Глава восьмая

Этой ночью я просыпаюсь в испуге, рывком, и ловлю ртом воздух. Я уверена, что слышала что-то, но в комнате тишина. За окном полная луна и ясное небо, сквозь тонкие шторы струится мертвенно-белый свет. Я машинально переворачиваюсь, чтобы убедиться, что Хедер рядом, но мгновение не могу ее разглядеть. Меня охватывает паника.

Где она? Куда подевалась?

Но потом, поморгав, я понимаю, что она тут, спит крепким сном, кожа мраморно-белая в лунном свете, веки сомкнуты, под мышкой Спаркни. Я успокаиваю свое дыхание, тихонько выдыхаю сквозь сжатые губы, стараясь успокоить колотящееся сердце. И вдруг чувствую запах, всего лишь легкую примесь в воздухе, однако я безошибочно опознаю этот едкий дух.

Дым.

Мне некогда пугаться. Я вскакиваю с кровати и выбегаю из спальни в коридор. Огромный дом погружен во тьму и не так тих, как днем: слышны скрипы, потрескивания и слабые щелчки. Что означают эти звуки? Я поднимаю лицо и принюхиваюсь. Этот запах. Я не могу ошибаться. Теперь меня охватывает настоящий ужас.

Это дым. В доме пожар.

Но где? Он не может быть близко, запах слишком слабый, трудноуловимый. Я бегу по коридору, щелкая по пути выключателями. Лампочки загораются тусклым светом, но его достаточно, чтобы видеть дорогу. В вестибюле мраморный пол под босыми ногами кажется ледяным. Я снова принюхиваюсь, как охотничья собака, ноздри у меня раздуваются, когда я пытаюсь уловить запах дыма.

Ничего нет. Я взбегаю по ступенькам на верхнюю площадку. И здесь ничего, никаких звуков, пусто и затхло. Я сбегаю вниз, снова в вестибюль, а оттуда в восточное крыло.

Вот где! Неужели я что-то оставила на кухне?

Через мгновение я стою у двери, ведущей в кухню. Вспыхивают лампочки. Здесь все в порядке, в воздухе чувствуется лишь слабый запах еды: масла, лука, помидоров.

Охваченная холодным ужасом, я иду к черной лестнице, которая ведет в подвал. Я медленно подхожу к прямоугольнику темноты, теряющейся в глубинах дома. По мере приближения я снова улавливаю горький запах дыма, и от страха у меня кружится голова, однако я должна идти вперед. Я должна знать. Я говорю себе, что Хедер в безопасности в другой части дома, что есть время отыскать источник пожара и потушить. Возможно, заискрил предохранитель и что-то загорелось, или стиральная машина…

Неужели это я сделала? Неужели я оставила что-то включенным?

Я двигаюсь вперед, вниз по ступеням, по пути нащупывая выключатель, уверенная, что запах стал сильнее. Люминесцентная лампа загорается, и я вижу, что все спокойно. Ничего не горит. Щиток с предохранителями такой же, как всегда, рядом мирно покоится стиральная машина. Я внюхиваюсь изо всех сил и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на стальную дверь. Затем я это слышу. Что-то движется за дверью.

О боже… Я знала! Я это знала!

Внезапно я свирепею, это подавляет во мне ужас, я подбегаю к двери и начинаю в нее колотить.

– Выходите! Выходите, черт побери, если вы здесь!

Ничего. Молчание. Я прислушиваюсь, и мне кажется, что я слышу щелчок или треск. Но запаха дыма сейчас нет, ничего нет, кроме затхлого сыроватого подвального духа. Я чувствую, что дрожу. Здесь, внизу, холодно, а я в пижаме и с босыми ногами. Однако уйти я не могу, пока не буду уверена, что здесь нет огня и что никто не прячется за той дверью.

«Должно быть, тебе это почудилось, – говорит мне внутренний голос. – Может быть, это был сон».

