ДЕНЬ ВТОРОЙ
14 мая 2010 года
(Мельница «Шеневьер»)
ТЫКАНЬЕ
4
Как же они меня достали со своей писаниной! Я раскладываю на тумбочке больничной палаты разноцветные листки. Рецепты, справки о медицинской страховке, свидетельство о браке, сертификат на владение домом, результаты анализов… Рассовываю документы по конвертам из крафт-бумаги. Часть из них потребуется больнице, но не все. Остальное взвешу и отправлю с почты в Верноне. Ненужные бумажки складываю в белую папку. Заполнила я не все — не во всем разобралась, так что нужно будет спросить у медсестер. Они меня уже хорошо знают. Вчера я провела здесь несколько часов — с середины дня до позднего вечера.
Я сидела в палате 126, изображая из себя без пяти минут вдову, скорбящую об умирающем муже, и слушала их оптимистичные прогнозы. Разумеется, лживые.
Моему мужу крышка, это очевидно. Если бы они знали, до какой степени мне на это плевать.
Скорее бы все кончилось. Это единственное, о чем я прошу.
Прежде чем уйти, я приблизилась к висящему в холле зеркалу в облупленной золоченой раме. Вгляделась в свое морщинистое застывшее лицо. Мертвое лицо. Закутала голову широким черным шарфом, похожим на чадру. Старухам следует закрывать лицо — никому не хочется на них смотреть. Даже здесь, в Живерни. Особенно здесь, в этой деревне, ставшей символом света и ярких красок. Старухи обречены жить в тени, во тьме и мраке. Они никому не нужны. Их никто не замечает. Никто не помнит об их существовании.
Это меня устраивает.
Я в последний раз осмотрелась и спустилась из своего донжона вниз. Так в Живерни называют башню мельницы «Шеневьер». Донжоном. Перед уходом еще раз машинально проверила, все ли вещи на своих местах, и тут же обругала себя за глупость. Сюда больше некому приходить. Я прекрасно об этом знаю, тем не менее с маниакальной дотошностью навожу в башне порядок. По телевизору говорили, что такое поведение именуется навязчивым состоянием. Нечто вроде нервного тика. Правда, он никому не мешает. Кроме меня самой.
В самом темном углу глаз наткнулся на некую неправильность. По-моему, картина слегка перекосилась. Я медленно пересекла комнату. Так и есть. Чуть потянула раму за правый нижний угол и выровняла ее.
Мои «Кувшинки».
Черные.
Я специально повесила картину в таком месте, чтобы ее не было видно из окон. Как будто кто-то способен заглянуть в окно пятого этажа башни над нормандской мельницей.
Это мое убежище.
Картина висит в наименее освещенном, так называемом слепом углу. В сумраке темные пятна, колышущиеся на серой поверхности пруда, кажутся еще чернее.
Цветы скорби.
Самые мрачные из всех, что когда-либо изображала кисть художника.
Я с трудом спустилась по лестнице и вышла на улицу. Нептун ждал меня во дворе мельницы. Я выставила вперед палку, чтобы он ко мне не бросился: эта псина не понимает, что мне и так нелегко сохранять равновесие. Старательно закрыла дверь на три замка, опустила ключи в сумку и еще раз проверила запоры.
Только после этого я обернулась. С большого вишневого дерева во дворе опадали последние лепестки. Говорят, этой вишне сто лет. Говорят, она застала Моне. В Живерни обожают вишни. Вдоль парковки перед музеем американского искусства, который год назад переименовали в музей импрессионизма, высадили целую шеренгу вишневых деревьев. Вроде бы японских. Маленьких, карликовых. Мне это кажется странным. Зачем здесь эта экзотика? Как будто своих вишен мало. Но разве их поймешь? Говорят, что американские туристы страсть как любят смотреть на вишни в весеннем розовом цвету. Если бы меня спросили, я бы сказала, что от розовых лепестков, засыпавших парковку и крыши автомобилей, слишком явственно отдает куклой Барби, но кто меня спросит?
Я покрепче прижала конверты к груди, чтобы Нептун не хватанул зубами. Медленно переставляя ноги, двинулась вверх по улице Коломбье. Я шла не спеша и в тени увитого плющом портика перед входом в гостиницу остановилась передохнуть. Автобус на Вернон отходит через два часа. У меня полно времени. Вполне можно поиграть в маленькую серую мышку.
Я свернула на улицу Клода Моне. Вдоль каменных фасадов тянулись штокрозы и оранжевые ирисы, не хуже чертополоха пробившие гудроновое покрытие. Еще один символ Живерни. Я продвигалась со скоростью восьмидесятилетней старухи, которой и являюсь. Нептун, как всегда, удрал далеко вперед. Наконец я добрела до гостиницы «Боди». В окнах самого знаменитого в Живерни заведения были вывешены афиши, сообщавшие о проведении выставок и фестивалей. Размер афиш точно соответствовал размеру оконных проемов. Если задуматься, выглядело это довольно странно. Меня всегда занимал вопрос: что это — простое совпадение или результат сознательных усилий по подгонке одного к другому, или ясновидение архитектора, построившего здание в XIX веке, точно предугадавшего, какого размера будут в будущем стандартные рекламные афиши?
Впрочем, подозреваю, что вас эта загадка не слишком интересует. Напротив отеля за столиками кафе под оранжевыми зонтиками сидели на зеленых чугунных стульях два-три десятка посетителей, очевидно, желающие испытать те же чувства, что когда-то переполняли колонию американских художников, поселившихся здесь век назад. Еще одна странность, если задуматься. В позапрошлом веке американские художники приезжали сюда, в крошечную нормандскую деревушку, в поисках покоя и вдохновения. В наши дни Живерни способен подарить вам что угодно, только не покой. Лично я сегодняшнего Живерни вообще не понимаю.
Я села за свободный столик и заказала чашку черного кофе. Его принесла мне незнакомая официантка — видать, приехала подработать в сезон. Она щеголяла в короткой юбке и жилетке а-ля импрессионизм — с вышитыми на спине лиловыми кувшинками.
Носить на спине лиловые кувшинки — ну разве это не странно?
У меня, имевшей возможность наблюдать за всеми преобразованиями в Живерни, иногда возникает ощущение, что наша деревня превратилась в большой парк аттракционов. Парк впечатлений, если хотите. Они постарались выжать из импрессионизма все, что только могли. Я сидела и тихо вздыхала — настоящая старая ведьма, привыкшая ворчать себе под нос. Вокруг меня собралась самая разношерстная публика. Молодая парочка читала путеводитель. Трое мальчишек лет пяти возились на гравийной дорожке — должно быть, родители в это время думали, что вместо пруда с лягушками им следовало отвезти своих отпрысков в бассейн. Увядшая американка пыталась на голливудском диалекте французского языка заказать себе чашку кофе по-льежски.
Они тоже были здесь.
Двое из них. Сидели в трех столиках от меня. То есть метрах в пятнадцати. Разумеется, я их сразу узнала — успела хорошенько разглядеть из окна мельничной башни. Инспектор, не побоявшийся замочить ноги во время осмотра трупа Жерома Морваля, и его робкий помощник.
Ясное дело, они глазели на молоденькую официантку. Похожая на серую мышку старуха не привлекла их внимания.
