Это было 13 мая, тринадцать дней назад. С тех пор я только и делала, что без конца возвращалась мыслями в те несколько часов, за которые у меня украли мою жизнь. Я снова и снова прокручивала их в голове, словно кинопленку, пытаясь понять то, что невозможно себе даже вообразить. В последний раз.

Встретив меня на улице в этот ранний час, вы наверняка приняли бы меня за призрак. На самом деле — ничего подобного.

Я вполне реальна.

Призраки — это другие. Те, что живут в моих воспоминаниях. Я населила ими каждый знакомый мне уголок. Где бы я ни проходила, они вставали передо мной. Мельница, луг, школа, улица Клода Моне, терраса отеля «Боди», кладбище, Вернонский музей, Крапивный остров…

Я вспоминала свои долгие разговоры с инспектором Сильвио Бенавидишем, которые мы вели в шестьдесят третьем и шестьдесят четвертом годах, после того как дело об убийстве Жерома Морваля было признано бесперспективным и отправлено в архив. Сильвио Бенавидиш проявил редкостное упорство, пытаясь докопаться до истины, но так и не нашел ни одного доказательства, ни одной стоящей улики. Мы с ним симпатизировали друг другу. Жак не ревновал меня к инспектору. Все знали, что Сильвио — верный муж и любящий отец маленькой Карины, с такой неохотой покинувшей материнскую утробу. Сильвио подробно рассказал мне о расследовании, которое они вместе с Лоренсом провели в Живерни, в Кошереле, в музеях Руана и Вернона. Впоследствии, в середине семидесятых, Сильвио перевели в Ларошель. Чуть больше десяти лет назад, точнее, в сентябре 1999-го — как видите, проблем с памятью у меня нет, — я получила письмо от Беатрис Бенавидиш. Короткое, написанное от руки. В очень сдержанных выражениях она сообщала мне, что Сильвио Бенавидиш только что покинул их с Кариной, скончавшись от инфаркта. Рано утром он, как всегда, сел на велосипед и поехал сделать кружок по острову Олерон, где они снимали семейное бунгало. Уезжал он в прекрасном настроении. Погода стояла хорошая, разве что немного ветреная. Он упал на берегу океана, на ровном участке между Ла-Бре-ле-Беном и Сен-Дени-л’Олероном. Сильвио исполнился семьдесят один год.

Старость начинаешь чувствовать, когда умирают ровесники.

Пару дней назад я написала Беатрис письмо, в котором рассказала все. Я считала это чем-то вроде долга памяти Сильвио. Ни богатейший фонд Робинсона, ни махинации Амаду Канди, ни забытые шедевры Моне, ни любовницы Морваля не имели к этому делу ни малейшего отношения. Лоренс Серенак с самого начала был прав. Это было убийство на почве страсти. Лишь одно невероятное обстоятельство помешало ему докопаться до истины: ревнивый преступник уничтожил не только предполагаемых любовников своей жены, но и друзей десятилетней девочки, в которую был влюблен с детства. Правда, я до сих пор так и не отнесла это письмо на почту. И, наверное, так и не отнесу.

Потому что сейчас все это уже не имеет никакого значения.

Ладно, хватит прохлаждаться!

Я выбросила письмо доктора Берже в мусорный контейнер, к рекламным проспектам, и подняла глаза к мельничной башне.

Я колебалась.

Ноги болели. Прогулка на Крапивный остров отобрала у меня последние силы. Меня раздирали два противоположных желания — в последний раз пройтись по деревне или вернуться домой. На берегу Эпта я долго размышляла. Теперь, когда все приведено в порядок, что я должна сделать?

Я приняла решение. Мысль о том, чтобы использовать ружье Жака, я отмела сразу, и, думаю, вы понимаете почему. Наглотаться таблеток? Нет уж, увольте. Чтобы медленно агонизировать в вернонской больнице? Как Жак… Только никто не придет и не отключит меня от системы жизнеобеспечения. Пожалуй, самый лучший способ — спокойно дожить этот день, вернуться домой, подняться к себе в спальню на самой верхотуре башни, прибраться, открыть окно и шагнуть вниз.

