Бриллианты с кровавым отблеском

Я приехал в этот город на краю земли. Город, где главная улица, словно лыжная трасса, спадала с сопки, чтобы вновь взлететь на другую. Город, плотно ставший на берегу «самого теплого» Охотского моря.

Шел август 1959-го, а столица Колымы еще не утратила своей мрачной славы. И имя ее – Магадан – стало страшилкой в блатных песнях, а жители в основном были бывшие зэки, те, кто их когда-то охранял, и люди, которые приехали сюда за длинным рублем.

Но это уже был город. С прекрасным драмтеатром, кинотеатрами, двумя ресторанами. Возможно, их было больше, но я помню только два.

Вернувшись с Колымской трассы, о которой я писал очерк, мы с шофером пили водку в дощатой пельменной у драмтеатра, и на стене, рядом с призывным плакатом:

«Оставляй излишки не в пивной, а на сберкнижке», увидел афишу концерта Вадима Козина, известного в 40-х годах эстрадного певца, знаменитого лагерного сидельца, человека, о котором в Москве ходили тысячи слухов.

Я позвонил ребятам в местную газету, и они помогли мне достать билет, так как концерты Вадима Козина шли тогда в Магадане при битком забитых залах. Более того, ребята пообещали мне после концерта организовать нечто вроде интервью с колымским соловьем.

Я никогда не видел, чтобы так принимали артиста. Овации не смолкали минут сорок. Сцена была заставлена корзинами цветов, и это в августе, в городе у «самого теплого» Охотского моря.

Коллеги-газетчики сдержали слово, и я попал в гримерку Вадима Козина. Артист выглядел усталым, но поведал столичному журналисту, что навсегда связал свою жизнь с этим городом, вьюжной Колымой и Охотским морем.

Интересный разговор не получался. Козин уходил от расспросов о прошлом, аресте и зоне.

В гримерку вошел администратор, человек, которого я прекрасно знал. Вельдман Анатолий Соломонович жил со мной в одном доме на улице Москвина. В 1951 году его загребли чекисты как участника какого-то очередного заговора.

Я мог представить кого угодно в роли заговорщика, только не этого элегантного, чрезвычайно вежливого человека, работавшего театральным администратором. Он прекрасно, но несколько по-нэпмански одевался. Шили ему пальто и костюмы лучшие московские и рижские портные. Тихий спокойный человек, старавшийся не нарушать заведенных порядков и быть как можно дальше от политики.

Я видел, как его забирали. У нашего подъезда стояли два черных «паккарда», они так не вязались с веселым весенним рассветом и по-утреннему пустой улицей Москвина.

Я хотел войти в подъезд, но старшина с голубыми погонами протянул руку и сказал:

– Не положено.

– Я живу здесь, в двадцатой квартире.

– Не положено. Ты бы отошел, парень, мало ли что… Я перешел улицу и стал под арку двухэтажного дома напротив подъезда. Ждать пришлось недолго. Двое офицеров вывели Вельдмана, усадили в одну из машин, и она, рванув с места, выскочила на Пушкинскую улицу.

Исчез куда-то старшина, и я прошел к себе. Моя соседка рассказывала, что наконец-то арестовали этого спекулянта. Потом, не помню кто, сказал мне, что наш тишайший сосед готовил какой-то кровавый заговор.

И вот мы увиделись в городе, одно название которого пугало народ.

Вельдман меня узнал, порадовался, что у меня такая престижная профессия, поинтересовался, как живет наш замечательный дом. Рассказал, что стал жертвой доноса, но нынче полностью реабилитирован, получил в Москве квартиру и задержался в Магадане, чтобы заработать денег.

Тогда там еще платили вполне приличный северный коэффициент, какие-то деньги за отдаленность и еще за что-то. На сленге людей, работающих на Севере, это именовалось доплатой за дикость.

Позже я узнал, что удерживало жертву репрессий на далекой Колыме. Золото. Приисковое золото. Анатолий Вельдман стал крупным поставщиком «шлиха» в Москву, Ленинград, на Кавказ.

Конечно, заговорщиком мой сосед Анатолий Соломонович Вельдман никогда не был и даже мысли такой не держал в голове. А вот в словах моей соседки, назвавшей его спекулянтом, была жестокая правда.

