Глава семнадцатая
Начиная с первой встречи с гениально-сумасшедшим профессором Удолиным, сколько раз они выходили в Гиперсеть, командой и поодиночке? Шульгин попробовал посчитать – вышло, что не меньше десяти. Точнее вспомнить не получалось. Некоторые случаи относились к разряду сомнительных, то есть доподлинно неизвестно, можно ли их отнести к прорывам, осуществленным собственной волей и способностями, или же то были подобия галлюцинаций, организованных Антоном, собственно Замком, Держателями…
В свой зачет он относил четыре бесспорных похода. Сейчас, значит, пятый. Причем перед каждой попыткой «доброжелатели» настойчиво указывали на возрастающую опасность таких инициатив. Форзейль, самый дружелюбный и понятный из «нелюдей», со всей степенью убедительности говорил, что каждый их самостоятельный выход в астрал, точнее – в Гиперсеть, смертельно опасен. Куда опаснее, чем прогулка альпиниста по снежному мосту над пропастью. Неверный шаг, громкий звук – и «прощайте, скалистые горы».
Ловушки Сознания, стерегущие Гиперсеть от попытки проникновения в нее посторонних мыслеобразов (способных на равных конкурировать с «высочайше утвержденными»), всегда на боевом взводе и готовы подсунуть нарушителю правил такую псевдореальность, что не выбраться из нее никогда. Вдобавок, оказавшись там, никогда и не поймешь, что отныне существуешь в специально для тебя придуманном мире.
Тогда же Антон добавил, что, возможно, Валгалла, аггры, ее населяющие, и солидный кусок Метагалактики вместе с Землей – тоже иллюзия. Ловушка высшего порядка. Поставленная даже не на них, а на самих Игроков. И еще сказал:
– Вот вам мой совет, возможно – последний, и даже не совет, категорическое пожелание – сидите, как мышь за печкой, не мечтайте в подходящее время с решающим результатом вмешаться в кошачью драку.
Они пообещали учесть его пожелание и, конечно, не удержались. А как удержишься? Мы что, намного лучше Пандоры и жены Синей Бороды? Само собой, не хоббиты, которые ради ложно понятых «либеральных идей» массу народа угробили, чтобы «Кольцо Всевластия» в жерло вулкана бросить. Мы вот, русские, на роль названного Кольца товарища Сталина приняли, и ничего, Саурона (сиречь Гитлера и союзников его) все ж таки сокрушили, а потом и с прочими последствиями «культа личности» разобрались потихоньку, без роковых потрясений. Главное – базовое зло повергнуть, с помощью зла, разумеется, потому что добро все равно не из чего больше делать. Кто сказал? Сашка не помнил, но против самой идеи не возражал.
Ничего ощутимо плохого в результате их эскапад не происходило. Они каждый раз вроде бы увеличивали степени своей свободы. Расширили зону экспансии до 2056 года, нашли там Ростокина, устроили Форт Росс-3 в Новой Зеландии. В Советской России и Югороссии тоже порядок навели. Собственному существованию придали непредставимую ранее увлекательность, сопряженную с достойным комфортом.
Одна беда – затягивающая в немыслимые бездны воронка сужалась и сужалась. Все сильнее становилась скорость ее вращения. Мальстрим какой-то. Лично он, Шульгин, сейчас переживает практически те же самые коллизии в третий раз, а может, и в четвертый. Замок, Лондон, Сильвия, роль Шестакова, нищий на доисторическом базаре, заключенный на вилле в горах, пленение Сильвии, снова замок, Антон. Пароход, Крым, одесские катакомбы. Еще раз – со Столешникова на Валгаллу. И обратно в Москву, к Шестакову.
Где он сейчас, кто он? Что будет дальше? На каждую реплику реальности – свой Шульгин? Начинает становиться скучным.
И все же?
Он в очередной раз рискнул, надеясь, что его способности «кандидата» в Держатели нарастают. Это пока выглядит именно так. В астрал удивительно легко выскочил, собственной волей. Без всяких аггрианских и прочих штучек сумел внедриться в первого попавшегося прохожего. С «писателем», далеко не рядовым агентом, прикинувшимся «отошедшим от дел», а вполне включенным товарищем разобрался, хочется думать. Уже немало.
