Глава шестая

– Вы думали когда-нибудь о самоубийстве, Филипп?

Вопрос полковника, похоже, навеян длительным созерцанием песков, но вот он неохотно отворачивается от пустыни, чтобы пристально взглянуть мне в глаза. Белки глаз у него большие и блестящие. Впечатление такое, будто они принадлежат какому-нибудь священному животному – быть может, пантере, прикованной цепью к колонне египетского храма.

– Никогда, мой полковник. То есть ни разу после Дьен-Бьен-Фу. В последние дни в Дьен-Бьен-Фу я только о самоубийстве и думал.

– Ах да. Расскажите мне еще раз о том, что вы пережили в Дьен-Бьен-Фу.

Он снова принимается глазеть на пустыню, а я в очередной раз пытаюсь описать то, что повидал и испытал за те пятьдесят пять дней весной пятьдесят четвертого. Я рассказываю ему о непрерывном артиллерийском заградительном огне, который велся с окружавших нас холмов и вызывал вибрацию в костях, даже если не была слышна канонада. За все те пятьдесят пять дней он ни разу не прекращался. Описываю таинственный лабиринт полузатопленных подземных траншей, чьи стены в последние дни кишели длинными белыми личинками, проникшими туда с места массового захоронения рядом с летным полем. В этих темных коридорах можно было встретить то представителя племени мео в традиционной воинской экипировке, то кого-нибудь из крыс Нам Юма в форме, снятой с погибшего парашютиста, то мадам из полевого армейского борделя. Все эти наши подземные друзья угодили в ловушку, когда противник сомкнул кольцо вокруг нашего укрепленного узла. В стенах главных проходов были вырыты небольшие углубления, служившие палатами для раненых, кладовками и придорожными часовнями.

Полковник Жуанвиль слушает внимательно. Его интересуют именно эти подробности. Шаблонный отчет о самой осаде ему не нужен, ведь, даже не побывав в Дьен-Бьен-Фу, он, как и многие из здешних военных, прошел в Индокитае огонь и воду. Под командованием Делатре де Тассиньи он участвовал в походе в дельту Красной реки. Потом он приехал сюда и, по его собственным словам, в возрасте пятидесяти четырех лет впервые влюбился. Влюбился в Сахару. Он сказал мне пару недель назад: «Мне бы хотелось заняться любовью со всем этим – с яростными синевой и желтизной, с этой линией горизонта и с этими дюнами, чьи гребни кажутся высеченными невидимым резцом. Заняться любовью… Не думаю, что это невозможно… просто я еще не нашел способа…»

Но сейчас говорю я. Я описываю последнюю жалкую попытку Легиона отметить Камеронов день винным концентратом «Виньоль». Вспоминаю, как Мерсье со стетоскопом в ушах прижимался к земляной стене, слушая, как роют к нам ход желтые человечки. Были там и люди-бомбы – отряды смертников, которые преодолевали проволочные заграждения и шли к нам с вытянутыми руками, улыбаясь и робко пытаясь скрыть взрывчатку, привязанную ремнями к груди. И кошмарные последние дни, когда мы передрались из-за мыла и бритвенных лезвий. У половины наших командиров случился нервный срыв, а некоторые из них покончили с собой. Разумеется, и я подумывал о самоубийстве. Мне лишь хотелось найти лезвие…

И тут полковник Жан-Мари Жуанвиль меня прерывает:

– Но теперь вы больше не думаете о самоубийстве?

– Нет. С тех самых пор.

– А неплохо иногда о нем задумываться. Безусловно, нелегко смириться с бессмысленностью столь жестоких страданий. Если я в чем-то и уверен, так это в том, что смысл человеческой жизни тесно связан с переносом страдания. Я хотел бы взять часть вашей боли на себя.

Я пожимаю плечами так, чтобы он мог расценить этот жест как отсутствие возражений с моей стороны. Полковник не раз говорил, что, когда умрет, хотел бы, чтобы его похоронили в этих милых его сердцу песках. Хотел бы я его в них похоронить.

Внизу, у лестницы, нас дожидается фотограф, прикомандированный к фотослужбе военной разведки. Я с ним знаком. Мне доводилось видеть, как он трудится вместе с Шанталь в отделе документации. Они с Шанталь сосредоточенно изучают тысячи фотографий паспортного размера, проверяя и разбивая на категории список потерь за месяц, прикрепляя бирки на головы, лежащие на столе.