5
Инспектор Серенак смотрел на отель «Боди» сквозь солнечные очки. Оттого его фасад казался нарисованным сепией, а ножки хорошенькой официантки, сновавшей между столиками, приобрели золотистый оттенок румяного круассана.
— О’кей, Сильвио. Значит, ты еще раз проверишь, не осталось ли улик возле ручья. Знаю, основное уже отправили в лабораторию — слепки следов, тело Морваля и прочее. Но мы могли что-то упустить. Не спрашивай меня что — я сам не знаю. Просто сходи туда еще раз и все осмотри — портомойню, деревья, мостик. Заодно поищи свидетелей. А мне придется нанести визит вдове, Патрисии Морваль. Ничего не поделаешь. Тебе что-нибудь известно об этом самом Жероме Морвале?
— Да, Лора… э-э, патрон.
Сильвио Бенавидиш извлек из-под стола папку. Серенак проводил глазами официантку.
— Выпьешь что-нибудь? Рюмку пастиса? Бокал белого вина?
— Нет, я ничего не буду.
— Что, даже кофе не выпьешь?
— Ничего. Не беспокойтесь.
Но в голосе Бенавидиша звучало колебание.
— Ладно, чаю выпью.
Лоренс Серенак властно поднял руку, подзывая официантку.
— Мадемуазель? Один чай и один бокал белого. У вас есть гайак?
Он повернулся к помощнику.
— Неужели так трудно называть меня на «ты»? Сильвио, я что, намного тебя старше? Мы с тобой в одном звании. Если я четыре месяца возглавляю комиссариат Вернона, это еще не значит, что мне обязательно надо «выкать». У нас на юге даже патрульные обращаются к комиссару на «ты».
— А у нас на севере — нет. У нас дела так быстро не делаются. Но вы не волнуйтесь, патрон. Просто надо немного подождать…
— Наверное, ты прав. Сейчас скажешь, что у меня должен пройти период акклиматизации. Но я ничего не могу с собой поделать. Меня прямо выворачивает, когда собственный зам называет меня «патрон».
Сильвио нервно крутил пальцы, словно не решался перечить начальнику.
— Если хотите знать мое мнение, дело не в том, кто с севера, а кто с юга. Вот мой отец, например. Он сейчас на пенсии, а до этого всю жизнь строил дома. По всей стране. И не только во Франции, но и в Португалии. И хозяева всегда обращались к нему на «ты», а он всегда им «выкал», даже если они были моложе его. Мне кажется, тут вся штука в том, что ты носишь — костюм с галстуком или рабочий комбинезон… Руки у тебя какие — в маникюре или в смазке… Не знаю, понятно я говорю или нет…
Лоренс Серенак распахнул кожаный пиджак, надетый на майку.
— Сильвио, где ты видишь галстук? Блин, мы оба с тобой инспекторы полиции…
Он громко рассмеялся.
— Ну ладно. Сам говоришь, надо подождать. Если честно, мне по душе твоя португальская скромность. Но вернемся к Морвалю. Что у нас есть?
Сильвио уставился в свои записи.
— Жером Морваль — уроженец этой деревни, сумевший выбиться в люди. Его семья перебралась в Париж, когда он был ребенком. Морваль-старший тоже работал врачом, терапевтом, но не особенно разбогател. Довольно молодым Жером Морваль женился на некоей Патрисии Шерон. Им обоим тогда не было еще и двадцати пяти лет. Дальше начинается история его головокружительного успеха. Малыш Жером окончил медицинский факультет со специализацией по офтальмологии и вместе с пятью коллегами открыл кабинет в Аньере. Тут умирает папаша Морваль. Сынок вложил полученные в наследство денежки в собственный кабинет офтальмологической хирургии в Шестнадцатом округе Парижа. Внешне дела у него шли недурно. Насколько я понял, он считался виртуозом по удалению катаракты, то есть работал в основном с пожилым контингентом. Десять лет назад он решил вернуться в родные пенаты и купил в Живерни один из самых красивых домов — как раз между отелем «Боди» и церковью…
— Дети есть?
Официантка принесла им заказ и удалилась. Не успел Бенавидиш открыть рот, чтобы продолжить рассказ, как Серенак сказал:
— Хорошенькая, а? И ножки что надо.
Инспектор Бенавидиш пришел в явное замешательство — то ли издать удивленный вздох, то ли смущенно улыбнуться.
— Э-э… Ну да… То есть нет… То есть я хочу сказать: нет, у Морвалей не было детей.
— А врагов?
— Морваль вел довольно замкнутый образ жизни. В политику не ввязывался. Ни в каких общественных комитетах не состоял. У него и друзей-то практически не было. Зато был…
— Подожди! — перебил его Серенак и резко повернулся на стуле. — А вот и ты… Ну, привет!
Мимо ног Бенавидиша под стол прокралось мохнатое существо. Он вздохнул — на сей раз совершенно искренне. Серенак принялся трепать Нептуна по холке.
— Мой единственный свидетель! — приговаривал он. — Ну, здравствуй, Нептун!
Пес явно отзывался на кличку. Помахивая хвостом, он задрал морду, красноречиво глядя на кусок сахару, лежавший на блюдце перед Сильвио. Серенак направил на пса указательный палец.
— Веди себя хорошо, договорились? Мы должны дослушать, что говорит инспектор Бенавидиш. И для этого нам понадобится все наше терпение. Сильвио, так на чем ты остановился?
Сильвио заглянул в свои записи и монотонным голосом продолжил:
— У Жерома Морваля было в жизни два увлечения. Он предавался им со всей страстью и посвящал им все свое свободное время.
Серенак гладил Нептуна.
— Теплее…
— Так вот, две страсти. Короче говоря, живопись и женщины. В том, что касается живописи, мы, судя по всему, имеем дело с настоящим коллекционером, этаким одаренным самоучкой. Он предпочитал импрессионистов, что вполне объяснимо. Кроме того, у него была своего рода идея-фикс. Я просто пересказываю, что услышал. Жером Морваль мечтал приобрести картину Клода Моне. Но не абы какую. Он хотел «Кувшинки». Вот такой вот окулист.
Серенак шепнул на ухо собаке:
— Ни фига себе! Картину Моне! Даже если бы помог прозреть всем зажиточным дамочкам Шестнадцатого округа, вряд ли заработанных денег ему хватило бы на «Кувшинки» Моне. Но, — он перевел взгляд на помощника, — ты говорил про две страсти? Значит, на стороне орла у славного доктора Морваля были картины импрессионистов. А что было на стороне решки? Бабы?
— Все это не более чем слухи… Хотя Морваль не слишком и прятался. Соседи и сотрудники в основном высказывали сочувствие его жене Патрисии. Вышла замуж молодой, целиком материально зависела от мужа, следовательно, на развод надеяться не могла. Ей приходилось на все закрывать глаза. Ну, вы же понимаете, патрон…
Серенак одним глотком опустошил свой бокал.
— Если я патрон, то это и правда гайак, — скривившись, ответил он. — Но я тебя отлично понял, Сильвио. И знаешь что? Этот доктор начинает мне нравиться. Тебе удалось добыть пару-тройку имен? Его любовниц или мужей-рогоносцев? Желательно с преступными наклонностями?
Сильвио поставил на блюдце чашку чая. Нептун смотрел на него влажными глазами.