Сейчас тот лежит на полу, отключенный. Сашка вырубил его, чтобы спокойно уйти в астрал через состояние «О мусе дзю ни се го син» («Не пребывая ни в чем, дай уму действовать»), по формуле Удолина с собственными коррективами. Оставить его для дальнейших разборок с потерявшим память чекистом? Теоретически интересно может получиться, только он этого все равно не увидит. Никакого спортивного интереса. А если сделать иначе?
Шульгина всегда обижало, что у него нет собственного гомеостата. У Ирины и Сильвии имелись, а добытый Берестиным в Москве-66 использовался как «переходящий приз» или одна на всех походная аптечка. А вот теперь – есть!
Он не стал связывать писателя, просто отнес его в кабинет на диван, убедился, что тот в ближайшие несколько минут очухается, оборвал шнур телефона. Прикинул, во что и как спрятать обретенное сокровище, и вовремя сообразил, что ни одного предмета из этой квартиры брать с собой нельзя. Кто знает, какие за ними тянутся ниточки?
Устранил видимые следы своего здесь пребывания, запер входную дверь снаружи, а ключ сунул под коврик на лестничной площадке.
Дошел до ближайшего известного ему (точнее – оперу) проходного двора, завернул браслет в не слишком чистый платок чекиста и засунул в подобранную рядом с мусорным ящиком жестяную банку от бычков в томате. Какой-никакой, а экран. После чего, ломая чужие ногти, поднял крышку канализационного люка, упрятал свой клад в щель между кирпичами колодца. Замазал липкой грязью. Сумеет дезертир-аггрианин отыскать свое сокровище – его счастье. А нет – будет у Шестакова в этом мире собственное средство продления жизни.
Вышел в Калошин переулок, через него – в Староконюшенный, уводя «тело» подальше от закладки. Здесь на глаза попалась вывеска круглосуточной «Закусочной» (были и тогда такие, по причине ни с какими биоритмами не сочетающейся столичной жизни). Одни люди возвращались с работы в два-три ночи, другие в то же время на работу выходили, и далеко не у всех имелись возможности успеть что-то приготовить на своих коммунальных кухнях. А тут в любом случае нечто похожее на еду получишь, макароны по-флотски или печенку по-строгановски с гречкой по цене трех трамвайных билетов, рюмку водки, кружку пива, чай с сахаром и лимоном. Хлеб – бесплатно. Что еще работяге нужно?
Вдобавок буфетчица была владельцу тела знакомая. Как иначе, если годами крутились ребята по своему участку, обязанные иметь установочные данные не только на каждого человека (дворников, буфетчиков, продавцов в первую очередь), но и на любую собаку, с ошейником, без ошейника – не важно.
– Что, сменился, Игнат Лукьянович? – радушно спросила полноватая женщина лет под сорок, до хлопка входной двери почти засыпавшая за своим прилавком рядом с посвистывающим дежурным самоваром. В закусочной было пусто, время самое никакое – полпервого ночи, ни то ни се, вечерний клиент прошел, утреннего ждать и ждать. И ветер за окнами завывает так успокоительно.
– Сменился, Катя. Ты мне водочки сто и сосисок парочку, с капустой, если есть, или котлетку…
– Для тебя всегда все есть. Иди на свое место, сейчас подам…
Место было в углу, за ситцевой занавеской, круглый столик с доской из искусственного мрамора. Платить оперу не подразумевалось, само собой.
Шульгин уселся, расстегнул пальто, снял шапку. Пистолет на месте, удостоверение тоже, посидит-посидит Игнат за своим поздним ужином, да и пойдет домой, ничего не помня, кроме как дорогу от Арбата сюда да разговор с буфетчицей. Может, вздремнул в тепле да с устатку, и что такого?
– Катя, – крикнул он вслед, – неси двести. Неможется мне сегодня что-то, и перемерз.
Это Шульгин вспомнил Удолина. Якобы его сутры-мантры действуют исключительно при мощной алкогольной поддержке. Сейчас Шульгин собирался учинить столь глубокое проникновение, что не стоило пренебрегать ни малейшим шансом. Он видел, как лихо протащил их Константин в самый первый раз по этажам и уровням астрала, пребывая в весьма взбодренном состоянии.