Как потом мне рассказали многознающие люди из Столешникова, и в частности Боря Гаузер, державший кепочную мастерскую, мой тихий сосед был одним из крупнейших в Москве, а может быть и во всем Союзе, «каменных дел мастером». Фарцевать драгоценностями он начал по мелочи, совсем еще молодым человеком, в развеселое время НЭПа, да и потом, работая в театре, не оставлял своего благородного занятия.

У него был так называемый «белый билет», полное освобождение от службы в Красной армии, но в июне 1941 года он пошел в военкомат. Однако и тогда, когда под ружье ставили почти всех, его нашли полностью непригодным даже к нестроевой службе.

Хотя все же люди были нужны, и Вельдмана определили на какие-то курсы. Окончив их, он получил один кубик и звание младшего техника-интенданта и был направлен в один из московских госпиталей командовать складами – продовольственным и медикаментов.

Золотое время началось для него в 1942 году, когда в Москву пошел «второй фронт» – так называли американские консервы, шоколад, какао и яичный порошок. Кроме этих удивительно вкусных консервов, американцы поставляли нам считавшийся панацеей от всех болезней пенициллин. Именно пенициллин и другие по тем временам дефицитные лекарства сделали Вельдмана обладателем редких драгоценностей.

Когда мы читаем о тех страшных днях, когда МГБ само писало сценарии заговоров и само их раскрывало и ликвидировало, мы узнаем о доносах, оговорах, о следователях, готовых выбить любые показания. Но мало кто знает, что был еще один аспект «политического» сыска того времени – уголовный.

Лаврентий Берия, перебравшийся в Москву, перетянул за собой не чекистов из Закавказья, как пишут многие, а уголовную братву, одетую в форму НКВД. До их приезда в столицу такого в Москве еще не было.

Сергей Гоглидзе, братья Кобуловы начали разбираться с московскими подпольными богачами так же, как привыкли делать это на Кавказе.

Арестованный по делу Берии заместитель министра внутренних дел Грузии генерал-лейтенант Коронадзе на допросе поведал следователям, что тогдашний нарком НКВД Грузии, комиссар госбезопасности Гоглидзе, и братья Кобуловы специально арестовывали богатых людей, а после обыска делили ценности. При этом присутствовали их жены, которые даже дрались из-за редких ювелирных изделий.

И пока большая часть сотрудников Особой следственной части раскрывала мифические заговоры, некоторые ушлые ребята ориентировали агентуру на выявление у будущих врагов народа припрятанных крупных ценностей.

Этого человека знали все, кто по вечерам появлялся в центре Москвы. На город опускались сумерки, и он, словно разбойник с пистолетом, выходил на улицу Горького. Только не подумайте, что шел он грабить или убивать. Нет. Он шел на ночной променад.

Я познакомился с ним в 1961 году и дал ему прозвище Женька Потомок Королей. Кстати, это было истинной правдой, у него дома даже хранился старинный сертификат, что его генеалогическая ветвь принадлежит к древнему польско-литовскому королевскому дому.

Он был нордически красив, необычайно физически силен и импозантен. Одевался скромно, но дорого.

При нашем знакомстве он представился как художник-шрифтовик и член Комитета художников-графиков, что давало ему право не работать по штатной должности.

О нем говорили, что он очень богат, но более скупого человека я в своей жизни не видел. Женька Потомок Королей жил по принципу: богат не тот, кто много получает, а тот, кто мало тратит.

Я случайно узнал о его потрясающей коммерческой операции. Он стал посредником при продаже трех чемоданов модных в то время женских часов «крабы». Толкнув их через знаменитого московского каталу Борю Кулика, деньги поимел немереные.

Но для того, чтобы купить эти три чемодана, привезенные в страну нашим дипломатом, сыном знаменитого замминистра МИДа, нужны были крупные средства, которые, как ни странно, у наследника польско-литовского трона нашлись.

Мне говорили, что в 1954 году он провернул крупное бриллиантовое дело и поднялся на финансовые высоты.