— Пока нет. Но в том, что касалось любовниц, у Жерома Морваля тоже был пунктик.
— Да ну? Какая-нибудь неприступная красавица?
— Что-то в этом роде. Держитесь за стул, патрон. Это местная учительница. Говорят, первая красавица на деревне. И он вбил себе в голову, что должен добавить ее к списку своих трофеев.
— И?
— Больше я ничего не знаю. Это все, что мне удалось вытянуть из его секретарши и трех галеристов, с которыми он часто вел дела. Это, так сказать, версия самого Морваля.
— А учительница замужем?
— Да. И ее муж чрезвычайно ревнив.
Серенак повернулся к Нептуну.
— Видал? Нашему Сильвио палец в рот не клади! Это он только на вид тормоз тормозом, а на самом деле — гигант мысли. Человек-компьютер!
Он поднялся. Нептун, словно ждал лишь сигнала, вылез из-под стола и умчался вдаль по улице.
— Сильвио! Отправляйся-ка к ручью. Надеюсь, ты прихватил бродни и сеть? А я пойду выражать соболезнования вдове Морваля. Улица Клода Моне, дом семьдесят один? Я правильно запомнил?
— Правильно. Но вы не ошибетесь. Живерни — небольшая деревня. Здесь всего две длинные улицы, и они расположены параллельно одна другой. Первая — Клода Моне — тянется через всю деревню. Вторая — это шоссе Руа — дорога департаментского значения, она идет вдоль ручья. Между ними есть улочки, но маленькие и прямые, так что запутаться трудно.
Мимо них процокала каблучками хорошенькая официантка, направляясь с улицы Клода Моне к бару. На фоне стен гостиницы «Боди» — кирпич и терракота — освещенные солнцем штокрозы казались мазками пастели. Серенак решил, что эта картина ему нравится.
6
Сильвио не ошибся. Дом номер семьдесят один по улице Клода Моне был здесь, вне всякого сомнения, самым красивым. Желтые ставни, увитый диким виноградом фасад, красивое сочетание обтесанного камня и фахверка, на подоконниках — герани в огромных горшках. Одним словом, чистый импрессионизм! Или Патрисия Морваль хорошо разбиралась в садоводстве, или имела в своем распоряжении небольшую армию опытных специалистов, недостатка в которых, скорее всего, в Живерни не ощущалось.
На деревянном крыльце висел на цепочке медный колокольчик. Серенак позвонил, и дубовая дверь почти мгновенно распахнулась. Похоже, Патрисия его ждала. Чуть посторонившись, она пропустила инспектора в дом.
Серенак всегда придавал большое значение моменту знакомства с персонажами, так или иначе вовлеченными в расследование. Так сказать, первому впечатлению. Оно давало бесценный шанс прощупать собеседника, составить его психологический портрет. Вот и сейчас он намеревался взять мадам Морваль, что называется, тепленькой. Кто она такая? Несчастная женщина, обманутая мужем, или равнодушная мещанка? Раздавленная судьбой одинокая душа или веселая вдова? Она ведь изрядно разбогатела. И обрела свободу. Теперь ей ничего не стоит отомстить покойному мужу за все перенесенные унижения. Искренне она скорбит или притворяется? Но с ходу «расколоть» Патрисию Морваль ему не удалось: он не смог вглядеться в ее глаза, спрятанные за толстыми линзами очков, отметив лишь, что они у нее красные.
Серенак ступил в коридор, вернее, в огромный, хоть и узкий, холл, который уходил в глубь дома, и тут же остановился, пораженный. Обе стены закрывали гигантские — не меньше пяти метров в длину — репродукции «Кувшинок» в довольно редком исполнении: красно-золотая гамма, ни неба, ни ивовых ветвей. Насколько помнил Серенак, картины относились к финальному этапу творчества Моне, то есть к 1920-м годам. Логика художника угадывалась достаточно просто: он стремился максимально сфокусировать взгляд на небольшом, всего в пару квадратных метров, участке пруда, убрав с полотна все лишнее. Не вызывало сомнений, что оформление коридора копировало «Оранжери», хотя до стометровых стен парижского музея, сплошь увешанных «Кувшинками», дому окулиста было все же далеко.
Серенак вошел в гостиную. Это была обставленная в классическом стиле комната, в глаза бросалось разве что обилие разнородных безделушек. Но в первую очередь внимание посетителя привлекали картины на стенах. Их было с десяток, все — оригиналы. Познаний инспектора хватило, чтобы узнать в них работы авторов, начавших в последние годы приобретать известность как в художественном, так и в финансовом мире. Гребонваль, Ван Мёйлдер, Габар… Судя по всему, Морваль обладал тонким вкусом и хорошим чутьем, вкладывая деньги в перспективных художников. Если вдова сумеет отогнать от себя стервятников, которые наверняка слетятся на запах свежей крови, то о своем будущем ей волноваться не придется.
Инспектор сел. Патрисия явно нервничала — она сновала туда-сюда по гостиной, переставляя с места на место разные вещицы. На ней был пурпурного цвета костюм, делавший ее молочно-белую кожу какой-то безжизненной. Серенак дал бы ей лет сорок, может, чуть меньше. Далеко не красавица, она тем не менее обладала определенным обаянием, возможно, благодаря своей безупречной ухоженности. «Вряд ли она способна обворожить, — думал полицейский, — но впечатление производит».
— Инспектор, — заговорила она. — Вы абсолютно уверены, что речь идет об убийстве?
У нее был высокий, не слишком приятный на слух голос.
— Мне уже рассказали о том, что произошло, — продолжила она. — Ведь это вполне мог быть несчастный случай. Жером споткнулся, упал, ударился головой о камень и рухнул лицом в воду…
— Мы ничего не исключаем, мадам. Во всяком случае, до тех пор пока не получим протокола вскрытия. Однако не стану от вас скрывать: на данном этапе следствия мы рассматриваем убийство как основную версию.
Патрисия Морваль вертела в руках бронзовую статуэтку Дианы-охотницы, которую взяла с буфета. Серенак решил перехватить инициативу и принялся задавать вопросы, на которые Патрисия отвечала своим почти пронзительным голосом односложно, по три раза повторяя одно и то же слово.
— У него были враги?
— Нет. Нет-нет.
— Не замечали ли вы в последние дни каких-либо странностей?
— Нет. Нет.
— У вас большой дом. Ваш муж постоянно жил здесь?
— Да… Да. И да, и нет.
Серенак удивился.
— Расскажите об этом подробнее, мадам, прошу вас.
У него возникло ощущение, что каждое слово придется вытягивать из Патрисии Морваль клещами.
— Жером редко появлялся здесь на неделе. У него была квартира рядом с медицинским кабинетом в Шестнадцатом округе. На бульваре Сюше.
Инспектор записал адрес квартиры, отметив про себя, что это в двух шагах от музея Мармоттан. Наверняка не случайное совпадение.
— Значит, ваш муж часто не ночевал дома?
После долгого молчания она выдавила из себя:
— Да.
И принялась перебирать своими тонкими пальцами букет свежих цветов в расписанной японскими мотивами вазе. А Лоренсу Серенаку в голову пришла неожиданная мысль: эти цветы обречены на увядание. Скоро стены этой гостиной увидят их смерть. И гармония красок сгинет, припорошенная пылью времени.
— Детей у вас нет?
