Днепропетровск, 27 августа 1941 года

Третий день на плацдарме ознаменовался ярким солнцем и налетами авиации. С северо-востока прилетела эскадра русских легких бомбардировщиков, а затем началось такое, что увидишь не часто. С противоположного направления появилась эскадра наших «Штук». Не трогая друг друга, обе эскадры проследовали в противоположном направлении – русские в сторону немецкого тыла, а «Штуки» к русскому аэродрому.

Наши солдаты, наблюдая в бинокли за атакой Ю-87, видели, как машины одна за другой бросались на цель. Немного не долетев до земли, пилоты вновь поднимали самолеты в воздух и делали большой круг. Затем все повторялось вновь. Разрыв следовал за разрывом, а в небо поднимались клубы дыма от пожарищ. Огромные языки пламени свидетельствовали, что «Штуки» выполнили свое задание. Мы же встречали каждую мощную детонацию с ликованием и, когда через полчаса немецкие самолеты вновь пролетали над нашими головами, начали восторженно махать им руками. В ответ «Штуки» покачали нам своими крыльями и исчезли на западе.

Послышались крики:

– Смена пришла!

И действительно, прибыли солдаты 60-й моторизованной пехотной дивизии.

– Как там мост? – были первые слова, с которыми мы к ним обратились.

– Стоит, – прозвучал ответ, и это было главным.

После того как мы ввели пехотинцев в курс дела, все собрались у продовольственного склада, который к тому времени был полностью разграблен. Промаршировав по поселку, рота наконец увидела «свой мост».

То, что перед нами предстало, нас просто потрясло – сооружение походило на кривую тяжелобольного, выписывая над стремниной немыслимые зигзаги! Это было странное творение, появившееся в результате постоянных разрушений и ремонтных работ, проводимых неутомимыми саперами. Казалось, что оно с трудом противостоит водному напору. Сколько крови было за него пролито! Сколько страха оно в себя впитало! Ведь мост являлся жизненным нервом нескольких тысяч солдат. Три дня наши соседи, пехотинцы 66-го пехотного батальона, и мы, стрелки-мотоциклисты 43-го мотоциклетно-стрелкового батальона, видели его во сне и думали о нем, стоя на посту.

Теперь мы шли по нему, но не в ногу – такого бы мост просто не выдержал, и это было запрещено. Он находился в таком плачевном состоянии, что, если бы мы даже и захотели пройти в ногу, у нас все равно бы не получилось – во многих местах солдаты спотыкались и скользили, балансируя над пустотой. Один стрелок упал в воду, но его удалось поймать, и в целом мы добрались до противоположного берега без потерь. Противник, как ни странно, обстрел моста не вел.

Когда мы поднялись по крутому берегу и дошли до первых домов, за которыми нас поджидали мотоциклы, то нашей радости не было конца, и от избытка чувств все буквально бросились в пляс. Теперь впервые за долгое время можно было без опаски закурить.

– Чего вы тут устроили? Неужели страшно было? – презрительно бросил Рулл. – А ведь вам пришлось пройти по мосту всего один раз и без вражеского обстрела, тогда как мы, водители, пересекали его дважды, причем ночью и под огнем.

– Не кипятись, Этте, скажи лучше, что сталось со жратвой из склада?

– Судите сами. Мы работали ночью и под обстрелом неприятеля. Неудивительно, что многие из нас растеряли свой груз, и он свалился в реку. Вы даже представить себе не сможете, как бушевал фельдфебель. Он лично перевез один тюк! – ухмыльнулся Рулл.

Мы погрузили в мотоциклы оружие, уселись на них и неспешно покатили вверх по широкой дороге, которая прямиком вела от реки к жилым домам. После нескольких сотен метров был сделан большой привал, который водители использовали, чтобы заправить машины бензином. Тут на своем «Хорьхе» появился обер-фельдфебель Хильски и заорал:

– Чего вы тут расселись, словно Деды Морозы вокруг елки? А ну марш отсюда, да поживее!

Рота пришла в движение – канистры были уложены на свои места, а мотоциклы построены в колонну. Едва мы тронулись с места, как послышалось завывание крупнокалиберных снарядов, разорвавшихся прямо посередине дороги, и на том самом месте, где только что был мотоцикл нашего отделения с водителем Холле, Вайзе и моим другом Тапертом, вырос гигантский гриб от взрыва.

– Нет! Вилли! Нет! – закричал я и схватил Рулла за руку. – Стой! Да остановись же!

Однако Рулл склонился к рулю и дал полный газ. Он посмотрел на меня расширившимися от ужаса глазами, покачал головой и срывающимся голосом произнес:

– Бесполезно, Гельмут. От них если что и осталось, то только коробка от противогаза.