– Понимаю, Игнат Лукьянович, ох, как я вашу работу понимаю, – тараторила буфетчица, выставляя и тарелку с горячими сосисками, и не двумя, конечно, и полный до краев стакан, и огурчик соленый. – Я здесь, худо-бедно, в тепле сижу, едоки то есть, то нет, а вам – мороз, пурга или дождь там – все одно, ходи, ходи… Отдохните, со всем удовольствием. Можно и до утра, трамваи, смотрю, закончились.
Часы над стойкой действительно показывали, что с трамваями – все.
– Спасибо, Катя. Я поем, потом разговаривать будем…
Сашка залпом выпил стакан – для себя, съел сосиски – для Игната, точнее, для поддержания легенды.
Что хорошо – память его, и без того от рождения великолепная, за последние дни превратилась в абсолютную. Это было очень кстати. Игроки и вообще всякие «силы» могут руководствоваться какими угодно собственными планами, строить прогнозы поведения подконтрольных объектов на базе математических или мистических моделей, но есть область высшего знания, им неподконтрольная по определению. Она сама себе и Гиперсеть, и система.
В кармане чекиста нашлись три пятнадцатикопеечных монетки (пятиалтынных), их все здесь при себе имеют, чтобы по телефону-автомату позвонить. Ими он и исполнил шесть бросков на покрытый липкой клеенкой стол, загадав: «Что сулит мне проникновение в Сеть?» Два раза по три выпало одинаково – две сильных черты внизу, слабая вверху. Гексаграмма пятьдесят восьмая, «Дуй», по-русски – «Радость». Ну-ка, что под этим подразумевает учитель Конфуций?
Мысленно пролистал старый, с засаленными уголками страниц том. Вот он, нужный текст.
Сколько ни обращались Шульгин и Новиков к «Книге перемен» с ранних студенческих лет, когда философствующий Андрей сам подсел на древнюю мудрость и вовлек в это дело Сашку, всегда поражались. Хоть всерьез к этому относись, хоть как к интеллектуальной забаве – Книга отвечала именно на заданный вопрос. Никак иначе.
Сейчас спросил – пожалуйста!
«Если проникновение приводит к достижению известной цели, то в достижении цели человек находит большое удовлетворение. Это удовлетворение приводит его к переживанию радости. С одной стороны, в радости достигается выражение самодовольства, с другой стороны, в радости легко может наступить рассеяние.
«В начале девятка.
Радость от согласия.
Счастье!
Девятка вторая.
Радость – от правды.
Счастье! Раскаяние исчезнет.
Шестерка третья.
Радость – от прихода.
Несчастье!
Девятка четвертая.
Радость от договоренности. Но еще нет равенства.
Если же стороны поспешат, то будет веселье.
Девятка пятая.
Если оправдаешь разорителей, то будет ужасно!
Наверху шестерка.
Влекущая радость!»
Толковать можно как угодно, особенно третью и пятую позицию. Но в целом итог предприятия должен оказаться положительным.
Он сгреб монетки, вернул на место.
Убедился, что буфетчица занялась своими делами, в ближайшие минуты не потревожит, ощутил, как водка начала свое мистическое дело, преодолевая гематоэнцефалический барьер, и начал погружение.
Всяко бывало: пробкой выскакивали в межгалактическое пространство, плавно входили в путаницу цветных туманностей, струн и псевдотоннелей. Ростокин с их подачи вообще очутился в жутко реалистическом пространстве выдуманного им самим тринадцатого века. Сашка повидал такое, что без крайней необходимости и вспоминать не хочется. У друзей наверняка бывали подобные же моменты. Не зря лучший друг Андрей по поводу некоторых своих «видений» предпочитал ограничиваться самыми общими описаниями и рассуждениями.
Шульгин как-то, самый, пожалуй, первый раз, спросил у друга об этом и, не получив удовлетворительного ответа, сказал с легкой издевкой: «Что, тот самый „слег“, как у Стругацких, когда никто не желает признаваться, что там видел и делал?»
Новиков ответил удивительно спокойно: «Ты знаешь, почти да. Ты тоже не говорил и сейчас, уверен, не станешь рассказывать даже мне, что именно, в деталях и конкретно, происходило у тебя по первому разу с Наташей Ч., Наташей И. и прочими. Есть, товарищ психиатр, некоторые моментики, что и наедине с собой не хочется вспоминать. Ты мне «Хищные вещи…», я тебе «Солярис», и успокоимся на этом».