Посовещавшись с фотографом и капитаном Делавином, Жуанвиль отдает свое кепи, белую шерстяную накидку и стек капралу Бучалику и спешно удаляется переодеваться. На этот плащ я не могу смотреть без смеха. Солдаты его любят – как, разумеется, и полковника. Настоящий аристократ, совсем как его бывший командир Делатре де Тассиньи. Один из таких аристократов, генерал Анри де Наварре, отправил меня в Дьен-Бьен-Фу, а другой, полковник Кристиан де Кастрис, руководил той кровавой бойней. И теперь здесь, в Алжире, они повсюду – люди, подобные нашему бывшему главнокомандующему Раулю Салану, мандарины и военные иезуиты. В своем белом плаще Жуанвиль любит производить на своих солдат впечатление крестоносца и мистика. Однако, по-моему, это просто смешно, поскольку на самом деле полковник – человек невысокого роста, коротко стриженный, чересчур мускулистый и страдающий избыточным весом (хотя развиты даже мышцы брюшка). В сущности, он очень похож на меня.

Во всяком случае, капитан Делавин, который отвечает за взаимодействие со столичным Министерством информации, твердо решил, что сегодня мы должны произвести совсем другое впечатление. Никаких кепи, никаких аксельбантов, никаких крестов «За боевые заслуги». В приказе, поступившем из Алжира, сказано, что публика хочет видеть людей дела – дружелюбных, чрезвычайно простых, но непреклонных. Публика хочет увидеть образ грядущей победы. В этом году в моде полосатый боевой камуфляж и зеленые береты. Именно такие наряды мы видим в глянцевых журналах. Приемлемой альтернативой берету является пилотка-«ящерица», а после того, как полковник Бежар придумал новый фасон нашей формы, у нас появились элегантные, даже слегка расклешенные брюки. Бежар тоже прошел огонь и воду в Индокитае. Все мы приехали оттуда сюда. Салан – мандарин, Массю – победитель в битве за Алжир, Тренкье – специалист по карательным акциям против повстанцев, Аргу – грубиян и кумир десантников. Все мы собрались здесь, в Африке, стремясь применить на деле уроки, полученные нами от Хо Ши Мина и генерала Жиапа. Вот только уроки, полученные мной, отличаются от тех, что получили они.

Когда полковник появляется вновь, мы все гурьбой входим вслед за ним в зал заседаний. Фотограф устраивается в углу, и, пока он возится со своей вспышкой, на столе раскладывают карту. В уголках ртов появляются сигареты, и над картой склоняются головы. Я, оказывается, стою рядом с капитаном Рокруа, но полковник подзывает меня к себе…

– Вас не должно быть на этом снимке, Филипп. Я не хочу видеть на этом снимке лица людей из разведывательного отдела. Ни ваше лицо, ни Шанталь.

Он занимает мое место в толпе офицеров и смущенно закатывает рукава. Появляется татуировка – номер. Закончив прикрывать отступление к Дюнкерку, Жуанвиль подался в маки, был взят в плен и отправлен в Маутхаузен, бежал из Маутхаузена, вступил в ряды «Свободных французов» в Северной Африке, воевал с вишистами в Сирии и, наконец, участвовал в первых операциях против партизан в джунглях индокитайской Дельты – после чего просто-напросто обрел покой в пустыне. Номер, наколотый у него на руке, – это его ответ на измышления, согласно которым он, возможно, является колонизатором, угнетателем и тайным фашистом.

Фотография должна получиться неплохо. Полосы солнечного света, проникающего сквозь жалюзи, тянутся над мужчинами в камуфляже, делая их похожими на стаю зверей, расположившихся над своей добычей в джунглях. Короткие волосы, шрамы, суровые очертания подбородков, трубка, парящая над картой и указывающая на некий жизненно важный район, головы, наклоненные в знак полнейшего единодушия.

