Мой друг, отец Виктор, лет десять назад опекавший в подмосковном Королеве отца Никиту, как-то рассказал мне об одном забавном случае, связанном со старцем. Однажды батюшка, обращаясь к своему помощнику, тогда еще просто Виктору, попросил:

— Витенька, хочется мне старику в баню съездить, в парилке попариться, давно в настоящей баньке не был.

— Да без проблем, — отвечаю.

Выбрал время, когда в одной известной мне бане людей бывает немного, и повез туда старика. В бане действительно было малолюдно и в основном пенсионеры. В отличие от остальных, отец Никита полностью не раздевался. Завернулся в простыню и направился в парилку.

В парилке на нижнем полке сидело несколько крепких молодых парней. Я наметанным глазом определил, что, скорее всего, это «братки». Сидели они, раскрасневшиеся от пара, в парилке было жарко. Я думал, что батюшка последует примеру молодых и тоже немного посидит внизу, а минут через пять выйдет, но не тут-то было.

Отец Никита, несмотря на свой весьма почтенный возраст, забрался на самый верхний полок. Лежит и просит меня:

— Витенька, дружочек, плесни на камушки, добавь парку, а то мне старику зябко, — и улыбается.

Всем жарко, а ему зябко. «Ладно, — думаю, — добавим». Раз добавил, два добавил. Жара невозможная, братва шапки понадевала, рукавицы, а все равно не выдержали и как пробки повылетели из парилки.

Я то входил, то выходил глотнуть свежего воздуха. Ребята смотрят на меня с удивлением: «Что за дед такой?»

Я еще забыл сказать, у старца на шее на простой веревке куча крестиков висела и образков, много, килограмма на два весом. Видимо, как кто-то дарил ему крест на молитвенную память, так он и надевал его на себя и носил, словно вериги. Мало того, что в парилке жарко, так еще и такая «цепь» на шее. Ведь металл разогревается и начинает тело печь.

Наконец, оставшись в парной в одиночестве, старец с видимым удовольствием надышался горячим воздухом, а потом вышел к нам. Восхищенная молодежь, не зная, кто мы, принесла нам по кружке пива в знак «глубокого уважения». Правда, батюшка пиво пить не стал, а я, как лицо к нему приближенное, «испил чашу славы» за нас обоих.

Уже как домой ехать, спрашиваю:

— Дед, как ты такую жару терпишь? Мы вон молодые, а из парилки все убежали.

— Опыт, Витенька, даже отрицательный опыт приводит к навыку. Много лет назад, когда я был таким, как ты, отбывал срок в одном из концлагерей недалеко от Магадана. Охраняли нас солдаты. Представь, какая у них была служба — охранять народ от его врагов, и в первую очередь от нас, людей верующих. Почему-то отношение к нам со стороны охраны было самое отрицательное, даже к ворам и убийцам они относились человечнее.

Напьются солдатики, хочется как-то развлечься, а что придумаешь: кругом вечная мерзлота, никаких селений, сплошная тундра. Вот и придумали они нас, священников да монахов, в бане парить. Набьют нами парную, как селедок в банку, и греют ее. Хорошая была парная, разогревалась, наверное, градусов под сто пятьдесят, а то и больше, благо угля хватало. А сами ждут под дверью, когда мы кричать начнем. Хочешь выйти, выпустят. Кричи, что Бога нет, и иди. Так они сперва всех сердечников убили, потом стариков укатали, больных и слабых, а мы, молодежь, выжили. Так что на учили меня, Витенька, париться. На всю оставшуюся жизнь научили.

Слушал я рассказ отца Виктора и вспоминал поездку в Бутово, на известный расстрельный полигон. Там в ноябре тридцать седьмого были казнены наши священники, а потом еще одиннадцать отцов из соседних храмов. Досталась мне на память о поездке книга о тех, кто погиб на Бутовском полигоне. В ней множество фотографий из расстрельных дел. Смотришь на этих людей, и насмотреться не можешь, какие глаза, какой в них ум, сегодня такие лица редко встретишь. Особенно запомнились фотографии священников и аристократов. Вот две категории людей, не терявших человеческого облика даже перед лицом смерти. Одних поддерживала вера, других удерживал долг чести.