Наш мотоцикл, следуя за колонной, свернул на боковую улицу, и мне ничего не оставалось, как обернуться еще раз. Словно в тумане я увидел исчезающий из поля зрения Днепр, наш многострадальный мост и то самое место, где только что отдали свою жизнь три моих боевых товарища. И это было важнее, чем все остальное.

Через несколько дней меня вместе с Эдгаром Зыхой перевели в располагавшееся в Потсдаме-Крампнице училище танковых войск на 8-е учебные курсы для кандидатов в офицеры.

1942 год

Честь

Ничего не стоит та нация, которая не готова пожертвовать всем во имя своей чести.

Фридрих Шиллер

Потсдам-Крампниц, с сентября 1941 по февраль 1942 года

После недельного отпуска, проведенного дома, 16 сентября началось мое обучение на 8-х учебных курсах для кандидатов в офицеры в училище танковых войск в военном городке Крампниц под Потсдамом. Инструкторы получили указание не слишком давить на «бойцов Восточного фронта», и те месяцы, которые я провел на курсах, превратились в сплошное незабываемое приключение.

После окончания службы фаненюнкеры толпой устремлялись из громадного военного городка и рассаживались по автобусам, следовавшим до Потсдама. Оттуда большинство из них ехало на электричке в столицу рейха, которая сохраняла свою неповторимость. Ее соблазны и своеобразие стиля жизни манили нас, «провинциалов», и мы стремились туда, словно мотыльки на огонек.

Военное училище заботилось о том, чтобы обеспечить фаненюнкеров билетами в театр. В результате мы посмотрели «Фауста» с Грюндгенсом в главной роли, «Шиллера» с Хорстом Каспаром, «Обворожительную дамочку» с Рудольфом Платте и даже «Свадьбу в раю» с Йоханнесом Хестерсом, в общем, все самые лучшие и дорогие представления. У нас были также прекрасные возможности побывать на выступлениях многочисленных танцевальных и развлекательных групп. Кроме того, великолепные солисты при музыкальном сопровождении оркестров пели во многих кафе и барах. Мне же лично особенно нравилось слушать музыку Курта Видмана, выступавшего уже более десяти лет в «Императоре» на улице Фридрихштрассе. Когда маэстро бил в литавры на ударных инструментах и запевал на английском языке, в общем-то, запрещенную песню «Дразнить тигра», в зале начинал мигать свет, а один из оркестрантов надевал себе голову тигра, дико трубя в тромбон, публика в восторге вскакивала со своих стульев и стоя долго аплодировала музыкантам.

В училище для танковых войск располагалась также школа верховой езды. Список ее учеников поражал воображение, а в клубе они вели себя как настоящие аристократы. Естественно, что мы, молодые салаги, начали охотно подражать чопорным кавалеристам и, входя в столовую, приветствовали всех не принятым вскидыванием руки, а грациозным наклоном головы.

В этом клубе делались интересные доклады и читались замечательные лекции, а совсем юная Антье Вайсгербервыступала перед восторженными фаненюнкерами с отрывками из поэтического произведения «Мотив любви и смерти корнета Кристофа Рильке».

К числу приятных воспоминаний следует отнести также короткие отпуска с выездом на родину. Нельзя не упомянуть и о встречах с берлинцами, славившимися своей дерзостью и большой сердечностью, и, конечно же, с берлинскими девушками.

В те месяцы произошел один случай, заставивший меня задуматься над своим поведением. Это была смерть фельдфебеля из числа фаненюнкеров. А дело было так: незадолго до производства нас в лейтенанты он слишком бурно и преждевременно отметил в Берлине это событие, а на обратном пути в Потсдам в поезде принялся буянить. Когда же солдаты полевой жандармерии попытались его образумить, он в пьяном угаре вытащил свой нож и был арестован. Как подающий большие надежды этот солдат мечтал стать офицером, а когда сам разрушил свою мечту недостойным поведением, посчитал себя обесчещенным и застрелился.

Как и все фаненюнкеры, я очень гордился получением офицерского патента, который вручили каждому из нас. Однако скоропалительное деяние фельдфебеля послужило мне серьезным предупреждением о том, как легко могут обесцениться у людей нормы поведения и превратиться в свою противоположность. Я также осознал, что добродетели со временем подвержены изменениям и понятия о чести, какими они были в XIX столетии, уже не соответствуют действительности.

В середине февраля меня вместе с тысячами других фаненюнкеров произвели в лейтенанты и во время массового мероприятия во Дворце спорта перед нами, молодыми офицерами, с речью выступил сам фюрер. В умелой постановке это явилось грандиозным, воодушевляющим всех апофеозом.