Трудно поверить, что эта армия проиграет войну, но она ее проиграет. Я был запечатлен на подобной фотографии, сделанной в командном бункере в Дьен-Бьен-Фу. На ней я нахожусь прямо за спиной у Бежара, который председательствовал на утреннем инструктивном совещании. Вид у нас был непринужденный, но устрашающий. Репортер, сделавший снимок, улетел на одном из последних самолетов, поднявшихся в воздух с летной полосы. Помнится, фотография появилась в «Лайф» с подписью: «Полковники французских парашютно-десантных войск разрабатывают план победоносного наступления на позиции красных». Через несколько лет и здесь, в Форт-Тибериасе, за этим самым столом, будут проводить свой инструктаж комиссары Народной армии. Но вот фотограф задание выполнил, и все с облегчением перестают изображать нарочито непринужденную живую картину. Рискуя отравить Делавину все удовольствие, я говорю ему:

– Предпочитаю фотографии военных, сделанные в большем соответствии с установленной формой. Сами знаете: задний ряд стоит, старшие офицеры на стульях, первый ряд сидит перед ними по-турецки, а впереди, в качестве трофеев, разложены несколько мертвых феллахов.

Капитан Делавин злобно смотрит на меня. Мы рассаживаемся вокруг столов, стоящих в зале заседаний. У нас «сплоченный отряд соратников». Мои соратники-офицеры скорее умрут, чем позволят запятнать честь Легиона. Legio patria nostra. С другой стороны, они и пальцем не шевельнут, чтобы спасти честь арабской женщины. Эти люди – черное сердце белой Африки. Полковник и Шанталь отправляются за гостями, которые будут участвовать в нашем совещании.

Шанталь возвращается с пачкой документов. Затем входит Жуанвиль в сопровождении майора Кено из Восьмого парашютно-десантного полка Иностранного легиона и наших троих штатских гостей. Я с удивлением замечаю среди них Рауля Демюльза. Рауль с мимолетной улыбкой бросает взгляд в мою сторону. Я не знал, что он в форте. В другом госте я узнаю Потье, важную птицу из Оранской торговой палаты, но третьего я никогда раньше не видел. Потье носит украшенную золотистой головкой галстучную булавку рыцарей Верцингеторикса, и я теперь вижу, что, хотя никто из нас не надел знаков отличия, булавка Верцингеторикса красуется и на галстуке Жуанвиля.

На столе у полковника, рядом с книгой записей, всегда стоит изящный переносной будильничек, так что он может хронометрировать повестку дня. Сегодня полковник явился с целой охапкой разных предметов, которые он аккуратно располагает рядом с часами: небольшой самовар, скорпиона в бутылке и песчаную розу. Полковник объясняет, что принес эти предметы с целью кое-что продемонстрировать:

– В конце совещания, господа, все станет ясно.

И он учтиво улыбается. Полковник славится подобными броскими мистификациями.

– Можете курить.

Потом на лице Жуанвиля появляется выражение, характерное для человека, который вынужден заниматься политикой, лишь повинуясь долгу примерного христианина.

– С вашего позволения, приступим к первому пункту повестки дня…

Наверняка этот вопрос уже решен. Важные вопросы повестки дня, как правило, решаются заранее. Жуанвиль, скорее всего, уже выведал мнение майоров. Однако нам, прежде чем перейти к проблеме вероятного предателя в Форт-Тибериасе, придется, соблюдая все формальности, обсудить первый пункт. Кроме того, возникли вопросы, связанные с испытанием первой деголлевской водородной бомбы в Реггане, в нескольких сотнях миль к югу от нас. Мы должны будем обеспечить обязательную эвакуацию населяющих тот район племен. Имеется и ряд вопросов, касающихся дезертирства и укрепления дисциплины среди рядового и сержантского состава. В последнюю минуту в повестку дня включен и вопрос о смерти аль-Хади.

– У наших гостей очень плотный график. К вечеру они должны быть в Константине и задерживаться у нас не могут. Вероятно, не все из вас с ними знакомы, хотя я уверен, что майора Кено из нашего родного Легиона знают все – по крайней мере, понаслышке.

Майор Кено улыбается нам, по-волчьи скаля зубы. Настоящий душегуб, хотя в драке помощь подобного типа была бы не лишней. Полковник продолжает:

– Думаю, нет необходимости перечислять поименно штатских участников нашего совещания. Достаточно сказать, что они представляют широкий спектр заинтересованных кругов в Алжире, Константине и Оране. Чем меньше людей узнают, что мы ведем с ними переговоры, тем лучше. Поэтому представляется желательным, чтобы они принимали участие в совещании нашей комиссии по безопасности, а не обращались к офицерскому корпусу в целом. По той же причине они будут находиться в этом помещении все время, которое потребуется для подготовки их самолета к вылету в Константину. Должен сказать, во время неофициальных переговоров с ними я пришел к заключению, что их доводы крайне важны для нашего общего будущего. Господа, турки уже у ворот Константинополя!