Но больше всего меня поразили лица и судьбы палачей. Оказывается Москву и область в течение практически тридцати лет «обслуживала» расстрельная команда из двенадцати стрелков. По приблизительным подсчетам получается, что за каждым из них, как минимум, жизни десяти тысяч человек. Легендарные личности, такие как знаменитый латыш Магго. Он наловчился убивать еще в Гражданскую. Обычно угрюмый и пьяный, он неестественно оживлялся в ночь перед «работой», по его возбужденному виду и потиранию рук заключенные понимали, что ночью предстоят расстрелы.

Массовые расстрелы были организованы, как хорошо отлаженный конвейер. Людей из тюрем свозили автозаками на полигон и загоняли в одиноко стоящий барак. Сначала заключенных проверяли на соответствие фотографиям в личных делах. Затем по одному выводили из барака. К каждому приговоренному тут же подходил палач и отводил человека ко рву. Убивали выстрелом из пистолета в затылок.

В день, а вернее, в ночь, редко казнили меньше ста человек, а было расстреливали и по пятьсот, и даже больше. Интересные подробности: во время расстрела палачам выставляли ведро водки, можно было подходить и черпать сколько угодно, а рядом стояла емкость с одеколоном. После работы они им чуть ли не обливались, но от них все равно несло кровью и смертью, да так, что даже встречные собаки за квартал шарахались.

В дни особо массовых расстрелов в помощь приглашались сотрудники и руководство органов. «Пострелять», как на охоту. То-то было весело. Кстати, многие из них через какое-то время там же получали и свою пулю.

Почти никто из постоянных палачей не дожил до старости. Кто стрелялся, кто вешался, сходили с ума, спивались. Понятное дело, работа нервная. Бывало, что сорвется кто-нибудь, начинает дома постоянно буянить и с соседями, неуправляемым становится, порой и его самого, от греха подальше, под шумок укладывали на дно рва вместе с жертвами.

Генерал КГБ В. Блохин, тогда капитан, по отзывам сослуживцев, человек простой в общении, отзывчивый и всеми любимый за постоянную готовность помочь подчиненным в их бытовых затруднениях. В тридцать шесть лет поступил во второй институт, Московский архитектурный. Грамотный, интеллектуал, в отличие от остальной бригады. Тем в личных делах даже писали рекомендации типа: «товарищ сильно нуждается хоть в каком-нибудь развитии».

В то же время, частенько надевал на себя резиновый коричневый фартук, такие же сапоги и краги. И убивал. Хотя это не входило в его служебные обязанности. Любил людей в затылок пострелять. Прожил долгую жизнь, наверное, счастливую. Вся грудь в орденах, кстати, у расстрельщиков боевых орденов, что у тех же летчиков военных лет.

И вот вопрос: откуда у нас в столь короткий срок появилось столько палачей, людей готовых убивать, и убивать с удовольствием? Ведь в дореволюционной России порой на всю империю оставался один-единственный палач, которого вынуждены были возить с места на место. Не шел никто в палачи.

Не думаю, что палачи советского времени имели за свою работу многие жизненные блага, жили, как все, но с готовностью убивали. Не скажешь, что это были люди идеи, скорее они отличались чудовищным невежеством, хотя среди них встречались и такие, как Блохин.

А сколько было всяких охранников, начальников отрядов, зон, тюрем! Все они причастны к массовым казням и издевательствам над людьми. А сколько трудилось по стране этих «троек», приговаривавших ни за что людей к расстрелу или былинным срокам заключения! И ведь никто не понес никакого наказания.

Когда немцев разгромили, то встал вопрос, что делать со всем этим множеством бывших охранников и прочих сотрудников концентрационных лагерей, как их судить. Нужен был критерий оценки их преступления. Да, они убивали, но это были их должностные обязанности. Люди-то они подневольные. За что же их тогда судить, в чем их вина? Я читал, что разбирались с ними следующим образом. Искали свидетельства на тех, кто любил, именно любил, позверствовать, кто убивал вне своих должностных обязанностей или добровольно, сверх уже «отработанных» часов. Через такие разбирательства и суды прошли очень многие бывшие эсэсовцы. За решетку тогда попало множество людей, а кого-то и казнили.