— Нет.
Теперь немного помолчал он.
— А у вашего мужа? Я имею в виду, от других женщин?
— Нет. — Патрисию Морваль выдал голос, резко понизившийся на целую октаву.
Серенак не спешил. Он достал из кармана открытку с «Кувшинками», найденную в кармане Жерома Морваля, и протянул ее вдове. Патрисия прочитала пять отпечатанных на машинке слов: «ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ».
— Мы нашли эту карточку в кармане вашего мужа, — уточнил инспектор. — У вас есть родственники? Друзья, имеющие детей? Для кого из них ваш муж мог приобрести эту открытку?
— Нет. Никто не приходит на ум. Правда, никто.
Инспектор дал ей еще немного подумать и лишь затем спросил:
— А откуда эта цитата?
Она перевела взгляд на открытку и прочитала странные слова: «Преступно мечтать, ждет виновного кара».
— Понятия не имею. Мне очень жаль, инспектор, но…
Она казалась искренне огорченной, что не в силах ему помочь. Лоренс положил открытку на стол.
— Это фотокопия, так что я оставлю ее вам. Оригинал пока побудет у нас. А вы все-таки подумайте. Если вдруг что-то вспомните…
Патрисия Морваль почти прекратила свои судорожные метания по комнате. Как муха, до которой наконец дошло, что ей ни за что не выбраться из перевернутого вверх дном стакана.
— У вашего мужа случались неприятности? — задал Серенак очередной вопрос. — Я имею в виду в профессиональной сфере? Ну, я не знаю, какая-нибудь неудачно проведенная операция? Недовольный пациент? На него не подавали жалоб?
Муха вдруг оживилась.
— Конечно нет! — с неожиданной злостью отозвалась она. — Никогда! На что вы намекаете?
— Нет-нет, я ни на что не намекаю, уверяю вас, — замахал руками инспектор.
Он перевел взгляд на картины на стенах.
— У вашего мужа определенно был художественный вкус. Как вы полагаете, он мог быть вовлечен в какие-либо… э-э… махинации, возможно, помимо собственной воли?
— Что вы хотите сказать?
Голос вдовы снова поднялся в верхний регистр, резанув инспектора по ушам. «Классика жанра, — подумал он. — Патрисия Морваль не желает признавать, что ее мужа убили. Допустить, что он пал жертвой убийцы, для нее означает согласиться, что кто-то ненавидел его так сильно, что пошел на преступление. Следовательно, его было за что ненавидеть?» Серенак не собирался расстраивать вдову, но считал необходимым осветить темные стороны жизни убитого.
— Я ничего не хочу сказать, — ответил он. — Я просто пытаюсь найти след, мадам Морваль. Мне говорили, что у него была… э-э… своего рода навязчивая идея. Приобрести полотно Моне. Это так?
— Да, вы правы, инспектор. Он мечтал купить Моне. Жером пользовался репутацией одного из лучших экспертов по творчеству Моне. И мечтал приобрести его картину. Не забывайте, он работал как одержимый. Его высоко ценили. И коллеги, и пациенты. Разве он не заслуживал того, чтобы его мечта осуществилась? Кроме того, он не просто жаждал заполучить Моне. Он мечтал о «Кувшинках». Не знаю, способны ли вы это понять, но Жером хотел стать обладателем картины, написанной здесь, в Живерни. В его родной деревне.
Слушая тираду вдовы, Серенак напряженно размышлял. Первое впечатление! Он разговаривал с Патрисией Морваль всего несколько минут, но уже начал понимать, что она искренне скорбит по мужу. И причиной этой скорби был не страх остаться одной, а горячая, даже страстная любовь.
— Простите, мадам Морваль, что надоедаю вам вопросами. Но ведь у нас с вами одна цель — найти убийцу вашего мужа. Поэтому я вынужден задавать вам все эти вопросы, в том числе и самого личного свойства.
Патрисия Морваль замерла, нечаянно повторив позу ню на картине Габара, висевшей на противоположной стене.
— Ваш муж не всегда был вам… э-э… верен. Как вы думаете…
Серенак почувствовал, как напряглась Патрисия. Она не заплакала, но лишь потому, что в ее душе поднялась буря возмущения.
— Мы с мужем, инспектор, — перебила она его, — познакомились детьми. Он долго за мной ухаживал. Прошло много лет, прежде чем я ответила ему согласием. Надо вам сказать, в молодости он был не из тех, по кому девчонки сходят с ума. Не знаю, как вам это объяснить. Он всегда был очень серьезным, а его считали занудой. В отношениях с женщинами он страшно робел, а такие вещи сразу чувствуются. С годами он обрел уверенность в себе и стал гораздо более привлекательным. Полагаю, инспектор, я сыграла в этом не последнюю роль. Кроме того, у него появились средства. Если хотите, Жером отчасти брал у женщин реванш за юношеские неудачи. У других женщин, но не у меня. Не знаю, способны ли вы это понять.
«Куда уж мне», — подумал Серенак, одновременно соображая, как бы вывести ее на нужный ему путь. Заставить назвать имена, даты, факты…
Ладно, подождем.
— Мне хотелось бы, инспектор, чтобы вы проявили чуть больше такта, — продолжила Патрисия. — Живерни — маленькая деревня, нас здесь всего несколько сот жителей. Не убивайте Жерома второй раз. Не пачкайте его память. Он этого не заслужил.
Лоренс Серенак согласно качнул головой.
Первое впечатление… Что ж, он его составил. Патрисия Морваль любила своего мужа. И не пошла бы на убийство ради денег.
А ради любви?
Как ни странно, именно цветы в японской вазе помогли ему сформулировать смутную мысль. Время в этом доме остановилось. Как будто в нем разбились часы. В каждом квадратном сантиметре гостиной все еще витал дух Жерома Морваля — его одного. И так теперь будет всегда. Никто никогда не перевесит картины на стенах. Никто не откроет ни одной книги из книжного шкафа. Все останется без изменений, как в заброшенном музее, посвященном человеку, о котором все забыли. Коллекционер-любитель без наследников. Дамский волокита, которого не оплачет ни одна из его пассий. Кроме жены, разумеется. Жены, которую он обманывал.
Человек потратил жизнь на сбор репродукций. Кому они теперь нужны?
На улице Клода Моне инспектор сощурился от яркого света. Не прошло и трех минут, как в конце улицы показалась стройная фигура Сильвио. Сапог на нем не было, обшлага брюк намокли и запачкались. Серенак усмехнулся. Классный парень этот Сильвио Бенавидиш. Прикидывается послушным исполнителем, а сам хитрец, каких поискать. Лоренс Серенак нацепил солнечные очки и наблюдал, как помощник, сопровождаемый длинной тенью на стенах домов, приближается к нему. Строго говоря, Сильвио был не тощим, а скорее узким, что подтверждалось намеком на брюшко, едва заметно выпирающее из-под заправленной в светлые полотняные брюки клетчатой рубашки, застегнутой на все пуговицы. «В профиль Сильвио шире, чем анфас», — насмешливо подумал Лоренс. Человек-цилиндр! Кстати, это его совсем не портило, даже наоборот. Издалека он напоминал ствол молодого гибкого деревца, которое гнется, но не ломается.
