Глава девятая

Сегодня утром (это второе утро или третье? забыл) мне трудно даже встать. Но я встаю и плетусь дальше. Жара немного спадает. Воздух насыщен неприятной энергией. Начинается легкий кожный зуд, я смотрю вниз и вижу, что в порах возникают капли пота. Удивительно. Я и не предполагал, что во мне осталась какая-то влага. Яркая полуденная белизна непостижимым образом превратилась в тусклую желтизну. Вокруг лодыжек начинает призрачной дымкой виться песок. За спиной раздаются громыхание и потрескивание. Я знаю, что происходит сзади, но все же оборачиваюсь и смотрю. Прямо на меня лавиной несутся тяжелые бурые тучи песка, а в центре пыльной бури мечутся между небом и землей электрические скипетры молний. Я отворачиваюсь и продолжаю путь. Песок начинает хлестать мне в лицо. Приятного в этом мало. В такую песчаную бурю можно оказаться заживо освежеванным. Однажды я видел, как во время подобного самума была начисто содрана краска с джипа. Я повязываю на глаза кусок промасленной ветоши и иду дальше.

Слепой, идущий по пустыне средь огненных столбов – ну разве я не воплощение пророчества, не высшее олицетворение идей Маркса и Магомета? Слева и справа потрескивают молнии, но мне не страшно, ибо во всех существенных отношениях я уже покойник. Призрак бродит по алжирской пустыне. Призрак коммунизма. Я несу революционную заразу к Средиземному морю. В салонах, на ипподромах, в опере я буду возникать со своим свертком взрывчатки, орудием возмездия бедняков.

«Жизнь – это пустыня, а женщина – верблюд, который помогает нам ее пересечь», – гласит бедуинская пословица. Теперь, поразмыслив, я хотел бы прожить еще немного и быть отмщенным. За тот румянец торжества на лице Шанталь, когда она поднялась, чтобы разоблачить меня. Смелый шаг, неожиданный жест в разгар совещания комиссии, удивительно вульгарный, как все ее поступки и убеждения. Клеймо вульгарности стоит на всех фашистах – вспомните увешанных орденами толстых коротышек, ораторствующих с пышных псевдоклассических трибун и бредящих кровью и огнем. Фашизм – это не политическая доктрина наподобие анархизма и не научное представление о мире, каковое есть суть марксизма. Фашизм – это мода, фасон, причем вульгарный до мысков сапог. Поблескивающие кованые сапоги, измазанные слюной овчарок. Изгибы черного кожаного сапога, покрытого плевками, что вполне во вкусе Шанталь. Изгиб хлыста, презрительная усмешка, влажно поблескивающие глаза, влажно поблескивающие сапоги.

Я непременно доживу до того момента, когда буду отмщен, ибо, как сказано у Маркса, «человечество ставит перед собой только такие задачи, которые может решить». Не хотел бы я отправиться в мир иной, не прихватив с собой Шанталь. У Маркса также сказано: «Если ты полюбил, не пробудив ответной любви, значит, твоя любовь бессильна и несчастна». Впрочем, речь идет отнюдь не о любви. Я вернусь из пустыни, обожженный солнцем, израненный песком, и еще раз пересплю с ней – напоследок. Она будет злорадствовать по поводу моей предполагаемой медленной смерти в пустыне, и тут я возникну на пороге… Разумеется, ничего личного в моей мести не будет. Это все равно что усыпить бешеную собаку. Белая пена течет из ее пасти и капает ей на поблескивающие черные сапоги. Вульгарность Шанталь заразна, она передается во время объятий, ее можно подхватить в толпе. Я заставлю Шанталь пожалеть о том, как она со мной обошлась. Стоя передо мной на коленях, она со слезами на глазах признает свои ошибки, после чего я передам ее в руки народного правосудия.

Я могу идти вперед без передышки. Я взял на себя ответственность за тысячелетний ход истории. Чем дальше я пройду вперед, тем лучше. Это наглядное подтверждение трудовой теории стоимости. Чем больше труда я вкладываю в этот неуклюжий переход через пустыню, тем дороже он стоит. Только марксизм платит человеку его полную стоимость. Частью рассудка я сознаю, что нахожусь в бреду. Другая часть, однако, этого не знает. Дьявольская диалектика. Противоречия меня не беспокоят, ибо эти противоречия плодотворны. Я – властелин песков. Ветер дует туда, куда я прикажу. Человек, осознающий мир, который он сотворил, свободен. Человек, постигнувший законы истории, есть Бог, единственный Бог, который существует. Революция в касбе ждет моего пришествия, меня, несчастного штурмана в море истории, плавильщика революции. История развивается слишком медленно. Я ее потороплю.

Я рад возможности испытать голод и лишения угнетенных. Голод и лишения угнетенных. Голод и лишения угнетенных. Я падаю ничком и целую обжигающий песок. В мозгу у меня находится черный кулак.

Когда черный кулак исчезает, я прихожу в себя и тужусь, пытаясь поблевать на пустой желудок. Я ослеп. Ослеп! Потом вспоминаю о тряпке на глазах и снимаю ее. Я лежу и смотрю на дюну, что высится передо мной. Взобраться на нее нет никаких надежд. Лучше пока просто полежать и поразмыслить. Солнце – не более чем сверкающий медяк в насыщенном пылью небе, но песчаная буря уже миновала, воздух стал менее тяжелым, и снова можно ясно мыслить.

Я был в бреду, теперь это понятно. Неприятно сознавать, насколько нехватка воды и избыток солнца могут изменить образ мыслей. Оказывается, достичь высшей степени психопатического бреда проще простого. Разобраться в этой проблеме нелегко, ведь революционеру наверняка необходима жажда мести, смерти, убийства, пыток и деспотизма. Необходима, пожалуй, даже мания величия. Рассматривая эту проблему беспристрастно, я с удовольствием признаю, что лишь объективная роль революционера в историческом процессе отличает его поступки от поступков психопата. Однако различие существует, и оно является решающим.

Через час на гребне дюны появляется араб. Еще через несколько минут позади него возникают другие. Я лежу у подножия дюны и удивляюсь, зачем они поднялись на ее вершину. Потом они принимаются боком шагать и скользить вниз, осторожно, словно крабы, приближаясь ко мне. Лишь тогда, когда их главный оказывается прямо надо мной, я понимаю, что это Хамид.

Он говорит:

– Мир тебе. Мы были в Форт-Тибериасе. То, что мы там нашли, нам не понравилось. Сказать тебе, что мы там нашли? Мы нашли тело аль-Хади без савана, зарытое, как отбросы, в неприметной яме рядом с фортом. Почему ты не сказал, что ты друг аль-Хади?

Я лежу и молча смотрю на него. Во всем этом есть нечто, лишенное всякого смысла. Ну да, разве могли они за это время добраться до Форт-Тибериаса и вернуться обратно? А может, я шел по пустыне дольше, чем думаю? Или шел кругами? Кто сказал им, что я друг аль-Хади? Как бы то ни было, сказать я ничего не могу. Я не в силах говорить.

– Мы отвезем тебя к феллахам, и ты поможешь нам отомстить убийцам аль-Хади. Но это опасно. У тебя есть оружие?

Отвечать не обязательно, поскольку Хамид опускается надо мной на колени и вынимает «ТТ» из кобуры. Он рассматривает оружие со всех сторон, похоже восхищаясь тем, как искусно оно сделано. Потом, явно довольный, целится мне в ноги, и раздается оглушительный выстрел.