Пятый день над Бенгалией льют дожди. И не обычные дожди, а никогда не виданный европейцами ливень. Изредка выглянет солнце, пригреет, все вокруг окутается паром, тяжелые тучи пополнят свой запас влаги, и вновь над страной опускается сплошная завеса дождя. Небо Индии, как щедрый гуляка, разбазаривает все, что имеет, не беспокоясь о будущем. Осенью и зимой растения задыхаются без воды, жалобно роняют желтые листья на покрытую пылью землю, и природа не приходит к ним на помощь. Зато сейчас она пирует, справляет буйную оргию, щедро проливая драгоценную влагу: пей вдоволь:…И растения пьют-упиваются, стоят по пояс в воде, задумчивые и тихие, плачут крупными дождевыми каплями и тянутся, тянутся своими побегами вверх, словно хотят заглянуть, а что же происходит там, за тучами.

В период "варша" — летних дождей, когда растения роскошествуют, животные и люди изнемогают от тяжелой, густой и липкой духоты.

От зноя можно спастись в тени, от дождя — спрятаться в комнате. Но куда уйдешь из бани, в которую превращаются тропики в июле месяце? Горячий пар пробирается в малейшие щелочки, пропитывает все вокруг, ест ржавчиной железо, забивает легкие, не давая свободно вдохнуть. Хочется забыть про все, заснуть, потерять сознание, скрыться куда угодно только бы вздохнуть полной грудью, почувствовать в легких свежий живительный воздух.

Так чувствует себя Андрей Лаптев. Он согласен терпеть лютые сибирские морозы, лишь бы не вариться живьем в тропиках. Благословенная Индия стала для него горше горькой редьки.

Да и во имя чего он должен сидеть здесь, в имении привередливого раджи с профессорским дипломом? Эх, закатать бы штанины и, как в детстве, махнуть напрямик через лужи к скромным палаткам — маленькому клочку Родины на чужбине.

Но — приказ. Неожиданный, странный. Андрей сначала не поверил, что начальник экспедиции предлагает ему остаться у Сатиапала недельки на две, чтобы перенять опыт индийских хирургов. Правда, профессор Калинников высказал это в форме пожелания, дружеского совета, но Андрей Лаптев прекрасно знал старика и безошибочно понимал не только слова, но и тон, каким они произносились.

— Не спрашивайте у меня ничего, — добавил профессор в конце разговора. — И знайте: раджа Сатиапал учился там, где начинали учиться вы.

Лаптев попрощался с Калинниковым и задумчиво повесил трубку на крюк старомодного, "сельсоветовского", как он назвал про себя, аппарата. Его поразило услышанное. Значит, Сатиапал учился в Ленинградском государственном университете. Ведь именно оттуда, с третьего курса биологического факультета, двадцатилетний Андрей Лаптев перешел в военно-медицинскую академию. Но когда и как попал в Россию индийский раджа? И почему он скрывал знание русского языка?

— Убедились, дружище? — Сатиапал, из вежливости оставивший Лаптева для телефонной беседы наедине, вновь зашел в комнату. — Скрывать не буду: я попросил господина Калинникова разрешить вам практиковаться у меня. Не сердитесь?

— Нет. — Лаптев с тоской глянул на мутные ручейки дождя за окном и подумал: "Такая практика вряд ли что-нибудь даст". Трудно будет сработаться с упрямым и самолюбивым профессором. Да, Сатиапал — выдающийся ХИРУРГ. У него есть чему поучиться. Однако сама постановка вопроса оскорбляла доцента: похоже, что ученый раджа свысока протягивает ему подарок, заранее ожидая почтительной благодарности.

— Нет, господин Сатыапал, не сержусь. Но чем обязан? Почему вам пришла мысль выбрать учеником именно русского, да еще и большевика, к которым, как мне кажется, вы не испытываете особо пылкой любви?