Возможно, я только что проснулась после сомнамбулического похода в подвал. Из меня вырывается громкий стон. Что мне делать, если я не уверена, то ли я сплю, то ли бодрствую? Все было так реально, этот запах дыма, какой-то звук за дверью. Однако сейчас ничего нет.

Я жду, пока в состоянии это делать, но потом чувствую, что больше не могу выносить холод и муку сомнений. Медленно я покидаю подвал и возвращаюсь в постель, выключая за собой свет.

На следующее утро я пытаюсь забыть охвативший меня ночью ужас. Я бы повалялась подольше, если бы не Хедер, которая просыпается в прекрасном настроении, полная энергии и энтузиазма.

Она хорошо завтракает – мне не приходится выбрасывать ни хлопья, ни молоко, тогда как я в состоянии только пить кофе и клевать кукурузные хлопья, игнорируя радиоприемник в углу, который не осмеливаюсь включить. После завтрака она хочет играть.

– Пойдем в сад, мамочка, дождя нет! – кричит она, натягивая ботинки.

– Хорошо. Но думаю, дождь скоро снова пойдет, – говорю я. – Тучи по-прежнему зловещие.

Мы вместе выходим из дому, и свежий влажный воздух меня бодрит. Он прогоняет мои ночные страхи, и в конце концов от них остается только смутное воспоминание. Мы идем вокруг дома, выискивая хорошие лужи, по которым можно потопать, и я вдруг осознаю, что мы примерно там, где должна находиться та комната в подвале. Я вспоминаю, что в подвале с этой стороны есть окна сразу над уровнем земли, и, когда мы проходим мимо, начинаю изучать их, стараясь понять, относятся ли какие-то из них к комнате за стальной дверью.

– Иди к своей берлоге, Хедер. Я буду там через минуту, – говорю я. – И не подходи к краю сада, где вода. Понятно?

– Понятно. – Она весело убегает, сгорая от желания увидеть, сколько грязи собралось в ее месте для игр.

Я опускаюсь на колени и заглядываю в ближайшее окно. Разглядеть что-нибудь нелегко из-за темноты внутри и грязи и паутины на стекле, но мне кажется, что я вижу край стиральной машины. Это означает… Я передвигаюсь влево. Теперь, если прищуриться, можно разглядеть смутные очертания лестницы. Я передвигаюсь дальше, к следующему короткому ряду окон. Над землей виднеются только тонкие полоски стекла.

Наверняка это она. Та самая комната. Она должна быть здесь.

Я наклоняюсь вперед, во все глаза смотрю сквозь грязное стекло, всматриваюсь в лежащую за ним темноту. Я почти ложусь на землю, стараясь заглянуть внутрь. Внезапно я вижу короткую вспышку света. Красного. Вспышка. Я ее видела. Я уверена в этом. Затем… зеленая вспышка.

Но есть ли там кто-нибудь?

– Мамочка! – Это возвращается Хедер. – Где ты? Ты сказала, что придешь! – Она глядит на меня. – На что ты смотришь?

– Ни на что, дорогая. Правда. Я уже иду. – Я поднимаюсь, стряхиваю мокрые травинки и грязь с пальто и иду за ней к берлоге под лавровыми деревьями.

Пополудни я впервые поднимаюсь наверх с листом бумаги для заметок и телефоном, чтобы делать фотографии. Хедер идет со мной, цепляясь за мою руку и удерживая Спаркни под мышкой другой руки. Она угнетена и полна страха, и я говорю ей веселым голосом:

– Правда это весело? Наше собственное приключение!

Она не кажется убежденной и держится за мою руку крепче, чем когда-либо.

На верхней площадке лестницы мы видим массивную дверь из темного старого дерева, украшенную резьбой, с потускневшей латунной фурнитурой: кольцевой ручкой и заляпанным наличником врезного замка. Открыть ее стоит немалого труда, и я знаю, что дверь такого типа захлопнется за нами, отсекая все звуки снизу. В коридоре за ней темно. Такую темноту порождают закрытые ставнями окна и закрытые двери: темноту мрачную, загадочную, сумеречную, с участками и вовсе непроницаемой тьмы. Я рада, что Хедер со мною, ее теплая рука в моей, ее присутствие заставляет меня демонстрировать радостную уверенность, которой я вовсе не чувствую.