Известно было также, что астрал если принимал посетителя, то создавал для него ту картинку портала, которую считал нужной в данный момент. Или, как предполагал Удолин, предлагал ее сформировать самому, исходя из текущего состояния сознания и подсознания. По аналогии с обычным сном. Он ведь зависит если не от тебя напрямую, то от твоих тайных мыслей, настроений, дневных забот, начинающихся болезней, прочих привходящих обстоятельств.
Так и сейчас.
Не в межгалактическом пространстве он оказался, не внутри непредставимо гигантского компьютера (хоть электронного, хоть биологического), даже не в знакомых помещениях Замка, который тоже был неким входным терминалом одного из связанных с земной жизнью Узлов, а в том месте и в тот момент, о котором давненько не вспоминал. Хватало текущих забот.
Получается, именно этот очажок тлел на дне его подсознания, как окруженная лейкоцитарной капсулой, но никуда не девшаяся заноза.
Освещенная сумрачным светом дождливого и туманного дня кают-компания яхты «Призрак», вначале придуманной ими, Новиковым, Левашовым и самим Сашкой, в незабвенные шестидесятые годы. Когда даже вообразить нельзя было, чтобы граждане Страны Советов стали владельцами океанской яхты и беспрепятственно болтались на ней по морям и океанам, совершенно не имея в виду текущих обстоятельств, экономических и политических.
Потом тем не менее она стала реальностью. В октябре двадцать первого года, когда почти все намеченное было сделано, они решили с Андреем и своими девушками уйти в дальнее плавание, предоставив прочим «братьям» разбираться с Югороссией, а главное – с тем тупиком, в который они сами себя загнали.
Тупик, может быть, слишком сильно сказано, но в их с Новиковым понимании идея себя изжила. Да и намек поступил весьма недвусмысленный, с двух сторон сразу, что лучше бы им (именно Сашке с Андреем) на долгий срок избавить цивилизованный мир от своего присутствия. Ставшего, очевидно, слишком назойливым.
Подготовили они яхту к походу, распрощались с друзьями, согласовали важные и не очень моменты, и вдруг в последний момент Шульгин почувствовал, что уйти не может. Не должен. Слишком интересная и непонятная интрига начала раскручиваться в Севастополе, в Москве, в Берлине.
«Так прощались с самой серебристой, самою заветною мечтой флибустьеры и авантюристы, по крови горячей и густой»?
Таким же образом, как недавно в квартире Лихарева, Сашка решил «уйти, чтобы остаться». Так и сделал. Случилось после этого решительного шага много интересного, а итог каков? После всех приключений и коловращений жизни он опять оказался здесь, на яхте, в точке принятия очередного судьбоносного решения.
Значит, что? Весь гигантский круг через века, реальности и страны – коту под хвост? Астрал в ответ на его отчаянный бросок отшвырнул его туда, где он совершил главную ошибку?
Все вокруг точно так, как было тогда.
Слегка заваленные внутрь, обшитые светлым деревом борта, бронзовая отделка иллюминаторов, панорамное, с частыми переплетами окно, выходящее на кормовой балкон, старинные лампы в карданных подвесах под подволоком. Имитация адмиральского салона на парусном фрегате ХIХ века.
О несколько большей современности судна говорили пятиярусная стойка бара, заполненная бутылками с самыми изысканными и экзотическими напитками, кожаная мебель, комбинированный музыкальный центр с клавиатурой электрооргана, книжные стеллажи и молекулярные копии любимых картин.
Сквозь толстые стекла иллюминаторов, покрытые извилистыми дождевыми струйками, на стойку падал унылый сероватый свет. Через кормовое окно не видно ничего, кроме тумана.
Шульгин посмотрел на себя в зеркало. Действительно он, собственной персоной, молодой и бравый, в новом, необношенном флотском светло-синем кителе с эмблемой «Призрака» на левом рукаве.
Только ситуация подается в зеркальном отражении. Тот раз было ровно наоборот. Не он здесь сидел – Андрей, а сам Сашка появился уже потом. Ладно, посмотрим, что будет дальше.
Он боком присел на вертящийся, привинченный к палубе табурет, на соседний бросил красиво обмятую фуражку с широким, окованным по краю медью козырьком. Не глядя протянул руку, взял первую попавшуюся бутылку, до которой достал. Наудачу.