— Напрасно иронизируете, господин доцент! — насмешливо покачал головой Сатиапал. — Вы, вероятно, забыли русскую пословицу: "Дают — бери, а бьют — беги".

— Помню — возразил Лаптев. — Этой премудрости учил меня мой дед. Лично я придерживаюсь другого правила: не надеяться на милостыню, а на удары отвечать так, чтобы бежал другой.

— Ну, хорошо, хорошо! — засмеялся Сатиапал. — Вы, вижу, агрессор. Но и я зубастый. Вы мне нравитесь. Как хирург, преимущественно. Этого достаточно.

Профессор ушел и больше не появлялся. Через слугу он передал: господин Лаптев может пользоваться его библиотекой, проводить эксперименты на животных в малом операционном зале и вообще делать все, что вздумается. Он, Сатиапал, заканчивает книгу по вопросам хирургии, поэтому в ближайшие три-четыре дня не сможет уделить гостю достаточного внимания.

Возможно, в другое время доцента Лаптева обрадовала бы перспектива ознакомиться чуть ли не с богатейшей в мире коллекцией старинных медицинских книг. Гиппократ и Дживака, Гален и Авиценна, врачи древнего Китая, Египта, Вавилона, — выдающиеся деятели многовекового расцвета человеческой культуры, — представлены в библиотеке Сатиапала массивными фолиантами. Однако, если легким не хватает воздуха, мозг отказывается работать. Торжественная велеречивость латыни укачивала Андрея Лаптева. Он засыпал над книгой, а просыпаясь, нудился и тосковал, ощущая тупую боль в висках, и чем дальше, тем большее желание удрать отсюда. Жизнелюбивый и энергичный, он знал: настоящая жизнь — это борьба, беспрерывное движение вперед, а не топтание на месте. Бездеятельность угнетала.

А безлюдье?.. Лаптев проходил полутемными покоями дворца, поглядывал на облупленные стены, на ветхую мебель и думал: какое несчастье родиться и жить здесь, где прошлое нависло над современным, давит, не дает человеку выпрямиться в полный рост.

Как-то вечером он встретил дочь Сатиапала. Она шла унылая и скорбная, похожая в своем черном "сари" на монашенку.

— Майя… — тихо позвал Лаптев. — Больной плохо? Девушка вздрогнула, но узнав в сумерках Лаптева, с облегчением вздохнула:

— Нет, господин доцент. Мама чувствует себя хорошо. Она хотела позвать и поблагодарить вас за все, но отец не позволил. Ей нужен полный покой.

— Так почему же вы печальны, Майя?

— Не знаю, господин доцент. Мне всегда тоскливо в первые дни Азарха. На меня плохо действует духота.

— На меня тоже.

Вот уже и не о чем говорить. Андрей обратился к девушке, лишь бы найти какую-то разрядку своей тоске, но поддержать разговора не сумел. Он вообще не из разговорчивых, а сейчас, перед непонятной и чужой ему дочерью индийского раджи, совсем утратил способность поддерживать светскую болтовню. Молчание становилось тягостным. Чтобы как-то нарушить его, Андрей спросил первое, что пришло на ум:

— Сколько вам лет, Майя?

— Я уже старая, — задумчиво ответила девушка. — Мне двадцать второй. Для Индии — очень много.

— А для России — совсем мало. Я намного старше, а считаю себя молодым.

— Вы — мужчина, — кратко сказала девушка. Видно было, что этот разговор ей не нравится. — Простите, господин доцент, я должна идти.

Она ушла, а Лаптев, задумавшись, долго стоял у окна. В ушах звучал Майин голос, перед глазами виднелся четкий профиль девушки — классический барельеф из черного камня на сером фоне окна. Ненужным и болезненным воспоминанием выплывало обрамленное веселой копной каштановых кудрей лицо другой — которая должна была стать Андрею женой, но изменила, не дождавшись его возвращения с войны. Между двумя женщинами нет ничего общего, однако Андрей невольно вспоминал и сопоставлял обеих — ту, которую хотел забыть навсегда, и эту, которую не знал и не стремился узнать. Он сердился, гнал прочь надоедливые Мысли, но ничего не мог поделать с собой.

