5. Герой как правитель и тиран

Активно действующий герой – это движущая сила космогонического цикла, носитель животворных сил, которыми он наполняет сегодняшний момент истории, не давая угаснуть изначальному импульсу, который породил и пробудил мир. Поскольку мы не можем фокусироваться одновременно на двух явлениях сразу, мы воспринимаем подвиги героя как героиеское преодоление опасности и великой боли, но, с другой точки зрения, этот подвиг, как, например, архетипическая победа Мардука над драконом в лице Тиамат, просто проводник судьбы, где сбывается предназначенное.

Но наивысший героизм состоит не в том, чтобы поддерживать непрерывное движение вселенского круга, а в том, чтобы проникнуть взором по ту сторону всего преходящего, всех красот и всех ужасов, которые мы наблюдаем в окружающем мире, вновь увидеть присутствие Единого. Для этого требуется более глубокая мудрость, и здесь звучит тема не активного действия, а значимого присутствия. Символ первого – доблестный меч, символ второго – скипетр самодержца или книга закона. В первом случае подвиг героя – это завоевание невесты, символизирующей жизнь. Во втором случае – это подвиг воссоединения с отцом, отец же воплощает в себе незнаемое.

Приключения второго типа вполне отвечают сюжетным религиозным канонам. Даже в простой народной сказке внезапно открывается глубина, когда сын девственницы однажды спрашивает мать: «Кто мой отец?» Этот вопрос затрагивает проблему человека и невидимого. За этим неизбежно следуют знакомые нам мифологические темы искупления и примирения.

Герой народа пуэбло, мальчик-кувшин, задал этот вопрос своей матери.

«Кто мой отец?» – спросил он. «Я не знаю», – ответила она. Он снова спросил ее: «Кто мой отец?» Но она просто продолжала плакать и не отвечала ему. «Где дом моего отца?» – спросил он. Она не смогла ответить. «Завтра я отправлюсь на поиски своего отца». «Ты не сможешь найти своего отца, – сказала она. – Я никогда не была ни с одним юношей, поэтому нет такого места, где бы ты мог искать своего отца». Но мальчик сказал: «У меня есть отец, я знаю, где он живет, я отправлюсь повидаться с ним». Мать не хотела отпускать его, но он настаивал. Рано утром на следующий день она приготовила ему завтрак, и он отправился на юго-восток, где находился родник, который они называли Ваийю повиди (у Лошадиного холма). Приближаясь к роднику, он увидел, что кто-то прогуливается невдалеке от него. Он подошел ближе. Это был мужчина. Он спросил мальчика: «Куда ты держишь путь?» «Я иду повидаться со своим отцом», – ответил мальчик. «А кто твой отец?» – спросил мужчина. «Мой отец – тот, кто живет в этом роднике». – «Ты никогда не найдешь своего отца». – «И все же я хочу попасть в этот родник, он там живет». – «Кто же твой отец?» – снова спросил мужчина. «Я думаю, что ты», – ответил мальчик. «Откуда ты знаешь, что я твой отец?» – спросил мужчина. «Я просто знаю это». Мужчина пристально посмотрел на мальчика, чтобы напугать его. Но мальчик продолжал повторять: «Ты мой отец». И тогда мужчина сказал: «Да, я твой отец. Я вышел из этого родника, чтобы встретить тебя», – и положил руку на плечо мальчика. Его отец был очень рад, что к нему пришел сын, и он забрал его с собой вниз, в глубины родника.

Там, где герой отчаянно ищет неизвестного отца, основные символы связаны с испытаниями и поиском самого себя. В приведенном выше примере испытание – это настойчивые вопросы и пристальный взгляд отца. В сказке о женщине-улитке, которую мы здесь приводили, сыновей испытывали бамбуковым ножом. В нашем обзоре приключений героя мы видели, сколь беспощадным может быть отец. Так, прихожанам Джонатана Эдвардса он представлялся настоящим извергом.

