рассказа. Но это все-таки был рассказ. Как говорил Олеша: рассказ – это все, что рассказано. На улице был белый день. Реальная жизнь шумела на улице, а здесь несчастный парень пытался материализовать фантазию. Зачем?

– Зачем?

– Я люблю ее, братцы, – сказал он. – Вот в чем штука.

– Кого, чудак?

– Ту, которая прилетит…

– Ладно, – сказал Костя. – Тут пути нет. Разве что в безумие. Ты становишься маньяком, Гошка. Вернемся к реальной действительности.

Он включил радио. Нормальное московское радио.

– Вот послушай реальные известия, – сказал он. – Кто где что посеял и что из этого выросло. После всей болезненной чепухи это звучит райской музыкой.

И тут диктор, реальный диктор, а не выдуманный, реальный московский диктор сообщает о непонятных сигналах из космоса, обладающих периодичностью в сто с лишним дней. И что среди всех хаотических сигналов космоса это первые сигналы с устойчивой характеристикой. И что многие советские ученые не исключают возможности их искусственного происхождения… Ну, вы все, конечно, помните это сообщение. Обидно только, что никто теперь не поверит, что Гошка рассказал нам свою фантазию о сообщении раньше, чем оно прозвучало по радио.

Мы ничего не понимали. Чересчур это напоминало продолжение Гошкиного рассказа, и хотелось проснуться.

Мы посмотрели на Гошку. Он смеялся. Морда у него была спокойная и довольная.

– Ну вот, – сказал он дружелюбно. – Я же говорил вам, а вы не верили. Я знал, что сегодня должно случиться что-то в этом роде.

Поглядев на наши лица, он сказал:

– Выпейте водички. Еще посмотрим, кто из нас псих. Пошли куда-нибудь, закажем и съедим большую еду. Я помираю от голода.

Он потянулся с хрустом.

– Я не гордый, – сказал он. – Теперь могу подождать сколько нужно. А вы балды, братцы-кролики. Сами придумали третью сигнальную систему, а сами боитесь ею пользоваться. Чуть меня с толку не сбили.

Вот как было много лет назад. Так здорово начиналось. А что из этого вышло?

Случилось самое фантастическое – прилетел этот научно-промышленный марсианин.

– Ну и что хорошего? – спрашивал Гошка.

Ладно, пора прощаться с детством. Я имею в виду детство человечества.

Кстати, этот тип, мой будущий ассистент, присланный невесть откуда и невесть каким начальством, так и сидел в углу, куда я его посадил с журнальчиком. И он был нам совсем не нужен сейчас, и только моя врожденная вежливость не позволяла мне спросить его сразу, что ему, собственно, здесь нужно и почему он не пришел мне представляться в лабораторию.

– Послушайте, почему вы пришли сюда? – спросил я его.

– Мне сказали, чтобы я разыскал вас, и я разыскал…

– Имелась в виду лаборатория.

– Мне никто не сказал этого, – ответил он.

– А сами вы не могли догадаться? – спросил Костя.

Он пожал плечами. Меня начал бесить этот жест.

– Боюсь, мы с вами не сработаемся, – сказал я.

– Почему? – спросил он.

– Я вам потом объясню, – сказал я. – Вы прочли то, что я вам дал?

– Да.

Я ему дал статью, где убедительно доказывалось, что, несмотря на развитие кибернетики, человеку полагается думать.

– Вы согласны с тем, что там написано? – язвительно спросил я.

Он пожал плечами.

– Он пожимает плечами, – сказал Костя. – Почему вы пожимаете плечами?

– Вы спросили меня, согласен ли я… – робко сказал он.

– Ну?

– Я этим движением хотел показать, что я не понял…

– Чего не поняли? Согласны вы или нет?

– Я не понял того, что я прочел… – тихо сказал он.

– Не поняли того, что вы прочли?.. А что, собственно, там можно не понять? – спросил я. – А почему, собственно, вы держите журнал вверх ногами?

– Вы мне его так дали… – робко сказал он.

Он как взял журнал вверх ногами, так и пытался его читать. Он в нем ничего не понял. Мы глядели на него ошеломленные.

– А… почему, собственно, вы не могли его перевернуть?.. – тихо спросил Костя.

Он посмотрел на Костю снизу вверх, и робко улыбнулся, и пожал плечами.

Тогда Гошка вскочил с тахты, схватил его за шиворот, выволок из комнаты, протащил его по лестнице и вышвырнул на улицу.

Потом он вернулся, потрогал стены, стол, потолкал тяжелое кресло, как будто хотел убедиться, что все прочно стоит на местах.

– Не люблю фантастику, – сказал он и вытер руки о штаны.

Костя повернулся от окна.

– Он там внизу ждет, – сказал он. – Сигналит.

– Узнай, что ему нужно? – сказал я.

Костя открыл окно.

– Что вам нужно? – спросил он.

– Я у вас забыл берет, – ответил ассистент.

Гошка схватил берет и вышвырнул его на улицу.

– Не человек, а какой-то марсианин, – сказал он.

Тут позвонил телефон, и Гошка снял трубку.

– Тебя, – сказал он мне. – Начальство.

– Что они все, сбесились? У меня выходной день… Слушаю.

– Ну как? – спросил голос в трубке.

Это академик Супрунов из отделения биофизики.

– Что – ну как?

– Как вам понравился ваш новый ассистент?

Потом он мне все объяснил, что и как и зачем все это было нужно, и выходило, что я сам выпросил себе такого ассистента потому, что моя работа по расшифровке сигналов мозга требует как раз такого ассистента. Я и мечтать не мог о таком.

– Братцы, – сказал я ребятам. – Братцы… Гошка, знаешь, кого ты вышвырнул за дверь?

– Кого? – спросил Гошка.

– Марсианина…

– То-то мне его лицо показалось знакомым до отвращения, – сказал Гошка.