– Может быть, включим свет? – предлагаю я, и она кивает. Я щупаю стену в поисках выключателя и нахожу его. Где-то вдали загорается лампочка. Теперь становится ясно, что ковры исчезли, на полу остались только голые доски – странная мозаика из темных оригинальных досок и светлых сосновых, которыми заменили сгнившие старые половицы.

Дерево покрыто толстым слоем желтоватой глянцевой краски, местами отбитой, и в таких местах видно много предыдущих слоев. И все равно удивительной красоты карнизы и прекрасные пропорции помещения скрыть невозможно. Все вокруг ветхое, грязное и неухоженное, но упадок не может заслонить изначально присущие дому изящество и красоту.

– Что за дом, Хедер! Только посмотри на все эти комнаты. Интересно, кто здесь жил?

Теперь, когда горит свет, Хедер оживляется; выпускает мою руку и проводит пальцами по стене.

– Здесь наверняка жило много людей, – говорит она. – Много-много!

– Я так не думаю. Недавно здесь жили всего две старые дамы. В конце концов они явно стали жить внизу, как мы, и просто забросили этот этаж. Вот почему здесь гораздо хуже, чем внизу.

Я начинаю бродить, открывая двери. Комнаты за ними все похожи: голые доски, стены в плохом состоянии, со вздувшейся и отбитой штукатуркой, грязные окна покрыты толстым слоем паутины. Я дрожу от холода. Здесь есть ванные комнаты, сырые и грязные, с древней водопроводной арматурой, которая выглядит так, словно многие годы не видела воды. Туалеты отдельные, длинные и узкие, с холодным как лед кафелем и бачками, смонтированными высоко на стенах.

Неудивительно, что дом пришел в плачевное состояние, если за ним присматривали только эти сестры.

Но что они здесь делали? Как здесь было раньше? Так много спален, – создается ощущение какого-то заведения, однако планировка не похожа на школьную, и нет никаких следов классных комнат или общих спален.

– Загляни в эту комнату, мамочка! – Хедер открыла дверь и стоит в свете, льющемся изнутри. Очевидно, это главная спальня с великолепным обзором из эркерных окон, и, в отличие от остальных комнат, здесь осталась кое-какая мебель. Старая кровать с балдахином – матрас исчез, но зато сверху свисают обрывки пыльного голубого шелка. Между двумя изящными окнами с каменными балкончиками стоит антикварный туалетный столик со старой щеткой для волос – ее тыльная часть фарфоровая, в щетине комки пыли. На стенах серые прямоугольники, оставшиеся от когда-то висевших здесь картин. Хедер подходит к туалетному столику, садится и берет в руку щетку для волос.

– Эта комната могла бы быть моей! – весело говорит она и собирается расчесать свои волосы.

– Нет! – кричу я, прыгая к ней и выхватывая щетку. – Она грязная! Противная! – Я снова смотрю по сторонам. – Думаю, внизу лучше. Давай-ка закончим здесь и пойдем назад.

Больше смотреть особенно не на что. Я обнаруживаю еще одну лестницу, ведущую наверх, наверняка на чердак. У меня нет желания туда идти.

Дом стоит крепко. Он просто неблагоустроенный.

– Я хочу сделать несколько снимков. Это не займет много времени.

– Хорошо, – говорит Хедер. Теперь она кажется скорее заинтересованной, чем испуганной, и снова бредет к комнате с голубой шелковой кроватью.