А у нас? Мы вышли победителями, и поэтому тех, кто глумился над своими согражданами, всех этих следователей, доносчиков никто не призвал к ответу. В этом их счастье и в этом их великая беда. Есть суд человеческий, а есть суд Божий. Когда человек отвечает за свои злодеяния здесь, на земле, когда еще здесь его делам дается оценка и он действительно осознает себя виновным, да еще и раскаивается, то он уже и там будет судим другим судом.

Что чувствует палач невинных жертв перед концом своей жизни? Один человек рассказал мне о своем отце, тот был одним из наших первых десантников. В годы войны они забрасывались на парашютах за линию фронта и проводили рейды по тылам противника. В один из ночных рейдов с ним десантировались молодые, не обстрелянные еще ребята, только недавно прибывшие в часть. Один из них никак не мог решиться на прыжок, так он просто вытолкнул этого парня в темноту люка. Что с тем парнем стало, он не знает, раскрылся ли у него парашют, нет ли? Всю жизнь мучился человек этим вопросом. А как же убивать людей, убивать в затылок, загонять вот в такие убийственные парилки?! Ведь потом, в конце пятидесятых, началась реабилитация, ведь все поняли, что стали соучастниками массовых преступлений над невинными людьми. Что чувствовали и переживали эти люди?

Отец Виктор рассказывал: как-то обедали они со старцем Никитой, и вспоминал тот про свое заключение в лагере, о тех, с кем сидел, и о тех, кто их охранял. Потом вздохнул глубоко и сказал:

— Как людей жалко.

— Кого, батюшка, тех, кто сидел, или тех, кто охранял?

— Всех жалко, а особенно тех, кто по той стороне колючки ходил. Все мы срок отбывали, и по ту сторону, и по эту. Но мы знали, за что страдали, многие тогда же и мученический венец приняли. А они, палачи наши? Они-то за что души свои положили, кому служили? Страшно становится, на какие муки люди себя обрекли и в этой жизни, и в будущей. Хотя, по правде сказать, страдать способна не каждая такая душа, а только та, в которой еще уцелело что-то человеческое, та, что еще не совсем умерла. Способность души испытывать муки совести есть признак ее жизни. А выжить им было тогда ох как трудно.

Однажды приехал в Королев к старцу один уже пожилой мужчина с внучкой. Девочка оказалась бесноватой, и дед просил старца почитать над ней. Отец Никита внимательно стал всматриваться в лицо старика, а потом вдруг назвал его по имени и спрашивает:

— Ты меня помнишь? Нет? Постарайся, напряги память, мы же с тобой в одном лагере были, ты же еще все убить меня обещал.

Причем говорит он ему, а в голосе никакой злобы, никакого осуждения. Словно хотел напомнить человеку про какую-нибудь пирушку или забавное приключение, в котором они вместе принимали участие.

Оказывается, приехавший старик был начальником лагеря, в котором когда-то сидел отец Никита. Не знаю, узнал он старца или нет, только упал перед ним на колени и заплакал в голос. Обхватил его ноги обеими руками и кричит:

— Прости меня, отец Никита, прости! Я ведь к вере пришел, всю жизнь свою передумал. Камнем она у меня на душе лежит, моя жизнь, а ведь я уже старый, мне умирать скоро, как же мне умирать? Как я Ему в глаза смотреть буду, какой ответ дам? Что мне загубленные мною души скажут? Прости меня, отец, за всех прости!

Обнял его старец, прижал к себе голову бывшего своего палача, видно было, что молится, и тихонько покачивает его из стороны в сторону, словно отец малое дитя баюкает. А тот, успокаиваясь, всхлипывает.

Мой друг вспоминает:

— Через несколько лет, уже после смерти отца Никиты, смотрел фильм «Остров» и поражался, не с моего ли старчика списали этот сюжет, а потом понял, что их жизнь, жизнь того поколения, — это бесконечные «острова», сплошные «архипелаги».

Порой размышляю над всем этим и только одного боюсь: нам бы не наоткрывать своих «островов».