Женька Потомок Королей был на несколько лет старше меня, поэтому начал крутиться в Москве еще в конце 1940-х. Он много знал о другой, неизвестной многим жизни. Но разговорить его было невозможно. Он или отшучивался, или молчал. Он практически не пил. На выпивку нужно тратиться, а Потомок Королей этого не любил.

Женя часто заходил ко мне и брал толстые журналы. Я подписался на «Новый мир» и «Знамя», а остальные регулярно покупал в киосках.

Потомок Королей жил неподалеку – во дворе дома, где находилась редакция газеты «Москоу ньюс». Поэтому он звонил мне и спрашивал, есть ли свежий журнал. А после заходил, брал номер и всегда точно возвращал.

Однажды ко мне приехали ребята с Севера, герои моего очерка. Они привезли оленину, всевозможную рыбу и, конечно, спирт.

Потомок Королей зашел ко мне, когда северяне уходили и спешили на самолет. Он увидел стол, полный снеди, огромную флягу спирта и решил подзадержаться.

Спирт – напиток коварный. Пить его надо умело. В армии и командировках на Дальний Восток и Север я поднаторел в этом непростом деле, а свежий человек мог заторчать после первого стакана.

Так и произошло. Мой гость, жадный на халявную выпивку и закуску, быстро опьянел. Я впервые видел его поддатым. Куда делись сдержанность и хорошие манеры!.. Он стал багровым, как слесарь-сантехник нашего ЖЭКа, и язык у него развязался.

– А ты знаешь, кто жил в твоем подъезде? – запивая глоток спирта несметным количеством кваса, спросил он.

– Кто?

– Вельдман. Самый крупный каменщик в Москве.

– Я видел его в Магадане. Он там работает.

– Работает! – пьяно захохотал мой гость. – Он приисковым песочком торгует. Я помогал ему в некоторых делах. У него были два редчайших камня. Многокаратники голландской работы. Он их в войну на консервы выменял. Я их держал в руках. А один – даже после того, как его посадили.

И окосевший Женя поведал, как по просьбе жены одного расстрелянного замминистра МГБ, кстати грузина, иногда перепродавал бриллианты и среди прочих камней увидел камень моего соседа Вельдмана.

– А ты не ошибся? – спросил я.

Он посмотрел на меня так, как ротный старшина-сверхсрочник на солдата-первогодка. И я понял, что такой человек не ошибается.

Кто был этот грузин, генерал МГБ, я догадался сразу – Сергей Гоглидзе.

Мы жили в странное время. Одни в сталинские годы делали блистательную и быструю карьеру. Другие шли на всяческие ухищрения, чтобы остаться на низовой работе. В тени больше шансов спокойно жить в своей коммуналке, а не уехать в лагеря.

Но кое-кто, сделав карьеру, к грядущей посадке готовился заранее.

В те проклятые моими коллегами годы чиновникам не нужно было брать взятки. Министр получал оклад семь тысяч рублей и так называемый пакет. Сумму, не облагаемую налогом и не учитываемую в партвзносах. Деньги по тем временам бешеные – двадцать тысяч рублей.

Соответственно замы, начальники главков получали меньше, но тоже очень много. Не надо забывать о кремлевском пайке, медобслуживании, казенных дачах, машинах и бесплатных путевках в самые лучшие санатории.

Так что денег у номенклатуры было достаточно, чтобы бегать по антикварным комиссионкам. И вот квартиры некоторых руководителей заполняли дорогая посуда, фарфор, живопись. И конечно, разнообразные ювелирные изделия. Для многих это были красивые вещи, для других – просто кольца, браслеты, серьги. Это была надежда на будущее. Мало ли что может случиться в непонятное сталинское время.

Ювелирку умные люди дома не хранили. У родственников или в никому неведомых коммуналках снималась комната якобы для племянницы-студентки, там и прятались сундучки с ценностями.

Конечно, лучше всего представляли свое будущее жены генералов МГБ. Когда в 1953-м начались аресты по делу Лаврентия Берии, оказалось, что его зам, генерал-полковник Гоглидзе, прописан не в той квартире, где жили его жена Евлалия Федоровна и дочь, а совершенно в другом месте. Более того, жена пояснила следователю, что уже несколько лет они практически в разводе и поэтому живут на разных квартирах.