Я фотографирую самые поврежденные места и общее состояние, насколько позволяет мой телефон. Через двадцать минут мне кажется, что с меня достаточно. Кожа зудит от чего-то такого, что я могу определить только как плохие флюиды. Здесь царит атмосфера небытия, и меня охватывает гнетущее чувство, словно все эти пустые комнаты полны воспоминаний о людях, которые тут спали. Однако я не могу понять, радостны эти воспоминания или печальны. Я буду рада пройти мимо тяжелой дубовой двери и предоставить этот этаж самому себе. Я возвращаюсь к главной спальне, и когда подхожу ближе, то слышу, как Хедер что-то напевает. Наверное, играет в Рапунцель или что-то в этом роде.

Только когда я подхожу еще ближе, я слышу, что она говорит:

– Но почему мама это делает?

Следует молчание, а потом она говорит:

– Это не очень хорошо. Мне это не нравится.

Я быстро захожу в комнату и вижу, что она сидит по-турецки на полу. Рядом с ней Спаркни.

– С кем ты разговариваешь? – беззаботно спрашиваю я. – А! И что сейчас говорит Спаркни?

Хедер смотрит на меня снизу вверх, не двигаясь с места:

– Это не Спаркни. Это Мадам.

Меня охватывает невыразимый ужас, такой же я чувствовала в последний раз, когда она упоминала свою невидимую подругу. Задыхаясь, я говорю:

– Хедер, я не хочу, чтобы ты разговаривала с Мадам.

– Почему? Мадам – мой друг. И вообще, невежливо не отвечать, – замечает она. – Ты всегда говоришь, что я должна отвечать, когда ко мне обращаются.

– Нет. Не в этот раз. Ты должна меня слушаться, Хедер, понимаешь? Я серьезно говорю. Мадам может говорить плохие слова. Неправильные слова! Прогони Мадам!

– А если я не могу? – спрашивает Хедер, глаза у нее округлены. – А если Мадам не уйдет?

Я безмолвно смотрю на нее, неспособная понять, пугает ли ее такая перспектива или нет. У меня нет для нее ответов. Я понятия не имею, как запретить вымышленное присутствие.

Затем она пожимает плечами и говорит:

– Все в порядке, теперь мы одни. Мадам считает, что нет смысла оставаться, если ты злишься.

Она снова поворачивается к Спаркни, тихонько напевая, как будто ничего не случилось.

Внизу ко мне возвращается спокойствие. Мы с Хедер в гостиной. Я разгадываю кроссворд из старого сборника, пока рядом со мной остывает кружка кофе, а Хедер раскрашивает картинку, в то время как на планшете звучит аудиокнига. Я слушаю вполуха про приключения двух близнецов на морском берегу и раздумываю над кроссвордом. Мой телефон подает сигнал о текстовом сообщении. Это Каз. Она хочет позвонить. Я пишу, чтобы она позвонила через две минуты, и выхожу из дома, чтобы Хедер не слышала разговора.

– Как поживаешь, Кейт? – Голос у Каз тревожный и несчастный.

– Прекрасно, – весело отвечаю я. – Как нельзя лучше.

– О, Кейт. Как ты можешь такое говорить? – Ее голос дрожит.

– Успокойся. Я не всерьез.

– Здесь ужасно, – продолжает она. – Рори все время где-то поблизости. Похоже, он уверен, что я знаю, где ты.

Я вижу бледное солнце, опускающееся над промокшим садом. Воздух с приближением ночи становится холоднее.

– Что ты ему сказала?

– Ничего!

– А что он сказал?

– Он очень волнуется, Кейт.

– Он заявил, что я пропала. Я слышала по радио. Несомненно, он подключил к этому делу полицию.

– Он хочет, чтобы ты вернулась. Ты знаешь почему.

– Ради бога! – злобно говорю я. Внезапно меня охватывает ярость. – Мне просто нужно какое-то время для себя. Неужели я прошу так много?

– Но почему не сказать ему, если дело только в этом…

– Ты знаешь почему! Ты знаешь, что он сделал! Со мной! С нашей семьей! Со всеми, кто мне дорог… Бога ради, Каз, ты же знаешь…

– Но… – Она задыхается. – Ади, – говорит она сдавленным голосом. – Как насчет Ади?