И в эту минуту Жуанвиль действительно похож на византийского ученого, чьи глубокие раздумья о неоплатонических триадах прерваны гулом турецких орудий за стенами. Он молча подает знак Раулю, и тот берет слово.

– Благодарю. Много времени я у вас не отниму. Я знаю, полковник, что вы можете ручаться за каждого из собравшихся здесь людей. Всем нам дороги интересы Франции. Но каковы эти интересы? Сейчас я должен спросить всех присутствующих, какую позицию, на ваш взгляд, займет Легион, если в Алжире начнутся массовые беспорядки – в частности, в отношении вероятности многочисленных жертв среди гражданских лиц европейского происхождения? Думаю, мы здесь предусматриваем вероятность того, что в ближайшие месяцы начнутся массовые демонстрации. В подобных условиях судьба белых алжирцев, возможно, висит на волоске.

– Именно здесь, в Форт-Тибериасе, находится оплот западной цивилизации, – бормочет Жуанвиль. – Жаль только, что она не особенно заслуживает защиты.

Рауль мимолетной улыбкой признает справедливость этих слов и продолжает:

– В более широком смысле мой вопрос таков: одобряет ли армия в целом новый курс французского правительства? Не думаю, чтобы кто-нибудь не знал о повсеместном беспокойстве, вызванном, как считают некоторые, «деголлевской изменой в Алжире». Об этом можно сожалеть, но, игнорируя факты, мы ничего не добьемся. В определенных кругах поговаривают о необходимости демонстрации силы со стороны достойных доверия групп. У майора Кено имеется список полковников десантных войск, который он в случае необходимости вам покажет. Офицеры, чьи фамилии внесены в этот список, проявляют беспокойство по поводу угрозы общественному порядку и вероятности жертв среди гражданского населения в ситуации, подобной той, которую мы предусматриваем. Жандармерия не возьмется за расчистку улиц, если армия не обеспечит ей прикрытие. Невозможно представить себе, что новобранцев бросят против французов в городах. Так вот, сюда мы, разумеется, приехали для того, чтобы выяснить, какую позицию займет Легион.

Рауль садится. Вращая своими блестящими белыми глазами, полковник оглядывает погрузившееся в полумрак помещение. Все внимательно слушали и теперь сидят насторожившись. В своем выступлении Рауль проявил нехарактерную для себя осмотрительность, но все мы понимаем, о чем шла речь: о восстании, государственном перевороте, об уличных демонстрациях, организованных милицейскими отрядами алжирцев европейского происхождения и молодежными группировками и рассчитанных на то, чтобы вынудить армию официально заявить, что она не имеет права стрелять в гражданское население. Это заявление, в свою очередь, стало бы всего лишь прелюдией к заговору против де Голля и его министров в самой Франции. Наша пятая особая рота Легиона может сыграть во всем этом решающую роль. Речь отличалась напыщенным стилем, даже лицемерием, однако перед глазами у моих соратников возникает та же картина, которую видит, но не решается описать Рауль: стены, обклеенные прокламациями, брошюрки, кружась, падающие на землю из окон административных зданий, возводящиеся баррикады, танки, курсирующие по улицам. Ну а потом – бурные дни победившей революции, женщины, крепко обнимающие военных и влезающие на танки с гирляндами цветов, безоглядные проявления солидарности и любви – время надежды.

Предатель среди предателей, я сижу, слушая, как осторожно и высокопарно рассуждают об измене родине эти люди, обреченные тупицы, вынужденные общаться со студентами-агитаторами и крайне взвинченными бакалейщиками. Мне чудится, будто в полумраке зала собрались призраки Дьен-Бьен-Фу, шепотом призывающие их отомстить за позор, которым покрыли себя французские войска в Индокитае. Я понимаю, что Легион постепенно приближается к катастрофе. Они думают, что это решение поможет им покончить с чувством стыда и нерешительностью. Но они не имеют понятия ни о материальном базисе перемен, ни о необходимости в революционном пролетариате, и потому их путч – не что иное, как китч. Те, кто не сообразует свои действия с направлением исторического процесса, обречены на бессилие. Я им, конечно, сочувствую, но жизнь они проживут впустую.