Не знаю, помогло бы это в лихие сталинские времена, но в 1953-м подобное объяснение следствие приняло.

Судьбу невозможно предсказать. Как оказалось, для мадам Гоглидзе было бы лучше потерять все припрятанные ценности.

29 октября 1984 года на даче в Малаховке были обнаружены трупы двух пожилых женщин – Евлалии Федоровны Гоглидзе и ее дочери. На место преступления выехала опергруппа ГУВД Мособлисполкома, возглавляемая заместителем начальника уголовного розыска полковником А. Бутырских.

При осмотре дачи сыщики определили, что лихие люди проникли в дом через форточку, хозяек убили кирпичом, оставленным на месте преступления.

В доме практически ничего не тронули. На стенах висели работы голландских мастеров, любая из этих картин могла обеспечить налетчиков на долгие годы. Не взяли убийцы и дорогой фарфор и серебро.

По показаниям одной из домработниц, похищен был только чемоданчик с ценностями. Тем же днем вторая домработница, женщина цветущего возраста, не выдержав перекрестного допроса, «раскололась» и показала, что о чемоданчике с ценностями поведала своему любовнику, тридцатидвухлетнему Апухтину, местному приблатненному.

Сыщики немедленно выехали на квартиру плейбоя и обнаружили там весьма интересную ювелирку.

Опера нарисовали Апухтину леденящую душу картину, как его будут расстреливать в спецкамере за двойное убийство, и тот, перепугавшись, согласился сотрудничать со следствием.

Интересную историю о несметных богатствах семьи Гоглидзе Апухтин, оказывается, рассказал своему дружку, известному вору-домушнику Крекшину, кстати находившемуся во всесоюзном розыске после ограбления богатой квартиры в Ленинграде.

Надо сказать, что Крекшин был необычный вор. Он окончил Историко-архивный институт, увлекался историей искусств, особенно работами о ювелирных раритетах. Свое увлечение он умело использовал в основной работе. Выясняя владельцев изделий Фаберже или Грачева, наносил им в квартиры неожиданные визиты.

Вполне естественно, что ценности покойного генерал-полковника Гоглидзе весьма заинтересовали Крекшина. Тем более что ему нужно было провернуть крупное дело, чтобы залечь на дно, отсидеться.

Крекшин не был мокрушником, и убийство в Малаховке было трагическим стечением обстоятельств: его подельник Апухтин подставил Крекшина, сказав, что на даче никого не будет.

Опера прекрасно знали, что Крекшин «партизанит» – в те годы люди, объявленные во всесоюзный розыск, по улицам в открытую, как сегодня, не ходили. Подняли агентурные сообщения и выяснили, что у Крекшина была любовница, с которой он поддерживал отношения много лет. Ее установили очень быстро. Поставили наружку.

И 1 ноября, через два дня после убийства, Крекшина арестовали в одном из загородных ресторанов. Не помогли ни борода, ни темные очки.

Он сидел за столом с дамой, усыпанной бриллиантами, как новогодняя елка игрушками. Забыв пророческие слова из блатной песни: «Ах, какой же я дурак, надел ворованный пиджак», – он нанизал на палец дорогой перстень старинной работы и напялил золотые часы.

Брали его тихо. Подошли два оперативника, сели, естественно без приглашения, за стол и сказали:

– Рассчитывайся и поедем с нами.

Когда у Крекшина изъяли ценности, была создана экспертная комиссия из лучших специалистов.

По заключению экспертов-гемологов, ювелирные изделия и камни из чемоданчика Гоглидзе оценивались под миллион еще крепких советских рублей.

Вполне естественно, что опергруппа все изъятое по описи сдала кому положено. А вот к кому попали они теперь, я не знаю. Возможно, нашлись наследники, возможно, все пошло в доход государства. А возможно, они прилипли к рукам тех представителей высоких инстанций, которые держали это дело на контроле.

Вполне возможно.

Работая с документами, связанными с нашей криминальной историей, разговаривая с пока еще живыми персонажами уголовных дел тех лет, я вынес твердое убеждение, что все повторяется, независимо от формы правления. Вечными остаются только кровавый отблеск на драгоценных камнях и человеческая алчность.