Поэтому я направилась в сторону деревни. Ничего, еще километр мои бедные ноги как-нибудь выдержат.

— Пошли, Нептун!

Если бы кто-нибудь — турист, случайный прохожий — сейчас посмотрел на меня, он подумал бы, что я улыбаюсь. И он не так уж сильно ошибся бы. Проведя последние десять дней в обществе Поля и Лоренса, я немного успокоилась. И мой гнев утих.

Я снова шагала по шоссе Руа. Еще немного — и я доберусь до пруда с кувшинками.

После смерти Моне в 1926 году его сад пришел в почти полное запустение. Сын художника Мишель Моне жил в розовом доме до 1931 года, когда женился на манекенщице Габриэль Бонавантюр, от которой у него родилась дочь Анриетта. В 1937 году — мне тогда было десять лет — мы с ребятами пробирались в сад через дыру в заборе. Я писала, мальчишки играли в прятки вокруг пруда. В усадьбе тогда работал всего один садовник, месье Блен, а в доме жила дочь Клода Моне, Бланш. Они нас не гоняли — мы не делали ничего плохого. А уж месье Блен и вовсе ни в чем не мог отказать маленькой Фанетте — девочке с фиалковыми глазами и серебристыми лентами в волосах, тем более что она так замечательно рисовала.

Бланш Моне умерла в 1947 году. Последний оставшийся в живых наследник, Мишель Моне, открывал дом редко, только для знаменитых гостей — руководителей иностранных государств, известных художников и так далее. А еще — для учеников школы в Живерни! Это мне удалось его уговорить. Он тоже не смог отказать маленькой Фанетте, превратившейся в красавицу Стефани. Деревенская учительница прекрасно разбиралась в живописи и упорно пыталась пробудить в детях способности к рисованию. Она с такой страстью и искренностью убеждала их принять участие в конкурсе юных художников, объявленном фондом Робинсона, словно от этого зависела ее собственная жизнь. Раз в год, в мае, когда сад особенно прекрасен, Мишель Моне пускал в него весь мой класс.

Я обернулась и посмотрела на толпу, сгрудившуюся под вьющимися розами; десятки лиц прижимались к окнам, стараясь заглянуть в дом художника. Подумать только, в июне 1963 года мы с Лоренсом были в этом доме одни… В гостиной, на лестнице, в спальне. Это самое сладкое мое воспоминание. Моя первая и единственная попытка бегства.

Три года спустя Мишель Моне погиб в автомобильной аварии в Верноне. В начале февраля 1966 года было оглашено его завещание — и в розовый дом ринулись орды посетителей: жандармов, нотариусов, журналистов, художников. Я вместе с другими жителями Живерни тоже там побывала. В самом доме и в мастерской законники с изумлением обнаружили более ста двадцати полотен, в том числе восемьдесят — кисти Моне, включая ранее неизвестные «Кувшинки», и сорок — кисти его друзей: Сислея, Мане, Ренуара, Будена… Представляете? Это было настоящее сокровище. Целое состояние, после Клода Моне почти забытое. Да не почти, а просто забытое. Многие из жителей Живерни и до 1966 года знали, сколько стоят шедевры, на протяжении сорока лет хранившиеся в розовом доме. Каждый, кто имел возможность попасть в дом, видел их своими глазами. Разумеется, я тоже видела. После 1966 года на эти картины можно полюбоваться в парижском музее Мармоттан. Это самое большое в мире собрание полотен Клода Моне.

Что касается меня, то я после 1966 года больше никогда не водила детей в сад Моне. Для посещения публики его открыли гораздо позже, только в 1980-м. В сущности, это было правильно. Подобную красоту нельзя скрывать от тех, кто способен ее оценить, а таких людей во всем мире множество.