Я сразу нажимаю на кнопку отбоя. Я не хочу этого слышать. Я отказываюсь это слышать.

Я допустила ошибку. Я не хочу больше разговаривать с Каз. Она не знает, где я. Она не знает моего вымышленного имени. Я прекрасно обойдусь без нее.

Мои руки трясутся. У меня дикое желание принять две таблетки и запить их глотком ледяного белого вина, которое стоит в холодильнике. Телефон почти сразу звонит снова, я прикладываю его к уху и выпаливаю:

– Забудь об этом, Каз. Я не хочу слышать про это дерьмо.

– Рейчел? – озадаченный голос в трубке.

– Что?

– Это Рейчел?

Этот голос мне знаком, но я сбита с толку. Затем я вспоминаю и заставляю себя говорить нормально:

– О да, прошу прощения, Элисон, я приняла вас за кое-кого другого.

– Ясно, – сухо говорит она. – Похоже, вы не очень-то довольны этой Каз, кем бы она ни была.

Я принужденно смеюсь.

– Да. Простите. Чем я могу вам помочь?

– Я просто хотела поинтересоваться, готов ли ваш доклад.

– Да… почти. Обследование я провела. Теперь напишу для вас доклад. Это срочно?

– Я особенно интересуюсь состоянием верхней части дома. Предыдущие владельцы ею мало пользовались, во всяком случае, не в последнее время. Было бы хорошо иметь представление о том, насколько этот этаж пригоден для жилья.

– Ладно. Но меня вполне устраивает жить внизу. На мой взгляд, этому этажу нет необходимости быть пригодным для жилья.

– Это хорошо, но я интересуюсь ради других.

– Других? – Я стискиваю телефон, и внутри у меня все сжимается. – Каких других?

– Возможно, у нас появятся еще хранители. Вряд ли вы в одиночку сможете присматривать за этим огромным домом, не так ли?

– Нет, нет. Я прекрасно справляюсь…

Она плавно продолжает:

– И это не позволяет вам свободно распоряжаться своим временем. А что, если вам захочется куда-нибудь съездить? Если в доме появятся другие люди, мы предпримем шаги, чтобы сохранить ваше личное пространство, не беспокойтесь об этом.

Я не отвечаю, в голове бешено вертятся мысли о присутствии в доме посторонних и о том, что это будет для меня значить.

Когда Элисон снова начинает говорить, в ее голосе слышится легкий холодок:

– Думаю, если вы перечитаете контракт, Рейчел, то обнаружите свое согласие с тем, что мы можем в любое время поселить в доме других людей.

Я ломаю мозги, но не могу вспомнить такой пункт.

– Хорошо…

– У вас есть право отказаться от контракта.

– О нет, нет. Все в порядке, – быстро говорю я. – Но вы меня заранее предупредите о чьем-то прибытии?

– Безусловно, мы постараемся. – Сейчас голос у Элисон чуть более теплый. – Однако если вы сможете предоставить мне этот доклад, я буду очень благодарна.

– Разумеется.

– И еще одно. Вы получили мое послание относительно подвала? В этом доме есть частные зоны, Рейчел. Вам необходимо это понимать.

– Да. – На мгновение мне хочется потребовать объяснений по поводу стальной двери, вспышек света, звуков, морозильника. Однако я не позволяю себе этого сделать. – Я понимаю.

– Хорошо. Я буду на связи.

Когда разговор закончен, я иду в ванную и смотрю на себя в зеркало. Мое лицо, неухоженное и без макияжа, кажется почти что чужим, и я все еще не смирилась с белыми волосами, к тому же сухими и ломкими; у корней видны слабые черные линии. Похожа ли я на фотографии Кейт Овермен, которые сейчас, вероятно, есть в Интернете, в телевизионных сводках новостей и газетах? Когда я фотографировалась, у меня были блестящие каштановые волосы, уложенные волнами, ухоженная кожа и едва заметный макияж.