Опять совпало! Джин «Бифитер», которым в набросках юношеского романа Новикова они отмечали начало кругосветного плаванья. (Жуткая, по тем временам, экзотика, известная лишь по книгам и рекламам в редко попадавших в руки иностранных журналах.)
Его же они пили здесь с Андреем.
Теперь, по логике сюжета, должны скрипнуть неприработавшиеся петли двери за спиной и появиться Новиков в мокром плаще. И завязаться та самая, историческая беседа, в которой, пожалуй, он мог бы согласиться с доводами друга и все же отправиться в дальний поход на другую сторону шарика.
Подождал минуту, другую – ничего и никого.
В одиночку сделал основательный глоток из тяжелого, как артиллерийская гильза, «штормового» стакана.
Может быть, через некоторое время друг найдет способ возникнуть здесь? Без него сцена никак не тянет на достоверность. А как бы хорошо было! Андрей пришел, они вместе признали право Игроков забавляться в меру сил и возможностей, а те возвращают Сашке зря потерянное время, молодость, яркость чувств и сильно помятый об углы жизни оптимизм, друга, женщину, «и полные трюмы, и влажные сети, и шелест сухих парусов. И ласковый, теплый, целующий ветер далеких прибрежных лесов».
Может быть, это форма и формула капитуляции? Если так – он согласен. Снимается масса парадоксов. Всем становится легко и весело. Правда, непонятно, куда девать собственную память и массу документальных свидетельств, что они все жили и после нынешнего момента. Каждый по-разному, но ведь жили же…
Тут возникает вопрос, собственный или опять наведенный: «А если действительно все стереть прямо с этого момента, взамен сейчас в салон войдет Новиков, с ним Ирина и Аня – согласен? Обрадуетесь, обнимитесь после долгой разлуки – и вперед?!»
«Вот так нас, дураков, и ловят, – подумал Шульгин, глядя на свое отражение в зеркале над стойкой. – Какая разлука? Мы же все виделись, с кем вчера ночью, с кем – сегодняшним утром. Они настоящие со мной – тамошним. Но даже если предположить… Приобретя душевный покой и океанский круиз, что я отдам взамен? Четыре года жизни, всего лишь. Тома три написанных Андреем романов испарятся. Исчезнут из ноосферы Ростокин, реальность 2056-го, наши разборки с англичанами, веселые дела двадцать четвертого, да много чего еще… В том числе главное – осознание того, что действительно получил очередную порцию счастья взамен… Если удалось не попасть под колеса машины, которую ты даже не заметил, разве возможно радоваться этому везению? Вот если бы рядом выставить две картинки – твоих собственных похорон и праздничного вечера, на который ты спешил и успел, – тогда да, тогда бы оценил…»
Значит, опять кому-то это надо! Чтобы забылось и исчезло.
И все равно соблазн был почти непреодолим.
«Ну, забудешь и забудешь. Это же только лучше. Для всех. Были ошибки, так сотрем их, и – с чистого листа. Разве плохо вернуться, скажем, в удивительно ясное, тихое, прозрачное и солнечное утро шестьдесят седьмого года, когда ты сошел в семь утра с электрички в Ессентуках и не спеша, покуривая первую сигарету, шагал вниз по улице Интернациональной к курортной поликлинике, где проходил преддипломную практику? Ты же сам, тогда еще, говорил себе, что нужно навсегда запомнить этот миг. Лучше его вряд ли будет…»
Услужливая память немедленно сделала ту подернутую патиной времени картинку сочной и яркой.
Влажный после короткого ночного дождичка тротуар. Сплошь одноэтажные и двухэтажные дома прошлого века справа, железная ограда курортного парка – слева. Умилявшая его вывеска последнего в преддверии близкого коммунизма частника. Рядом с крыльцом под железным навесом синей краской по фанере: «Портной Комаров. Пошив, лицовка, ремонт». Смешно было такое видеть. Представлялся ему, молодому московскому парню, воспитанному на романах Стругацких о светлом Полдне, этот Комаров этаким плешивым старичком в сломанных очках, уныло втыкающим иголку в чужую заношенную ткань.
Сам он, подтянутый и бравый, идет пружинистой походкой, насвистывая нечто вроде: «Не гляди назад, не гляди…» Впереди – чашка кофе с булочкой в угловой кафешке, шесть часов необременительной работы с пациентами, потом – предполагаемая поездка в Железноводск с красавицей-докторшей, руководительницей практики, почему-то одинокой в свои двадцать семь. И все вытекающее…
Так, может, сразу туда отскочить? Никаких препятствий. И остаться именно там навсегда?