Получив отцовское благословение, герой возвращается, чтобы представлять отца среди людей. Его слово учителя (Моисей) или императора (Хуан Ди) – закон для остальных людей. Так как теперь он соприкасается с источником, то способен сделать зримыми покой и гармонию центра мироздания. Он является воплощением Оси Мира, от которой расходятся концентрические круги: Горы Мира и Дерева Мира; он представляет собой микрокосм, в котором, как в идеальном зеркале, отражается макрокосм. Увидеть его – значит осознать смысл бытия. От самого его присутствия исходит благодать; его слово – это ветер жизни.

Но в характере нашего героя, представляющего отца среди людей, может завестись червоточина. Такой кризис описан в относящейся к зороастрийской традиции персидской легенде об императоре золотого века Джамшиде.

 

Воззрились все на трон и ничего ни видеть и ни слышать не могли,

Один Джамшид, один он был Царем,

Все мысли поглощающим;

И в восхвалении и обожанье смертного

Забыто было всеми поклонение Великому Творцу.

Тогда он горделиво своим вельможам молвил,

Опьяненный их громким восхищеньем,

«Нет равных мне, науками своими

Обязана земля мне одному,

Владычества подобного не ведал мир,

Достойного и славного.

С земли людей болезни и нужду изгнал я;

Исходят от меня покой и радость в каждом доме;

Все, чпо прекрасно и велико, ждет повеленья моего;

Вселенной глас провозглашает великолепие правленья моего,

Превосходящего все представимое для сердца человека,

Меня же объявляет единственным монархом мира».

Едва слова такие сорвались с уст его,

Слова пренебреженья и непочтенья к небесам высоким,

Угасло его величие земное – и тогда

Все языки устали Джамшида славить.

И день Джамшида окутал мрак, и блеск его угас.

Что ж молвил моралист? «Когда царем ты был,

Все подданные были тебе покорны,

Но всякий, кто в гордости пренебрегает поклоненьем Богу,

Несет разор своей обители и дому». —

И увидав пренебреженье своего народа,

Он понял, чем был вызван гнев небес,

И ужас охватил его.

 

Персидская мифология восходят к общей индоевропейской основе, которая распространилась из Арало-Каспийских степей в Индию и Иран, а также в Европу. Основные божества «Авесты» – самых ранних священных писаний персов – очень похожи на аналогичных персонажей самых ранних древнеиндийских текстов. Но в новых регионах распространения этой культуры образовавшиеся две ветви испытали на себе совершенно новое влияние: ведическая традиция постепенно подчинялась воздействию индийских дравидов, а персидская – шумеро-вавилонской традиции.

В начале I тысячелетия до н. э. пророк Заратуштра (Зороастр) подверг персидскую веру коренным изменениям с позиций строгого дуализма принципов добра и зла, света и тьмы, ангелов и дьяволов. Этот перелом значительно повлиял не только на персидское, но и на подчиненные иудейские верования, а через них (столетия спустя) – на христианство. Произошел радикальный отход от более распространенных мифологических интерпретаций добра и зла как следствий, проистекающих от единого источника бытия, который будучи выше любых противоположностей, объединяет их в себе.

В 642 г. н. э. Персию наводнили фанатичные приверженцы Магомета. Тех, кто не принимал новой веры, убивали. Оставшиеся в живых нашли прибежище в Индии, где они сохранились по настоящее время как парсы («персы») Бомбея. Однако примерно три столетия спустя произошло явление, которое назвали магометано-персидской литературной «Реставрацией». Великими именами этого периода являются: Фирдоуси (940–1020?), Омар Хайям (?–123?), Низами (1140–1203), Джалаледдин Руми (1207–1273), Саади (1184?–1291), Хафиз (?–1389?) и Джами (1414–1492). «Шахнаме» Фирдоуси («Эпос царей») – это пересказ в простой и возвышенной повествовательной стихотворной форме истории древней Персии до магометанского господства.

Не опираясь более на божественные силы в качестве источника и основания своей власти, правитель разрывает стереотипные представления, на которые полагался раньше. Он более не посредник между миром богов и людей. Его взгляд на мир становится более ограниченным, его занимают лишь дела человеческие, и контакт с высшими силами постепенно утрачивается. Основополагающая идеология сообщества теперь утрачена. Отныне оно держится лишь на силе. Правитель превращается в тирана-чудовище (Ирода-Нимрода), узурпатора, от которого мир должен быть спасен.