Я непринужденно улыбалась, и у меня были яркие беззаботные глаза. Может быть, они используют мою рабочую фотографию, приукрашенный портрет, на котором морщинки отретушированы. Или семейный снимок с Хедер на берегу в Бродстейрзе, сделанный прошлым летом, где мы делим бумажный пакет с горячими солеными чипсами, а ветер развевает наши волосы.

Никто не узнает в этой женщине ту, на которую я смотрю: кожа у нее сухая и сероватая на контрасте с белыми волосами, глаза тусклые и усталые.

Я Рейчел Кэпшоу. Я художница. Я живу в этом доме одна.

Они никогда не увидят Хедер, ни на йоту не изменившуюся, с тех пор как была сделана фотография. Я позабочусь об этом. Но насколько это будет легко?

Я не знаю, готова ли к такому вызову.

Это все изменит. Я должна уехать как можно скорее. Весь смысл этого бегства в том, чтобы мы с Хедер были одни, чтобы нас никто не тревожил, чтобы мы проводили время вместе. С чужими людьми ничего этого уже не будет.

Я убегу снова. Куда-нибудь. Все равно куда.

Этим вечером, когда Хедер засыпает, я беру в гостиную бокал вина и подсоединяю планшет к роутеру. Теперь у меня есть доступ к Интернету. Мне чудится, будто это какое-то постыдное удовольствие, нечто непозволительное, однако я напоминаю себе: невозможно, чтобы за этим IP-адресом следили. Новых электронных писем на имя Рейчел Кэпшоу нет. Поиск по моему настоящему имени дает десятки статей в наших местных газетах. Здесь есть фотографии всех нас. И нашего старого дома. Это неудивительно. Все они были опубликованы до того, как я уехала. Но теперь я вижу, что фигурирую и в национальной прессе. Мое имя всплывает снова и снова, пока я не начинаю слышать, как оно гудит в голове.

Кейт Овермен, Кейт Овермен, Кейт Овермен.

Подробности везде одни и те же. Рори ищет меня. Я в бегах. Люди волнуются. Полиция интересуется моим местопребыванием. Есть и фотография Хедер. Мягкие волнистые белокурые волосы, большие голубые глаза, душераздирающая улыбка.

Кейт Овермен, Кейт Овермен, Кейт Овермен.

Вот и я. Нормальная, довольная, улыбающаяся. Каштановые волосы, на губах помада, кашемировый джемпер, джинсы и дорогие ботинки. Привилегированная мамочка, счастливая жизнь.

Господи, не могу это выносить!

Я выключаю планшет и пью вино. Рука трясется.

Я больше не Кейт Овермен. И вряд ли когда-нибудь снова ею буду.

На следующее утро Хедер приходит ко мне. Она бледная и какая-то вялая. Похоже, невозможно заставить ее хорошо позавтракать, и я беспокоюсь, не заболела ли она.

– Мне не с чем играть, мамочка, – говорит она, прижимаясь ко мне. – Мне скучно.

– Да ведь у тебя полно всяких игрушек и книжек, – говорю я, поглаживая ее по голове. Она слегка отстраняется, и я перестаю гладить. – Хочешь мультик?

Она качает головой и вздыхает:

– Нет.

– А как насчет Спаркни? Хочешь с ней поиграть? Ты любишь это делать в вестибюле, на тех квадратах.

Она смотрит на меня в недоумении.

– Спаркни здесь нет.

– Ну как же, есть. – Я улыбаюсь ей. – Ты привезла ее сюда, разве не помнишь? Ты уже играла с ней и брала с собой в постель.

Хедер грустно смотрит на меня и снова качает головой, медленно и уверенно.

– Нет, мамочка, – говорит она. – Спаркни здесь нет. Она исчезла. Вместе со всем остальным.

Я гляжу на нее, и в груди нарастает холодный ужас.

– Это не так, милая.

– Это так, мамочка. Ее здесь нет. И никогда не было. – И Хедер уходит, чтобы найти себе какое-нибудь занятие.