Шульгин одним глотком осушил стакан. Еще раз оглянулся. Теперь – чтобы посмотреть, не скрывается ли за высокими спинками кресел у обеденного стола некто похожий на Мефистофеля.
Вроде нет.
Но искушение поддаться навязываемым мыслям и решениям сильно, сильно! Пусть он не святой Антоний, но занимаются им плотно. Практически неверующий Сашка, благо никто не смотрит, старательно перекрестился, вспомнив, что надо справа налево.
Тот раз Андрей сказал:
– Не думаешь ли ты, что как раз Держателям захотелось нас с тобой разлучить? В каких-то собственных целях. Не зря же идея (не ходить в плавание, а остаться в Севастополе) возникла у тебя только что?
– Нет, – ответил ему Шульгин. – Ни на твое, ни на мое мышление они впрямую воздействовать не могут. Отчего и изобретают всякие окольные ходы. Чтобы принудить нас к тем или иным «добровольным» поступкам… Если бы умели – все наши приключения не имеют смысла.
– Для нас не имеют, – возразил Новиков. – Для них, кажется, какой-то имеют.
Задумался на минутку, глядя на пепел, образующийся на конце сигары, и спросил:
– Саш, ты уверен, что никто посторонний последние дни на яхте не появлялся?
Вопрос показался Шульгину странным.
– Посторонний – в каком смысле? Воронцов – посторонний?
– Нет. Он, наверное, нет… Другие… Да не так это в принципе важно. Книги на борт ты возил?
– Как раз книги – только я. И оружие…
Сашка подскочил с табурета. Он отлично помнил тогдашний ход мысли и поступок Новикова.
Подошел к шкафу и с трудом вытащил с одной из полок толстую книгу в потертом зеленом переплете с золотым тиснением на корешке. «Конфуций. Уроки мудрости».
Отчетливо вспомнил момент четырехлетней (по отдельному счету) давности. Как он бросал на стол золотые гадательные монеты и что выпало. Повторить? Пожалуйста. Шесть бросков. Не могли, ну не могли даже всесильные Держатели Мира предвидеть такой ход, тем более прямо сейчас переворачивать червонцы в полете. По ранее обсужденной причине.
Выпала третья гексаграмма. «Чжунь». «Начальная трудность».
Благоприятно пребывание в стойкости.
В трудности, в нерешительности четверка коней тянет в разные стороны.
Благородный человек предвидит события, не лучше ли оставить начатое дело, его продолжение приведет к сожалению.
В дальнейшем счастье! Ничего неблагоприятного.
В малом стойкость к счастью, в великом – к несчастью.
Слезы до крови – льются сплошным потоком.
Совершенно верно, прошлый раз была она же. А итог? Оставить начатое дело, сохранить стойкость в малом, обойтись без слез и крови?
Так мы и поступим. Вряд ли старик Конфуций тоже стал работать на Игроков. Пожалуй, он настолько древен, вечен и мудр, что может себе позволить остаться самим собой. А очень нужно будет – постараемся найти и его для личной консультации. Пока достаточно книги. Загадаем еще раз.
«Чем закончится для меня нынешнее проникновение?»
Выпала двадцать четвертая. «Фу», «Возврат».
В начале девятка.
Возвращение неиздалека.
Дело не будет доведено до раскаяния.
Изначальное счастье.
Шестерка вторая.
Прекрасное возвращение.
Счастье!
Шестерка третья.
Постепенное возвращение.
Опасность, но хулы не будет!
Шестерка четвертая.
В верных поступках
Одинокое возвращение.
Шестерка пятая.
Полноценное возвращение.
Не будет раскаяния.
Наверху шестерка.
Заблуждающееся возвращение.
Несчастье. Будут стихийные бедствия и беды.
Если применить действие войском,
То в конце концов будет великое поражение.
Для государя такой страны – несчастье.
До десяти лет поход не будет возможен.
Вот вам и пожалуйста, понимайте, как хотите. Но, главное, возвращение все же обещано, правда, вариантов многовато. Что ж, остается как-то избежать «заблуждающегося возвращения». Знать бы еще, что это такое. Сам мудрец достаточно туманно комментирует гексаграмму в том смысле, что бедствия проистекут не вследствие естественного хода развития мира, а собственной деятельности подразумеваемой личности. Воздействие моральных качеств на процессы природы…
Не так уж глупо, между прочим. Разве не о том же они с Новиковым размышляли? Единственный вопрос – какие именно моральные качества будут сочтены приемлемыми «природой»?