Наивно думать, что роскошь цветущего сада должна радовать только одну девочку…

Я свернула направо и вышла на Водонапорную улицу.

Дома, в котором прошло мое детство, больше не существовало.

В 1975 году, после смерти моей матери, он окончательно развалился, и его снесли. Земельный участок купили наши соседи, парижане, которые огородили его белой каменной стеной высотой в два метра. Наверное, сейчас на месте моего дома разбита клумба или стоят детские качели, или вырыт бассейн. Честно говоря, я этого не знаю и уже никогда не узнаю. Я не умею заглядывать за двухметровые заборы.

Ну вот я и доплелась до конца Водонапорной улицы. Самое трудное позади. Господи, когда мне было одиннадцать лет, я носилась по этой улице, обгоняя Нептуна. Теперь ему, бедолаге, приходится меня ждать. Я свернула на улицу Клода Моне, как всегда, запруженную туристами. Но сегодня мне даже не хотелось на них ворчать. Живерни переживет меня. Он вечен. Он останется после того, как исчезнут все призраки иных времен — Амаду Канди с его галереей и его темными делишками, Патрисия Морваль и я…

Я продолжала идти вперед. Не удержавшись от соблазна, сделала крюк в двадцать метров и прошлась перед школой. Площадь мэрии за все эти годы ничуть не изменилась — все те же белые каменные стены, все те же тенистые липы. Правда, школу в начале восьмидесятых, за три года до того, как я вышла на пенсию, перестроили. Сейчас это отвратительного вида бело-розовое здание. Цвета зефира. И это в Живерни! Какой позор! Но у меня уже не было сил сражаться против этой пошлятины. Надо сказать, что блочное здание детского сада, который они возвели напротив школы, еще хуже. А, ладно. Меня все это больше не касается. Теперь дети по утрам бегут мимо меня, не обращая никакого внимания на старуху, и мне приходится прикрикивать на Нептуна, чтобы он оставил их в покое. Только какой-нибудь пожилой художник-американец иногда спросит у меня, как пройти в то или иное место…

Я спустилась по улице Бланш-Ошеде-Моне. В моей бывшей служебной квартире над школой теперь антикварный магазин. Моя спальня в мансарде с круглым окном превращена в жалкое подобие музея, осаждаемого горожанами, помешанными на якобы подлинной деревенской старине. И ведь выкладывают денежки как миленькие! Но больше никто не смотрит из круглого окна на полную луну в перигее. Господи, сколько дней, сколько ночей я провела перед этим окном! Кажется, все это было только вчера…

Перед лавкой антиквара стоит группа туристов, переговаривающихся на японском языке. Впрочем, с тем же успехом это может быть корейский или яванский. Я их не отличаю. Я вообще перестала что-либо понимать. Я — динозавр в зоопарке. Медленным шагом я поднималась по улице Клода Моне. Лишь отель «Боди» ничуть не изменился. Поколения владельцев старательно поддерживают фасад, террасу и интерьеры в стиле бель-эпок. Теодор Робинсон может хоть завтра приезжать в Живерни — он сразу узнает свой любимый отель. Время остановилось в нем век назад.

Дом 71 по улице Клода Моне.

Дом Жерома и Патрисии Морваль.

Я быстро прошла мимо. Четыре дня назад я навестила Патрисию Морваль. Мне надо было с ней поговорить. Мы с ней — последние осколки былого Живерни. Я никогда особенно не любила Патрисию, и вы теперь знаете почему. Для меня она как была, так и осталась плаксой и ябедой Мэри.