Сильвио подошел с улыбкой на губах. Вот что Лоренсу не нравилось в помощнике, так это его прическа — Сильвио или зачесывал свои короткие жесткие волосы назад, или укладывал их на прямой пробор, становясь похожим на семинариста. Неужели трудно сделать нормальную стрижку? Сильвио Бенавидиш остановился перед инспектором, уперев руки в бока.
— Ну что, патрон? Как вам вдова?
— Вдова-то? О, вдова что надо! Вдовее не бывает! А как твои успехи?
— Ничего нового. Поговорил с соседями. Все спали — никто ничего не слышал. Вещдоки уже в лаборатории. А мы что? Возвращаемся?
Серенак посмотрел на часы. Половина пятого.
— Ну да… Хотя… Вот что, ты возвращайся. А у меня еще одна встреча.
При виде удивления на лице собеседника он уточнил:
— Не хочу пропустить окончания уроков в школе.
Кажется, Сильвио Бенавидиш все понял.
— Надеетесь отыскать ребенка, которому скоро исполняется одиннадцать лет?
Серенак подмигнул помощнику.
— Можно и так сказать. Но главное — хочу посмотреть на жемчужину импрессионизма. Ту самую учительницу, о которой Жером Морваль мечтал с такой же страстью, как о картине Моне.
7
Я ждала автобуса под тополями на небольшой площади перед мэрией и школой. Это у нас в деревне самое тенистое местечко, а от улицы Клода Моне его отделяет всего несколько метров. На остановке я была практически одна. Странная у нас деревня: достаточно сделать пару шагов — и из несусветной толкучки — очереди перед музеями и художественными галереями, которые публика берет штурмом, — попадаешь в царство сельской тишины и покоя.
Автобусная остановка расположена рядом со школой. Во дворе, огороженном решетчатым забором, играют детишки. Нептун сидит под тополем чуть поодаль — ждет, когда малышню выпустят из клетки. Пес любит играть с ребятней.
Напротив школы они устроили художественную мастерскую под названием Art Gallery Academy. Академия, подумать только! На стене висит выписанный огромными буквами девиз: «НАБЛЮДЕНИЕ И ВООБРАЖЕНИЕ». Целая программа! Весь день напролет из галереи выходят хромые старикашки в соломенных шляпах или панамах и тут же растворяются в деревне. Видать, отправляются на поиски божественного вдохновения! На них натыкаешься повсюду и не заметить их нельзя: они носят на груди красные бейджики, а впереди себя толкают старинную коляску с мольбертом.
Вам это не кажется нелепым? Кто бы мне объяснил, почему наше сено, наши птицы на деревьях и вода в нашей реке не такого цвета, как в остальном мире?
Мне это представляется непостижимым. Наверное, я слишком глупа или слишком долго прожила в этих местах. Да, скорее всего, дело именно в этом. Так бывает, если, например, слишком долго живешь с очень красивым человеком. Как бы то ни было, оккупанты с бейджиками не уезжают, как остальные, на шестичасовом вечернем автобусе. Они шатаются по улицам до поздней ночи, спать устраиваются на площади, пробуждаются на заре. По большей части все они американцы. Конечно, я всего лишь вздорная старуха, вынужденная наблюдать за всем этим цирком через свою катаракту, но разве постоянное дефиле этих чудиков перед школой может не привлечь внимания детворы? И что они должны о них думать? Ну разве я не права?
Инспектор углядел под тополем Нептуна. Надо же, как успели подружиться! Полицейский принялся шутливо дразнить и тут же ласково гладить пса. Я сидела на лавке неподвижно, как изваяние. Наверное, вам покажется странным, что такая старуха, как я, целыми днями разгуливает по Живерни, но никто ее не замечает. Тем более — полицейские. Не верите? Попробуйте проделать такой опыт. Выйдите на людную улицу — все равно где, например на одном из парижских бульваров или на площади возле деревенской церкви, пристройтесь где-нибудь в уголке и понаблюдайте за толпой народа в течение минут десяти. Попробуйте посчитать, сколько стариков пройдет мимо вас. Вы поразитесь тому, как их будет много — значительно больше, чем молодых. Почему? Во-первых, потому — и нам об этом уже прожужжали все уши, — что мир действительно стареет. Во-вторых, потому, что старикам нечего делать, вот они и шляются по улицам. А в-третьих, потому, что их много всегда, только обычно вы их не замечаете. Кто из прохожих способен привлечь ваше внимание? Девушка в короткой майке, открывающей пупок; хорошо одетый мужчина, торопливо шагающий с портфелем в руке; группа горластых подростков, занявшая весь тротуар; мамаша с коляской… Но старик или старуха? Да никогда. Они сродни невидимкам. Они так медленно шаркают, что сливаются с пейзажем, словно дерево или фонарь. Не верите? Проверьте сами. Потратьте десять минут своего драгоценного времени — и сами во всем убедитесь.
Но, возвращаясь к нашему делу… Поскольку я обладаю привилегией смотреть, оставаясь невидимой, то могу признаться, что молодой сыщик выглядит обворожительно. Короткая кожаная куртка, джинсы в обтяжку, трехдневная щетина на подбородке, взлохмаченные светлые волосы, похожие на пшеничное поле после грозы… Я понимаю, почему молоденькие учительницы интересуют его куда больше, чем полоумные деревенские старухи.
8
В последний раз погладив собаку, Лоренс Серенак оставил Нептуна в покое и направился к школе. Ему оставалось пройти метров десять, когда из школьных дверей вырвалась и пронеслась мимо него стайка детворы всех возрастов — человек двадцать.
Дикие звери, вырвавшиеся на свободу.
Впереди бежала девочка лет десяти с двумя косичками. Нептун понесся за ней. Компания устремилась к улице Бланш-Ошеде-Моне, перелетела на другую сторону и исчезла на улице Клода Моне. Площадь перед мэрией снова сделалась тихой и пустынной. Инспектор преодолел оставшиеся несколько метров до школы.
Лоренс Серенак еще долго будет вспоминать об этом чуде. Практически всю жизнь. Будет снова и снова слышать каждый звук — детские крики и шум ветра в тополиных ветвях; ощущать каждый запах, видеть белизну камня, увитого побегами вьюнка, и семь ступенек крыльца…
Он не ждал ничего подобного. Он вообще ничего не ждал.
Гораздо позже он поймет, что его поразил контраст. Стефани Дюпен стояла перед дверями школы. Она его не видела. Лоренс сумел перехватить ее взгляд, направленный в спину детям, с веселым смехом убегавшим вдаль по улице. Ему вдруг почудилось, что они уносят в ранцах мечты свой учительницы.
Его охватила легкая, как бабочкино крыло, грусть.
Секундой позже Стефани заметила его присутствие. Ее губы тронула улыбка. В фиалковых глазах вспыхнули искорки.
— Месье?
Стефани Дюпен с ног до головы окатила его своей свежестью. Щедро, не скупясь. Волна свежести, исходившая от нее, коснулась окружающего пейзажа, толп туристов и хохочущих детей, бежавших по берегу Эпта. Себе она не оставила ничего…
Да, Лоренса Серенака поразил контраст. Потому что вместе со свежестью от нее веяло чистой печалью. Он как будто на миг заглянул в наполненную сокровищами пещеру, уже понимая, что всю оставшуюся жизнь будет грезить об этом мимолетном мгновении.