У Жуанвиля свои дурные предчувствия.

– В этой роте чересчур много венгров, – невразумительно бормочет он.

Окидывая взглядом зал, я вижу, что меня окружают друзья. Мы вместе пережили и веселые времена, и тяжелые. Выпили море пива. Я рад, что у меня хватило духу предать их. Кое-кому может показаться, что с Рокруа у меня особенно тесная связь, узы, сотканные из слов, но для слов слишком прочные. Рокруа стал для меня в Алжире тем, кем был во Вьетнаме Мерсье. Во время охоты на феллахов в горах Джебель мы с Рокруа говорили не только о семьях, солдатской одежде и женщинах, но и о принципиальных вещах. Мы говорили до тех пор, пока не начинало казаться, будто нам удалось наконец докопаться до истины (с женщинами подобные разговоры не ведут), хотя всякая истина, по-моему, имеет двойное дно. Сейчас мы с Рокруа обмениваемся улыбками через стол. Но опытом я с ним не обмениваюсь, а мой опыт подсказывает мне, что Рокруа – один из тех, кто заинтересован в насильственном продолжении экспроприации и угнетения несчастных людей, которым эта страна принадлежит по праву. Облавы, пытки, изнасилования – ни парой кружек пива, ни передачей некоторых конфиденциальных сведений тут дела не поправишь.

Наверняка кое-кто скажет, что мне промыли мозги вьетминевцы, но посмотрите на этих людей, узников своего сословия, своего общественного положения! Разве это свобода? Да и кто не подвергается обработке? Жизнь всем промывает мозги. Мои учителя в центре перевоспитания в Ланг-Транге, на берегу Тонкинского залива, попросту извлекли у меня из головы все, что вбили туда родители, лицей и Сен-Сир. По-моему, результатом стала значительно большая объективность.

Шанталь – единственная, кто выступает без околичностей. Она говорит о том, что надо раздавить красных и так называемых либеральных интеллигентов. Во время ее выступления Жуанвиль, не в силах вынести столь грубой прямоты, вжимается в стул. (Жуанвили – старые денежные мешки, а де Серкисяны, безусловно, новые.) Резко оборвав Шанталь, Жуанвиль подводит черту под прениями наших осторожных мелких заговорщиков:

– Окончательного ответа на этом совещании дать нельзя. Мне кажется, что мы непрерывно маршируем под звуки невидимого барабана. Он где-то далеко в пустыне, но его всегда можно услышать, стоит только остановиться и хорошенько прислушаться. Не мне говорить вам, кто на этом барабане играет, но все мы должны прислушаться к голосу своей совести, а в спешке это не делается. Есть еще вопросы?

Рокруа шепотом говорит Делавину, что был бы не прочь узнать, когда мы наконец доберемся до песчаной розы, скорпиона и самовара, но Жуанвиль не слышит…

– В таком случае переходим ко второму вопросу повестки дня.

Ну что ж, настала пора моего отчета об охране – вернее сказать, об отсутствии охраны – коммуникаций между фортом и Алжиром. Мой доклад, по крайней мере, так же скучен, как и все, что происходило ранее. В душе я ликую оттого, что способен нести подобный вздор, но слежу за тем, чтобы мой голос наводил такую же скуку, как и само сообщение. Оно носит самый общий характер. В своем докладе я требую повышенного внимания к нуждам службы безопасности. Паникерство было бы неуместным, и я подчеркиваю, что понадобится еще время для дополнительных перепроверок.

Пока я выступаю, все то и дело тянутся за сигаретами, а стулья то и дело скрипят. Я уже давно стараюсь прослыть плохим, скучным оратором. Полковник Жуанвиль берет песчаную розу и принимается созерцать ее призматические поверхности.

Я упорно продолжаю. Безусловно, были упущены кое-какие возможности, а во время недавних карательных операций против повстанцев допущено несколько досадных ошибок. Нельзя категорически отвергать вероятность существования в наших рядах двойного агента, даже на самом высоком уровне. Понадобится проверка. Она потребует много времени.