Согласна, звучит нелепо. На ее долю выпало немало страданий. Не меньше, чем на мою. После долгих ухаживаний она уступила настойчивости толстяка Камиля и вышла за него замуж. Но дальше по жестокой логике сообщающихся сосудов начались странности. Чем успешнее толстяк Камиль превращался в Жерома Морваля — блестящего студента медицинского факультета — и чем активнее бегал за юбками, тем сильнее привязывалась к нему Патрисия. Жизнь в доме номер 71 по улице Клода Моне замерла в 1963 году. До того это был самый красивый в деревне дом. После он начал постепенно разваливаться. Мэрия с нетерпением ждет, когда вдова Морваля отправится на тот свет, чтобы снести эту руину.

Я считала, что должна все рассказать Патрисии. Назвать ей имя человека, убившего ее мужа. Я видела в этом свой долг. Но ябеда Патрисия сумела меня удивить. Я была уверена, что на следующее же утро ко мне на мельницу нагрянет полиция. В 1963 году она без малейших колебаний отправила по почте в Вернонский комиссариат анонимное письмо с фотографиями предполагаемых любовниц Жерома Морваля. В их числе была и моя фотография.

Как ни странно, на сей раз она не сделала ничего подобного. Наверное, со временем люди все-таки меняются. Я узнала, что она почти не выходит из дома. Один из племянников научил ее пользоваться Интернетом. Это ее-то, впервые увидевшую компьютер в семьдесят лет! Но тот факт, что она меня не выдала, вовсе не означает, что я горю желанием в последний раз посидеть с ней за чашкой чаю, обсуждая нашу общую ненависть к чудовищу, поломавшему наши жизни. В последний раз — перед тем как шагнуть из окна в пустоту.

Я ускорила шаг. Ну, пожалуй, ускорила — это слишком громко сказано. Но все же я пошла чуть быстрее. Нептун трусил в тридцати метрах впереди. Улица Клода Моне плавно поднимается в горку, словно устремляется в небо. «Stairway to heaven», как пели под гитару два поколения тому назад…

Наконец я добралась до церкви. С высоты пятнадцати метров на меня смотрел гигантский портрет Клода Моне. В церкви Святой Радегунды идет ремонт. На сетке, закрывающей строительные леса, напечатана черно-белая фотография мастера с палитрой в руке. Нет, до кладбища мне не дойти… Хотя там похоронены все, кого я знала в этой жизни. Все, кто сыграл в ней ту или иную роль. Удивительная особенность: почти на каждых похоронах шел дождь. Как будто солнце Живерни отказывалось освещать эту грустную церемонию. Дождь лил в тот день, в 1937 году, когда хоронили моего Поля. Моего Альбера Розальбу. Я была в отчаянии. Дождь лил и в 1963 году, когда хоронили Жерома Морваля. Тогда собралась вся деревня. Приехал епископ из Эврё. Пел хор. Было много журналистов. Даже Лоренс присутствовал на похоронах. Несколько сотен скорбящих! Странные штуки выкидывает судьба. Неделю назад я хоронила Жака в полном одиночестве.

Кладбище населено моими воспоминаниями. Моими дождливыми воспоминаниями.

— Идем, Нептун!

Ну вот, я и вышла на финишную прямую. Спустилась по Десятинной улице, которая выходит на шоссе Руа как раз напротив мельницы. Чтобы перейти на другую сторону, пришлось долго ждать — машины, покидающие Живерни, текли почти непрерывным потоком. Нептун послушно сидел рядом со мной. Наконец одна красная машина с откидывающимся верхом, левым рулем и какими-то очень сложными номерными знаками притормозила, пропуская меня перед собой.

Я поднялась на мост и невольно остановилась над ручьем, в последний раз вглядываясь в черепицу и розовые кирпичи портомойни, выкрашенные зеленой краской металлические опоры моста и окружающие мельничный двор стены, из-за которых виднелись вершина донжона и крона вишневого дерева. Портомойню еще несколько недель назад кто-то разрисовал черно-белыми граффити в виде скалящихся лиц. С тех пор смыть рисунки никто и не подумал. Всем плевать? С другой стороны, где еще неизвестным художникам самовыражаться, как не в Живерни? Вы так не считаете?