Он улыбнулся и, запинаясь, произнес:
— Инспектор Лоренс Серенак. Комиссариат Вернона…
Она протянула ему тонкую руку:
— Стефани Дюпен. Единственная учительница единственного класса деревенской школы.
Глаза у нее смеялись.
Она была очень красивая. Не просто красивая. Пастельного тона глаза переливались оттенками синего и лилового — в зависимости от освещения. Бледно-розовые, словно запачканные мелом, губы. Легкий сарафан открывал почти алебастровой белизны плечи. Не кожа, а фарфор. Длинные светло-каштановые волосы забраны в растрепанный пучок.
Ожившая мечта.
Да, у Жерома Морваля точно был изысканный вкус, и не только художественный.
— Заходите! Прошу вас.
В школе было тепло, но не жарко — не то что на улице. Оказавшись в небольшой классной комнате и осмотрев два десятка парт и стульев, Лоренс почувствовал себя уютно, но в то же время немного неловко, как захватчик, вторгшийся на чужую территорию. На стенах висели огромные карты. Франция, Европа, мир. Красивые карты, судя по всему, старинные. Инспектор наткнулся глазами на объявление, прикрепленное над учительским столом.
КОНКУРС ЮНЫХ ХУДОЖНИКОВ
INTERNATIONAL YOUNG PAINTERS HALLENGE
Фонд Робинсона
Бруклинская школа искусств и Академия изящных искусств Пенсильвании (Филадельфия)
Отличный повод начать беседу.
— Ваши ученики участвуют?
Глаза Стефани блеснули.
— Конечно! Каждый год. У нас это почти традиция. Теодор Робинсон был одним из первых американских художников, приехавших в Живерни одновременно с Клодом Моне. Самый верный постоялец гостиницы «Боди»! Потом он стал профессором искусствоведения в США. По-моему, детям из Живерни сам Бог велел участвовать в конкурсе, который устраивает его фонд, разве нет?
Серенак кивнул.
— А какие награды получают победители?
— Несколько тысяч долларов… Но главное — многонедельную стажировку в одной из известных художественных школ. В Нью-Йорке, Токио или Санкт-Петербурге. Города каждый год меняются.
— Недурно… А кому-нибудь из местной детворы уже удавалось победить в конкурсе?
Стефани Дюпен весело рассмеялась и дружески хлопнула Лоренса Серенака по плечу.
Он вздрогнул.
— Да что вы! Участвуют тысячи школ со всего мира! Но пробовать все равно надо, верно? А вы знаете, в этой школе когда-то учились сыновья Клода Моне. Мишель и Жан.
— Зато Теодор Робинсон, насколько мне известно, больше никогда не возвращался в Нормандию…
Стефани Дюпен удивленно посмотрела на инспектора. В ее широко распахнутых глазах ему почудилось нечто вроде восхищения.
— Неужели в школе полиции преподают историю искусств?
— Нет, не преподают. Но разве полицейским запрещено любить живопись?
Она покраснела.
— Один-ноль, инспектор.
Ее фарфоровые скулы окрасились нежно-розовым — цвет лепестков полевого цветка. Заметнее стали веснушки. Полыхнул лиловым взгляд.
— Вы совершенно правы, инспектор. Теодор Робинсон скончался от астмы в возрасте сорока трех лет в Нью-Йорке, всего два месяца спустя после того, как написал своему другу Клоду Моне письмо, в котором сообщал о намерении вернуться в Живерни. Во Францию он больше так и не попал. Через несколько лет после его смерти, в тысяча восемьсот девяносто шестом году, его наследники основали фонд и объявили о проведении ежегодного международного конкурса художников. Но вам, инспектор, наверное, это не очень интересно? Не думаю, что вы пришли сюда слушать лекцию об искусстве…
— Нет. Но я бы ее с удовольствием послушал.
Серенак сказал это с единственной целью — заставить ее покраснеть еще раз. Она не обманула его надежд.
— А вы, Стефани? — продолжил он. — Вы сами рисуете?
Она снова взмахнула руками, едва не коснувшись пальцами его груди. Инспектор сказал себе, что это, должно быть, чисто профессиональный жест — она ведь привыкла втолковывать что-то ученикам, для убедительности трогая их руками.
Неужели она не понимает, что с ним творится?
Серенаку оставалось лишь надеяться, что он вслед за ней не зальется краской.
— Нет, что вы! Я не рисую. Я не… У меня нет таланта.
Ее глаза на краткий миг затуманились.
— А вы? Вы говорите не как вернонец! И имя у вас нездешнее — Лоренс.
— Угадали. Лоренс — это Лоран по-окситански. Я бы даже сказал, по-альбигойски. Что-то вроде моего личного диалекта. Меня сюда недавно перевели.
— Тогда добро пожаловать! Альбигойский диалект, говорите? Так, может, ваша любовь к живописи идет от Тулуз-Лотрека? Что ж, у каждого свои художники.
Они оба улыбнулись.
— Отчасти вы правы. Лотрек для альбигойцев — то же, что Моне для нормандцев.
— А вы знаете, что Лотрек говорил про Моне?
— Рискую вас разочаровать, но вынужден признаться: я не знал даже, что они были знакомы.
— Были, были! И Лотрек называл импрессионистов мужланами! А Клода Моне как-то обругал «придурком». Это правда, он так и сказал. Дескать, надо быть полным придурком, чтобы расходовать свой огромный талант на какие-то пейзажики вместо того, чтобы писать людей!
— Хорошо еще, что Лотрек умер раньше, чем Моне зажил жизнью затворника и на протяжении тридцати лет писал одни кувшинки…
Стефани рассмеялась:
— Это как посмотреть. На самом деле Лотрек и Моне в каком-то смысле антиподы. Тулуз-Лотрек прожил жизнь короткую и яркую, и его больше всего интересовали людские пороки. А Клод Моне жил долго, был созерцателем и боготворил природу.
— Возможно, они не совсем антиподы? Скорее, один дополняет другого? Очень уж не хочется выбирать кого-то одного. Нельзя ли заполучить обоих сразу?
Решительно, улыбка Стефани сводила его с ума.
— Вам не удастся сбить меня с толку, инспектор. Я ведь понимаю, что вы пришли сюда не для того, чтобы болтать о живописи. Вы расследуете убийство Жерома Морваля, да?
Она грациозно уселась на учительский стол и непринужденно закинула ногу на ногу. Сарафан с одной стороны слегка задрался, обнажив часть бедра. Лоренс Серенак почувствовал, что задыхается.
— Мне только одно непонятно, — голосом невинной добродетели сказала учительница. — Какое я имею к этому отношение?
9
Автобус остановился прямо напротив мэрии. За рулем сидела женщина-водитель. Обыкновенная женщина — не мужиковатая и даже не спортивная. Такая вполне могла бы быть медсестрой или секретаршей. Не знаю, замечали вы или нет, но я все чаще вижу женщин за рулем этих махин. Особенно в сельской местности. Раньше женщинам не доверяли водить автобусы. Наверное, это происходит потому, что сегодня в деревне общественным транспортом пользуются только старики да дети. И профессия — шофер автобуса — перестала считаться мужской.