Прошло пять дней. На шестой день утром слуга пригласил Андрея Лаптева в операционную.

Кроме знакомой хирургической сестры и Сатнапала доцент увидел здесь Майю, одетую, как и отец, в белый халат. Она поздоровалась с Андреем и снова склонилась над каким-то прибором.

— Добрый день, — кивнул профессор. — Сегодня вы будете приживлять глаз человеку.

Лаптев ответил молчаливым жестом согласия. Он решил ничему не удивляться. Да, конечно, ему не приходилось делать таких операций. Вообще, немногие хирурги мира брались приживлять глаз — один из сложнейших органов человеческого тела, и то лишь как живой протез. Но если Сатиапал берется — значит, это дело возможное.

— Я буду ассистировать?

— Нет, вы будете оперировать! — многозначительно подчеркивая последние слова, ответил профессор. — Знакомьтесь с инструментами. Слева — для сшивания нервов. Этот, уже известный вам, для кровеносных сосудов.

Сшивание нервов и сосудов — самое сложное в операции. Удалить какой-то орган и пришить вместо него новый, в конце концов, не очень трудно. Успех операции зависит от того, насколько совершенно будет восстановлена связь оперируемой части тела с мозгом и снабжение ее кровью.

Аппараты Сатиапала безупречны. Впервые за время пребывания в имении доцент Лаптев позавидовал профессору: с такими приспособлениями, действительно, можно творить чудеса.

— Изучили? — спросил Сатиапал.

Лаптев пожал плечами: изучить новую аппаратуру — это не значит поверхностно оглядеть ее и понять принцип действия. Нужна многочасовая практика, навыки в обращении с инструментом.

— Признаю, — сказал Сатиапал, — конструкция очень неуклюжая; ее нужно усовершенствовать, чтобы сложнейшую операцию мог провести любой хирург. Не беспокойтесь: я буду вам помогать. Готовьтесь.

Пятнадцать минут моет руки хирург перед операцией. Щетки, мыло, дезинфицирующие вещества призваны удалить из пор кожи мельчайшие частички грязи и абсолютно всех микробов. Для молодых хирургов — это время священнодействия, нечто схожее с омовением рук жрецом перед ритуальным обрядом. Но за четыре года войны доцент Лаптев повторил эту процедуру столько раз, что его движения стали машинальными.

Ловко орудуя щеткой, он заинтересованно поглядывал на Майю. Неужели это она скорбной тенью двигалась по сумеречным комнатам дворца, — какая-то по-особому безжизненная, непонятная и далекая. Сейчас на спрятанном за марлевой маской лице бархатно-черные глаза стали решительными и сосредоточенными. Снова Андрей Лаптев вспомнил Зою: точно такое выражение появлялось в глазах его бывшей невесты, когда она сердилась или решала свои хитроумные задачи по математической физике. Он досадливо отмахнулся от этого воспоминания.

— Папа, — сказала девушка, — я принесу препарат.

— Не нужно, — отозвался Сатнапал. — Я уже приготовил.

— Я знаю, папа, но… у больного были серые глаза.

— А теперь будет один глаз серый, а другой — черный. Англичанину полезно убедиться, что глаз индийского нищего, погибшего от голода, может видеть не хуже, чем чистокровный английский.

— Бертон не из таких, папа!.. К тому же он молод, а разноцветные глаза — это очень некрасиво…

В голосе девушки звучали странные интонации — выдававшие гораздо большее, чем обычную заботу врача о своем пациенте.

"Влюблена! — сразу же догадался Лаптев. — Бертон… Англичанин. Молодой…"

Не все ли равно Андрею, в кого влюблена дочь индийского раджи? Но почему так неприятно сжалось сердце?..