Под мостом нешироким светлым потоком струился ручей, равнодушный к суете людишек на своих берегах. Его русло когда-то вручную прорыли монахи; затем вдохновенный художник развернул его в другую сторону, чтобы создать у себя на участке пруд и на протяжении тридцати лет писать плавающие на его поверхности кувшинки; еще позже сюда явился безумец и убил всех мужчин, которые осмелились приблизиться ко мне, — всех, кого я могла бы полюбить.

Но кого все это сегодня интересует? Кому мне жаловаться? Разве существует бюро потерянных жизней?

Я прошла на несколько метров вперед и окинула взглядом луг, скорее всего, в последний раз. На парковке почти не осталось машин.

Ну конечно, нет — луг так и не стал декорацией к супермаркету. Разумеется, нет. Он был и остался пейзажем — живым, меняющимся в зависимости от времени года, часа суток, освещения. Он волнует меня по-прежнему. Неужели для того, чтобы это понять, мне понадобилось прийти сюда в последний раз, точно зная, что жить мне осталось всего ничего? Мне будет его не хватать. Клод Моне, Теодор Робинсон, Джеймс и многие-многие другие выбрали это место неслучайно. Разумеется, неслучайно. И тот факт, что здесь случилось столько памятных для меня событий, не отменяет красоты пейзажа.

Даже напротив.

— Правда, Нептун?

Моя собака замахала хвостом, как будто внимательно слушала мое бормотание. Бредни полоумной старухи. На самом деле пес уже знал, что последует дальше. Привык за столько лет. Он знал, что я редко возвращаюсь во двор мельницы без того, чтобы пройтись по небольшой полянке, расположенной чуть поодаль. Ива, две елки… Сегодня полянку обнесли решеткой, чтобы туристы не шлялись. С дороги она вообще не видна. Я медленно двинулась вперед.

Нептун опять меня опередил. Уселся посреди травы, поджидая, пока я доплетусь, словно сознавал, что значит для меня это место. Я подошла, воткнула палку в мягкую землю и оперлась на нее. Рядом высились пять небольших холмиков, увенчанных небольшими крестами.

Я ничего не забыла. Разве такое можно забыть? Мне было двенадцать лет. Я крепко обнимала Нептуна. Он умер у меня на руках. После смерти Поля прошел год. Мама сказала, что Нептун умер от старости.

«Он не страдал, Стефани. Просто уснул. Он был уже очень старый…»

Я была безутешна. Как мне жить без своей собаки?

«Мы возьмем другую, Стефани… Прямо завтра пойдем и возьмем нового щенка.

— Я не хочу нового! Я хочу того же!

— Хорошо, Стефани. Возьмем того же. Завтра съездим на ферму в Отее. Как… Как ты думаешь его назвать?

— Нептун!»

У меня в жизни было шесть собак. Все — немецкие овчарки. Всех звали Нептунами. Каприз несчастной одинокой девочки, которой хотелось, чтобы ее собака жила вечно. Чтобы хотя бы она не умерла!

Я снова подняла глаза и медленно повела головой справа налево. Под каждым крестом висела небольшая табличка с одним и тем выгравированным именем. Нептун.

Только цифры под именами стояли разные:

1922–1938

1938–1955

1955–1963

1963–1980

1980–1999.

Нептун поднялся и принялся тереться о мои ноги. Как будто понял, что впервые за столько лет мы меняемся ролями. Я ухожу, он остается. Нептуна возьмут на ферму в Отее. Ее владельцы на протяжении поколений разводят немецких овчарок. По-моему, мать Нептуна еще жива… Ему там будет хорошо. Я напишу письмо с подробными инструкциями. Укажу, чем его кормить. Подчеркну, чтобы ему позволяли играть с детьми. И попрошу, чтобы, когда придет время, его похоронили здесь, на этой полянке.