Скорее только те, которые имеются в наличии. Умным прикинуться можно, порядочным – не в пример труднее, скорее всего вообще невозможно в течение сколь-нибудь значительного отрезка времени.
Сашка поставил книгу на место. Пошел к кормовому балкону, по пути думая, что в море, с теплой компанией друзей и подруг, на ближайшие полгода ничем не озабоченной, здесь было бы куда веселее.
Он отчетливо понимал, если бы так вдруг случилось – вспыхнули бра и люстра под подволоком, увидел бы Новикова с бокалом виски, в котором позванивают о стенки кубики льда, смутно улыбающегося, изрекающего истины и парадоксы в духе лорда Генри, Аню, полулежащую на диване, музицирующую за электроорганом Ирину, – Шульгин с ходу бы согласился забыть все и от всего отречься. Черт с вами, пусть так и будет! Как в рассказе «Поезд в ад». Нет, ну чего еще желать?
Эта идиллическая картина вызвала у него готовность к капитуляции быстрее и проще, чем почти непереносимый для психики волновой удар.
Увы, принята она не была.
Все оставалось, как было, за одним исключением. Ни пирса, к которому был пришвартован «Призрак», ни портовых кранов, ни огней города вдали он не увидел.
Бескрайняя пустая гладь моря или океана, моментами освещаемая половинкой луны, которую то и дело закрывали рваные летящие тучи. И ничего больше.
Сашка со вкусом выматерился, опершись ладонью о ручку двери.
Что ж, господа, вы упустили свой шанс! А я ведь почти уже сдался. Секунда-другая в том же направлении – и все!
Значит, они тут ни при чем, или…
Ну, раз нет, так нет. Наваждение прошло. Он вернулся к самодостаточной данности. Как так вышло, что он не слышал ни звука заработавших турбин, ни положенных при отходе сигналов, ни топота ног команды по верхней палубе, ничего?
Опять гиперперенос, как случилось с яхтой и ее экипажем прошлый раз?
Шульгин передернул плечами и направился к трапу, готовясь к чему угодно.
«Чего угодно» не случилось. Пустая палуба, пустая рубка. Подсвеченный лампочкой нактоуза компас указывает курс на чистый зюйд. Слегка ходит, на полрумба вправо-влево, деревянное колесо штурвала, как и должно быть, если не держит его рулевой, а яхта под правильно выставленными парусами движется в крутой бейдевинд.
Паруса стояли все, включая стаксели, топсели и трисели. Значит, до первого шквала. Зазеваешься – яхта либо ляжет на борт, либо в лучшем случае останется без стеньг, а то и мачты повалятся. Слишком уж прочны дакроновые полотнища и нейлоновые тросы. Известное дело.
Кто же их поставил?
Из чистого интереса Сашка прошел на бак до самого бушприта, убедился, что нет на борту ни души, человеческой или биороботской. Один, значит.
Форштевень рассекал гладкую, едва гофрированную водную поверхность бесшумно, не образуя буруна, но скорость при этом для парусника была приличная, узлов десять, никак не меньше.
«И куда же это меня везут? – отстраненно подумал Шульгин. – Если тот раз мы стояли в Севастополе, сейчас, значит, идем к Босфору. А точнее?»
Определяться по звездам он не умел – на штурмана не учился. Компьютер тоже не помощник, в двадцать первом году до спутниковой навигации додуматься не успели. Если он, конечно, находится именно там, а может и в любом другом году до и после Рождества Христова. Или вообще нигде.
Идеальное решение для врагов, если они на самом деле возжелали от него избавиться ненасильственным способом. Вполне в их «гуманном» стиле: сам выбрал комфортабельную плавучую тюрьму, и болтайся по волнам до скончания света, а точнее – срока автономности. У «Призрака» таковой составляет чуть больше месяца при полном экипаже, по питьевой воде и продовольствию. В одиночку можно протянуть месяца четыре-пять. Если наладить опреснитель и снабжение дарами моря – год, два, возможно и больше…
«Летучий Голландец», короче. При условии, что за это время ни до какого берега не доберется, что совсем не исключено. Заставят крутить циркуляцию посреди Тихого или Индийского – и привет!