"Англичанин… Один из тех, кто угнетает Индию на протяжении двухсот лет… Почему бы ей не избрать молодого красивого индийца?"

Нечто подобное почувствовал и Сатиапал. Он выпрямился и укоризненно покачал головой.

— Папа! — вспыхнула девушка. — Разве ты не замечаешь, что Бертон очень напоминает Андр…

— Молчи! — крикнул Сатиапал. — Поэтому я и верну ему зрение. Отступлю от собственного принципа, совершу предательство… Но англичанин будет иметь разноцветные глаза!.. Все! Готовьте больного!

Майя и хирургическая сестра вышли в операционную. Сатиапал хмуро посмотрел им вслед и сказал раздраженно:

— Женщины не умеют держать язык за зубами!.. Андреи, вернее Райяшанкар, о котором вспоминала дочь, — мой сын. Его расстреляли англичане в первый день Азарха двенадцать лет назад.

Он как-то странно, точно хотел отогнать неприятные мысли, тряхнул головой и молча — локтем поднятой руки в стерильной перчатке — показал на дверь.

— Господин Сатиапал, подождите, — попросил Лаптев. — Скажите, почему вы уехали из России?

Профессор нахмурился:

— Разве это имеет значение? А впрочем!.. Есть такой романс: "Как желтый лист, гонимый ветром, летит, не ведая куда, так…". Меня изгнала из России революция, господин большевик!.. Вас это устраивает?

— Вполне! — с шутливой серьезностью ответил Лаптев. — Я против эксплуататоров. А у вас, очевидно, были в России заводы и имения?

— У меня была квартира из пяти комнат и неисчерпаемый запас энергии… Но хватит об этом. Если вы не хотите лишиться моего уважения — никогда ни о чем не спрашивайте.

— Согласен, — сказал Лаптев.

Нажимом ноги профессор открыл дверь операционной. Майя и хирургическая сестра давали больному наркоз. Операция предстояла длительная и тяжелая.

Пациент досчитал до трехсот. Эфир не действовал.

— Больной, — спросила девушка, — вы много употребляли виски?

— Много, Майя! — ответил тот с веселой беззаботностью.

— В вену! — сказал тихо Сатиапал. — Две дозы.

Майя приготовила шприц, оголила левую руку больного… и, вздрогнув, отвела иглу. В ее глазах мелькнуло удивление и даже испуг.

Сатиапал подошел ближе:

— В чем дело?.. Продолжай!.. — он проследил глазами за взглядом дочери и повторил изменившимся голосом: — Продолжай.

Лаптев заметил: профессор, как и Майя, смотрит на красное пятно выше локтя больного. Оно имело четко очерченные границы, величиной и формой с куриное яйцо.

— Больной, — спросил Сатиапал, — как вас зовут?

— Чарльз Бертон, — ответил тот охотно.

— Где вы родились?

— В Кембридже.

— Кто ваш отец?

— Профессор биологии Рудольф-Эммануил Бертон.

— А мать? — Андрей Лаптев видел, что Сатиапал волнуется, хотя и старается это скрыть.

— Мария-Луиза Бертон, певица.

— Так… Хорошо…

Профессор больше не спрашивал. А минутой позже Майя сказала:

— Прошу, господин доцент. Он спит.

Андрей сделал шаг вперед. Сейчас должна начаться операция — очень интересная, очень тяжелая.

Перед ним, закрытый белыми простынями, лежал статный молодой англичанин. Лаптев не видел его лица. Это можно сделать очень просто — сняв салфетку. Но можно ли заглянуть в душу пациента?

Андрей, занося руку со скальпелем, не знал, кому он должен вернуть зрение, не подозревал, что пути его и Бертона скрестятся на шатком мостике над бездонной пропастью.

А впрочем, если бы он и знал это, рука хирурга не дрогнула бы, и операция была бы безупречной, словно Лаптев оперировал совершенно постороннего, безразличного ему человека. Врач призван только спасать, — даже того, кто готов его убить.