Я погладила собаку. Никогда еще он не прижимался ко мне с такой нежностью. У меня на глаза навернулись слезы. Ладно, надо торопиться. Если потянуть еще, мне не хватит смелости.

Палку я так и оставила воткнутой в землю возле пяти могильных холмиков. Она мне больше не понадобится. Добрела до двора. Нептун не отставал от меня ни на шаг. Знаменитое звериное чутье! В обычный день Нептун пошел бы и улегся под вишневым деревом. Но только не сегодня. Он шел за мной как приклеенный. Я даже испугалась, что он нечаянно толкнет меня и я упаду. Зря я палку не взяла…

— Спокойно, Нептун, спокойно…

Нептун прошел чуть вперед. В ветвях вишневого дерева давным-давно нет серебристых лент. Птицы лакомятся ягодами в свое удовольствие… Я стояла и долго гладила Нептуна по голове. Потом подняла глаза к башне мельницы «Шеневьер».

Жак купил мельницу в 1971 году. Он сдержал свое слово. Тогда я ему верила. Господи, я ведь ему верила! Он купил для меня дом моей мечты, эту двурогую мельницу, о которой я грезила с одиннадцати лет. После того как в наши края хлынули парижане, его агентство недвижимости наконец-то начало приносить доход. Он выжидал удобного момента — и дождался. Мельница много лет стояла заброшенной, но потом владельцы все-таки решили ее продать. Жак первым сделал им предложение. Впоследствии он все тут отремонтировал. Колесо, колодец, башню…

Он думал, что это сделает меня счастливой. Глупец. Как если бы надсмотрщик вздумал расписать стены тюрьмы. Мельница «Шеневьер» потеряла для меня всякое очарование. Меня завораживало заброшенное строение, которое вся округа звала «ведьминой мельницей». Теперь оно заблестело чисто отмытым камнем и лакированным деревом. Деревья подстригли, на балконах высадили цветы. Очистили двор. Смазали ворота. Поставили забор…

Жак действовал с маниакальным упорством. Да он и был маньяк.

Но мне это и в голову не приходило!

Я категорически запретила ему рубить вишневое дерево. Он не посмел ослушаться. Он уступал всем моим капризам. Да-да, я в это верила!

Потом задули новые ветры, и дела в агентстве пошли из рук вон плохо. Выяснилось, что Жак не в состоянии выплачивать кредит за мельницу. Вначале мы сдали часть ее помещений в аренду, а потом продали всю мельницу молодой супружеской чете из города. Себе оставили только башню. За последние несколько лет новые владельцы превратили мельницу в деревенскую гостиницу. Судя по всему, она приносит им неплохой доход. Подозреваю, они ждут не дождутся, когда я наконец помру, чтобы оборудовать еще пару-тройку дополнительных номеров. Во дворе теперь стоят качели, огромный гриль и расставлена дачная мебель под зонтиками. Я слышала, они собираются устроить в поле за мельницей нечто вроде небольшого зоопарка и уже начали сооружать загоны для лам, кенгуру и страусов… Или для эму? Не помню точно…

Вы только представьте себе!

Экзотические животные в Живерни! На радость детишкам. И каждый, кто едет по шоссе Руа со стороны Вернона, будет на них натыкаться.

Ведьмину мельницу не объедешь.

Правда, никакой мельницы больше нет. Осталась только ведьма.

Эта ведьма — я.

Но ничего, не волнуйтесь, я здесь надолго не задержусь. Сегодня полнолуние, и ведьма воспользуется им, чтобы исчезнуть. Рано утром ее разбитое тело найдут под вишневым деревом. Тот, кто обнаружит ее первым, поднимет глаза к небесам и наверняка подумает, что она свалилась со своей метлы. Ничего удивительного. Это была очень старая ведьма.

Я в последний раз сжала в ладони шерсть Нептуна, шагнула в дверь, ведущую к башне, и быстро закрыла ее за собой. Потом начала быстро подниматься по ступенькам. Быстро, чтобы не слышать, как он воет.