Не мытьем, так катаньем.
Сашка решил проверить степень дозволенного. В ходовой рубке сел в капитанское кресло, пробежал глазами по приборной доске. Похоже, все системы работают. Нажал кнопку запуска двигателей, двинул от себя ручки дроссельных заслонок. Застучали движки, зафыркали, схватили, через минуту заработали в нормальном режиме.
Еще чуть газу. Лаг указал, что скорости прибавилось, на узел, два, три…
Он и сам это чувствовал. Больше нельзя, при полной парусности.
Большой деревянный штурвал за спиной больше для антуража, если действительно хочется ощутить себя марсофлотом клиперной эпохи. Для управления под турбинами имеются манипуляторы. Он двинул правый, слегка, чтобы не поставить «Призрак» в галфвинд, что без перекладки парусов было чревато…
Яхта послушалась. Смешно, господа. А может, господа тут совсем ни при чем, это собственное воображение и в океан вывело, и всем прочим управляет? Человек во сне, да и просто в мечтах отнюдь не занимается пошаговым раскладом своих фантазий. Хочу плыть – плыву, лететь – лечу, а расчет тяговых усилий или подъемной силы – не для этого случая.
«Хорошо, – подумал Сашка, – сейчас еще одну штучку проверим, в соответствии с «Суммой технологий», и отправимся отдыхать по той же программе».
Они с Андреем в далеком одиннадцатом классе настолько проработали и изучили все тогда доступные книги по мореходному делу, что, когда в Хабаровском крае Шульгин выходил на Амур с местными мужиками, они поражались способностям и познаниям молодого московского «доктора», то есть простого врача районной «Скорой помощи». Район, правда, был больше Франции, Голландии и Бельгии, вместе взятых.
Сейчас он восстановил в памяти схему управления парусами «Призрака». Имелась здесь автоматика, позволявшая Новикову даже без помощи роботов легко перемещаться по двум смежным океанам. Теперь мы попробуем.
Получилось: заработали сервомоторы, наматывающие на барабаны шкоты и брассы, пошли вниз марсель, грот и бизань, за ними вспомогательные паруса. Он оставил только кливера, чтобы помогали подруливать и держать курс. Еще чуть добавил оборотов на турбины. Стрелка лага двинулась к восемнадцати узлам. Если до упора – можно и за тридцать выйти, только зачем?
Стоит спешить, если не знаешь, куда плывешь? Яхта пока что слушается, ну и хватит. Не для этого он здесь.
Знать бы, для чего.
Лучше оставить все, как есть, задать автопилоту курс и спуститься в свою каюту, где он собирался жить долго и счастливо, совершая круиз по джеклондоновским местам, а потом, может быть, и полную кругосветку.
Там или сам сообразит, как быть дальше, или доброжелатели подскажут. Настрой – это главное.
Гиперсеть это тоже поняла, если признавать за ней подобную способность. Не дала она Сашке насладиться уютом тщательно оборудованной каюты, где сотня самых любимых книжек на прикроватной полке, несколько фотографий в ореховых рамочках на переборке и маленький личный бар, чтобы не шлепать босиком по коридору до кают-компании, если уж очень захочется «углубить» свое настроение.
Он собирался передохнуть от избытка впечатлений, кое-что вспомнить, а потом вернуться в рубку и пообщаться с большим компьютером, который умел очень многое, если верить словам Новикова и Ростокина. В него заложены специализированные программы для наладки и перепрофилирования роботов, но можно их использовать совершенно неожиданным для соперников способом…
Сбросил китель, вытянулся вдоль койки, размял сигарету, включил вытяжную вентиляцию, закурил, упершись взглядом в голографическую копию «Оперного проезда в Париже», трехмерную, слегка подсвеченную изнутри тем самым сероватым, дождливым светом. Выглядела она скорее окном, из которого писалась картина, чем репродукцией. Чуть прищурить глаза, отпустить воображение – и поедут фиакры, задвигаются спешившие куда-то на исходе прошлого века люди.
И тут же его, без всякого предупреждения, снова выбросило. Совершенно как из тела Шестакова на утреннем метельном шоссе. Наверное, свою функцию здесь он исчерпал – или сдал очередной тест. К добру или нет – непонятно.