Я не без труда вскарабкалась на подножку автобуса. Заплатила за билет — женщина-водитель уверенным жестом кассирши отсчитала мне сдачу. Я заняла переднее сиденье. Половина мест оставалась свободной, но я по опыту знаю, что на выезде из Живерни автобус заполнится туристами, большинство из которых едут на вокзал Вернона. Перед больницей остановки нет, но обычно водители проявляют снисхождение к моим больным ногам и высаживают меня, где я прошу. Особенно женщины. Так что это хорошо, что они теперь водят автобусы.
Я подумала о Нептуне. Вчера возвращаться из Вернона мне пришлось на такси. Выложила тридцать четыре евро! Сумасшедшие деньги, вы не находите, — меньше чем за десять километров? Ночной тариф, объяснил водитель. Ясное дело, они пользуются тем, что после десяти вечера на Живерни нет ни одного автобуса. Кстати, в такси шоферы в основном мужчины, женщин почти не бывает. По-моему, они специально кружат по вечерам вокруг больницы, высматривают старух, не умеющих водить. Стервятники! Знают, что никто не станет с ними торговаться. Хотя… Найду ли я такси, когда сегодня поеду обратно? Вроде бы врачи говорили, что вечером машину поймать трудно. Что, если я там полночи простою?
Мне-то что, но я не люблю оставлять на улице Нептуна.
10
Инспектор Лоренс Серенак прилагал неимоверные усилия, чтобы не пялиться на голые ноги учительницы. Он принялся рыться в карманах. Стефани Дюпен смотрела на него простодушным взглядом, как будто в ее позе — сидя на столе нога на ногу — не было ничего особенного. «Наверное, привыкла так садиться на уроках, — твердил про себя Лоренс Серенак. — Просто привыкла».
— Так что же? Какое отношение все это имеет ко мне?
Инспектор наконец выудил из кармана фотокопию открытки с «Кувшинками».
ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ. С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ.
Он протянул открытку Стефани.
— Мы нашли это в кармане Жерома Морваля.
Стефани Дюпен взяла у него открытку. Читая, она немного повернулась в профиль, и падающий из окна луч света, отразившись от белого листка, озарил ее лицо. В этот миг она напоминала читающую девушку в ореоле света с картины Фрагонара. Или Дега. Или Вермеера. Серенака пронзила странная догадка. В ней ведь нет никакой непосредственности! Каждое ее движение, каждый жест строго выверены. Она не просто сидит — она позирует. Стефани Дюпен выпрямилась. С ее бледных губ сорвался чуть слышный вздох — совсем легкий, но его дуновения хватило, чтобы развеять в пыль глупые подозрения инспектора.
— У Морвалей не было детей… Поэтому вы решили зайти в школу?
— Вы правы. Так что никакой мистики. У вас в классе есть одиннадцатилетние дети?
— Конечно, даже несколько человек. Мы принимаем детей от шести лет до одиннадцати. Но, если мне не изменяет память, никто из моих учеников не отмечает день рождения в ближайшие дни и даже недели.
— Вы не могли бы составить мне список? С адресом, датой рождения… Ну, вы понимаете.
— Вы полагаете, это может быть связано с убийством?
— Или да, или нет. Мы пока продвигаемся на ощупь. Расследуем несколько версий. Кстати, вам эта фраза о чем-нибудь говорит?
Серенак проследил за взглядом Стефани, которая снова уткнулась в листок. От напряжения она даже слегка наморщила лоб. Он смотрел на нее и наслаждался.
Она продолжала изучать глазами открытку. Потом несколько раз моргнула, шевельнула губами и наклонила голову. Облик читающей женщины всегда очаровывал инспектора. Неужели она над ним смеется? Но откуда она узнала?..
«Преступно мечтать, ждет виновного кара».
— Так как же? Не представляете, откуда эта фраза?
Стефани Дюпен спрыгнула со стола. Прошла к книжному шкафу, наклонилась к нижней полке и с широкой улыбкой повернулась к инспектору, протягивая ему книгу в белой обложке. Лоренсу почудилось, что он слышит, как под тонкой тканью платья колотится ее сердце — словно воробушек, что дрожит от страха, но не решается вылететь из клетки с распахнутой дверцей. «Что за глупости лезут в голову», — спохватился он и взял книгу.
— Луи Арагон, — своим чистым голосом сказала Стефани. — Простите, инспектор, но придется преподать вам еще один урок.
Лоренс послушно уселся за ближайшую парту.
— Я в восторге. Я вам уже говорил.
Она снова засмеялась.
— С поэзией у вас дела похуже, чем с живописью. Строчка на открытке взята из стихотворения Луи Арагона.
— Я потрясен.
— И напрасно. Моей заслуги здесь нет. Во-первых, Луи Арагон был частым гостем в Живерни. Он единственный из людей искусства, кто продолжал приезжать сюда и после смерти Клода Моне. Во-вторых, это строка из стихотворения Арагона, знаменитого, в том числе, тем, что оно стало первой жертвой цензуры при правительстве Виши в сорок втором году. Еще раз простите за менторский тон, но, когда я скажу вам, как называется стихотворение, вы сами поймете, почему у нас в деревне его учат наизусть все школьники.
— Неужели «Впечатления»?
— Мимо. Но вы почти угадали. Стихотворение называется «Кувшинки».
Лоренс Серенак пытался мысленно рассортировать полученную информацию.
— Значит, если я вас правильно понял, Жером Морваль тоже знал, откуда эта цитата. Логически рассуждая?..
Он ненадолго задумался.
— Я вам очень благодарен. Без вашей помощи я искал бы источник несколько дней. Хотя пока не очень понятно, как это использовать.
Инспектор повернулся к учительнице. Она стояла перед ним лицом к лицу, сантиметрах в тридцати.
— Стефани… Вы не возражаете, если я буду называть вас Стефани? Вы знали Жерома Морваля?
Она смотрела на него своими фиалковыми глазами. Он почувствовал, что у него слабеют ноги.
— Живерни — крохотная деревушка. Всего пара сотен жителей…
Это инспектор уже слышал.
— Стефани, это не ответ.
Она молчала. Теперь их разделяло не больше двадцати сантиметров.
— Да. Да, я его знала.
В ее зрачках играли солнечные блики. Инспектору казалось, что он тонет. Но он не имеет права… Он должен выплыть… Весь его грошовый цинизм куда-то испарился.
— Понимаете, ходят всякие слухи…
— Смелее, инспектор. Разумеется, я в курсе. Слухи, слухи… Жером Морваль был бабником — кажется, это так называется? Не стану отрицать, что он ко мне подкатывался. Но…
В ее глазах мелькнула тень. Словно над поверхностью пруда повеяло ветерком.
— Инспектор Серенак, я замужем. И в этой деревне я работаю учительницей. Про Морваля вы уже знаете, он был врач. Врач и учительница — идеальное сочетание, не правда ли? Для досужих сплетников. Так вот. Между Жеромом Морвалем и мной никогда ничего не было. В таких селениях, как наше, не бывает недостатка в злых языках. А если им не за что уцепиться, они выдумывают небылицы.
— Приношу вам свои извинения. Вообще-то, я не такой уж нахал…
Она улыбнулась ему — ее лицо было совсем рядом, — и снова отошла к книжному шкафу.
— Держите, инспектор. Это вам. Как артистической натуре.
Лоренс с изумлением увидел, что Стефани протягивает ему еще одну книгу.