У меня нет четких рекомендаций. Я просто напоминаю присутствующим об уже принятых мерах безопасности. Разумеется, я бы приветствовал замечания и конкретные вопросы со стороны других членов комиссии по безопасности или наших высоких гостей.

– Я не люблю длительных проверок службы безопасности и не думаю, что в данном случае таковая потребуется, – говорит Жуанвиль, не сводя взгляда с песчаной розы, которая вращается у него в руках. – Кажется, вы хотите что-то сказать, Шанталь?

Все оживляются. У Шанталь один из тех голосов, которые запросто доносятся из конца в конец Галери Лафайет.

– Я тоже разделяю беспокойство капитана Русселя и, как и он, изучаю архивы здесь и в Алжире в надежде обнаружить источник утечки, которая, как все мы знаем, имеет место. Это и в самом деле длительный процесс исключения вариантов и уменьшения их количества. В ходе моих изысканий я обнаружила, что наш разведывательный архив то и дело меня обескураживает. Я не первая, кто это заметил. Постепенно я скрепя сердце и лишь в порядке рабочей гипотезы пришла к выводу, что недостатки системы подшивки и хранения документов не могут служить помехой в решении проблемы… скорее наоборот, они многое объясняют.

Слушая Шанталь, я испытываю легкую тошноту. Неужели в то время, как я думал, что ее дурачу, она дурачила меня?

Шанталь продолжает:

– Должна сказать, что окончательные выводы делать рано. Я бы порекомендовала поручить детальное изучение архива в Форт-Тибериасе непредубежденному человеку. Вполне возможно, я и капитан Руссель настолько сроднились с этими документами, что уже не способны разобраться в той путанице, которую я в них заметила. Кроме того, полагаю, было бы небесполезно обязать всех, кто занимается проверкой и систематизацией разведывательного архива, подготовить отчеты о своей работе для…

Стерва! Стерва! Вслух она этого не говорит, но все прекрасно понимают, о чем она умалчивает. С одной стороны, я почти уверен, что сумею доказать свою невиновность. С другой стороны, Шанталь, по-моему, положила начало процессу, который будет длительным, но чей исход неминуем. События на совещании комиссии по безопасности развиваются слишком медленно. Пора их поторопить. Активные действия – лучшее решение проблем.

– Я знаю, как решить эту проблему, мой полковник!

Жуанвиль удивленно отрывается от созерцания песчаной розы. Я показываю ему свой «ТТ». Потом стреляю. От выстрела с такого близкого расстояния он летит назад вместе со стулом. Песчаная роза осыпается. Затем я убиваю этого чванливого торгаша Потье – просто потому, что он сидит рядом со мной и я панически боюсь, как бы он не вырвал у меня из рук пистолет. Дальнейшие мои – да и всех прочих – действия описанию поддаются с трудом. Люди мечутся в поисках укрытия. Кажется, моя третья пуля, предназначавшаяся Шанталь, просвистела у нее над спинкой кресла. Все кричат. У кого-то из присутствующих, вероятно у Рокруа, тоже есть пистолет, и от потолка рикошетирует пуля. Включается сирена на стене внутреннего двора, откуда тоже доносятся крики. Дверь распахивается. На пороге только один десантник. Второй, должно быть, побежал за подмогой. Я без труда убираю оставшегося, прежде чем он успевает поднять винтовку и выстрелить.

Я бросаюсь бежать по коридору. Сразу за углом обнаруживаю спешащих навстречу капитана Дезино и шестерых легионеров.

– Капитан Дезино, эти штатские… в зале заседаний команда смертников ФНО… полковник убит. Поставьте в коридоре охрану. И еще мне нужны люди на крыше. А также на противоположной стене – для наблюдения за окнами.

Ему непросто все это усвоить, но он кивает, и я бегу дальше. Во дворе я вижу, что через главные ворота мне не выбраться. Они надежно заперты на засов, и часовой там уже начеку. Можно было бы попытаться обмануть часового и выйти через ворота, но едва ли это получится. Неплохо бы, по крайней мере, вернуться в архив и там напоследок хорошенько напакостить, но бумага, к сожалению, горит очень медленно. Каким бы образом мне ни было суждено отсюда уехать – на джипе или в гробу, – я хотел бы причинить как можно больший ущерб. Ну, и куда теперь? Что дальше? Думай. Думай.