— Это вам для общего развития. «Орельен». Лучший роман Луи Арагона. Действие самых важных сцен происходит в Живерни. Это главы с шестидесятой по шестьдесят четвертую. Уверена, что вам понравится.
— Спа… Спасибо.
Он не мог сообразить, что бы еще сказать, и проклинал себя за тупость. Стефани застала его врасплох. Каким боком во всю эту историю затесался Арагон? Серенак чувствовал, что упускает что-то существенное. Он взял книгу, сунул ее под мышку и протянул руку Стефани. Учительница ее пожала.
Пожалуй, слишком крепко.
И держала ее слишком долго.
Секунду или даже две. Достаточно долго, чтобы он дал волю своему воображению. Чтобы ему почудилось, что она без слов кричит ему: «Не уходи! Не бросай меня! Ты — моя единственная надежда, Лоренс! Без тебя я погибну».
Стефани улыбнулась. Ее глаза сияли.
Конечно, он все придумал. Ненормальный. Еще не хватало завалить первое серьезное расследование в Нормандии.
Стефани — обыкновенная женщина. Без всякого двойного дна.
Просто очень красивая. Но она принадлежит другому.
Так что все в порядке.
Он неловко попятился к выходу.
— Стефани, составьте для меня, пожалуйста, список учеников. Завтра я пришлю за ним помощника.
Они оба знали, что никого он не пришлет. Он придет сам. Она надеялась, что он придет.
11
Вернонский автобус свернул на улицу Клода Моне и покатил к церкви. В этой части деревни толпы туристов обычно редеют. Мне нравится ехать через деревню на автобусе. Сидеть на переднем сиденье и с высоты озирать окрестности. Мы проехали две художественные галереи — «Демаре» и «Канди», агентство недвижимости «Престиж», гостиницу «Кло-Флери», отель «Боди». Автобус нагнал стайку ребятишек, шагавших по проезжей части с ранцами на спине. Водитель надавила на клаксон, и ребятня бросилась к обочине, нещадно топча и ломая ирисы и штокрозы. Двое убежали вперед и скрылись из виду. Я их узнала. Поль и Фанетта. За ними несся Нептун. Эта псина обожает детвору. Особенно любит Фанетту — девчонку с косичками.
По-моему, у меня начинается старческий маразм. Переживаю из-за своей собаки, а она знай себе развлекается с деревенскими детишками.
В конце улицы показалась остановка. Я вздохнула. Ну и народищу! Человек двадцать, не меньше. С чемоданами на колесиках, рюкзаками, спальными мешками и — как же иначе? — с упакованными в крафт-бумагу большими картинами.
12
Фанетта держала Поля за руку. Они прятались за стогом сена на большом поле, разделяющем шоссе Руа и улицу Клода Моне, прямо напротив гостиницы «Боди».
— Тише, Нептун! Из-за тебя нас увидят!
Пес непонимающе смотрел на двух одиннадцатилетних ребятишек. В шерсти у него запуталась солома.
— Иди отсюда! Вот дурак.
Поль расхохотался. Он расстегнул верхние пуговицы рубашки, а ранец бросил на землю.
«Классно он смеется», — подумала Фанетта.
— Вон они! — вдруг воскликнула она. — Вон, в самом конце улицы! Сматываемся!
Они вскочили. Поль торопливо подхватил свой ранец, и дети направились к улице Клода Моне.
— Скорее, Поль! — Фанетта тянула приятеля за руку.
За спиной у нее болтались две косички.
— Туда!
Возле церкви Святой Радегунды Фанетта свернула за угол, пробежала по посыпанной гравием дорожке, поднимавшейся вверх, и укрылась за плотной живой изгородью. Нептун за ними не увязался, остался на той стороне, обнюхивая обочину и время от времени задирая заднюю ногу. Отсюда, со склона холма, дома казались приплюснутыми к земле. Поль снова засмеялся.
— Тише ты! Они сейчас пройдут.
Поль отступил на шаг и сел на белое надгробие. Вернее, сразу на два лежащих рядом надгробия — одно Клода Моне, другое — его второй жены, Алисы.
— Поль, ты что? Не видишь, куда садишься? Это могила Моне!
— Ой.
— Ладно, ничего.
«Обожаю, когда Поль сделает глупость, а потом извиняется».
Фанетта тоже фыркнула. Поль поднялся и сделал шаг, стараясь не прикасаться к другим надгробиям, под которыми покоились остальные члены семейства Моне.
Фанетта не спускала глаз с дороги. Послышался шум шагов.
Они!
Камиль, Винсент и Мэри.
Первым приблизился Винсент. Остановился и принялся пристально, как индейский охотник, озирать окрестности. Заметил Нептуна и крикнул:
— Фанетта! Ты где?
Поль снова фыркнул. Девочка зажала ему рот ладошкой.
Камиль тоже добрался до церкви. Ростом он был меньше Винсента. Из коротких рукавов рубашки выглядывали пухлые руки, над ремнем нависал круглый животик. Он запыхался. Бедный толстячок.
— Видел их?
— Не-а. Наверное, дальше ушли.
Мальчики пошли вперед. Винсент снова крикнул, на этот раз громче:
— Фане-е-т-та-а-а! Ты где?
Сзади донесся писклявый голос Мэри:
— Могли бы и меня подождать!
Камиль с Винсентом ушли уже с минуту назад, когда перед церковью появилась Мэри. Для своих десяти лет это была довольно высокая девочка. Из-под очков у нее катились слезы.
— Мальчики, ну подождите! Пошла эта Фанетта… Меня подождите!
Мэри повернула голову к могилам, и Фанетта инстинктивно присела за спину Поля. Но Мэри никого не увидела и поплелась по улице Клоде Моне, поднимая сандалиями пыль.
Уф!
Фанетта поднялась. На лице ее играла улыбка. Она потуже заплела растрепавшиеся косички. Поль вытряхивал из штанов забившиеся в обшлага мелкие камешки.
— Почему ты от них убежала?
— Они меня раздражают. А тебя разве нет?
— Ну, в общем, да. Слегка…
— Сам посуди. Камиль только и талдычит, какой он весь из себя отличник. А Винсент еще хуже! Видеть его не могу! Он на меня давит, понимаешь? Про Мэри я вообще молчу. Только и знает что хныкать. И учительнице на меня ябедничает…
— Она тебе завидует, — тихо сказал Поль. — А я? Я на тебя не давлю?
Фанетта сорвала с ветки листок и пощекотала Полю щеку.
«Ты, Поль, совсем другое дело. Не знаю, почему, но совсем-совсем другое».
— Дурак! Ты же знаешь, что я выбрала тебя. Навсегда.
Поль зажмурился от удовольствия.
— В основном. Но только не на сегодня.
Она выпрямилась и поглядела на дорогу. Путь свободен.
Поль вытаращил глаза:
— Что? Ты что, меня тоже бросаешь?
— Угу. У меня важная встреча. Секретная.
— С кем?
— Говорю же: секрет. Ты за мной не ходи. Я только Нептуна с собой возьму.
Поль принялся крутить пальцы, словно они у него внезапно заболели.
«Все из-за этого убийства. В деревне только о нем и разговоров. По улицам полицейские ходят. Даже страшно. Как будто нам тоже грозит опасность…»
— Слово? — настойчиво спросила Фанетта.
— Слово, — неохотно ответил Поль.
