Глава 11
Поп, как выяснилось, все-таки просчитался. Точнее, недосчитал. Потому что влетели мы в этот Травяной Мир – как там его Иллирии обозвал, Невсклертиш, что ли? – где-то в метре над землей. Будь скорость поменьше – запросто могли бы скапотировать.
Повезло. Хотя посадочка – я уж другого слова не подберу – была еще та. Шмякнулись, подскочили – это на «Додже»-то, – обратно плюхнулись и только после этого мало-помалу затормозили.
Отпустил я руль, мотор заглушил, потянулся за пилоткой – пот со лба утереть, – да так и замер, не дотянувшись.
Черт!
Вокруг машины, от горизонта до горизонта, – море. Синее море. Море травы. Я даже в первый миг и не сообразил, что это трава – решил, что и в самом деле в океан угодили и сейчас на дно пойдем. Цвет – точь-в-точь, и волны ветер колышет.
А небо – зеленое.
В том мире, сквозь который мы с рыжей за «языком» ходили, тоже зеленое небо было. Но там другое. Там цвет густой был, и в нем еще пузырьки какие-то проскальзывали.
А тут – яркий-яркий.
И на этом убийственно-зеленом небе горело огромное косматое малиновое солнце.
Зрелище, что называется, на раз. А также на два, три и четыре. Словно кто-то взял, да и перевернул… Все.
Да уж, думаю, как бы от такого в голове шестеренки с шариками не перепутались.
Очнулся я оттого, что рыжая рядом тихонько так вздохнула.
– Здесь красиво.
– ?!
Я только головой мотнул. Не знаю, как насчет красоты, но я бы это зрелище немного по-другому охарактеризовал. Апо… Опо… тьфу, не помню, какое слово старший лейтенант говорил, специально для таких вот случаев предназначенное. Сногсшибательное, короче говоря, зрелище. Вроде рыжих ножек. Слабонервных и детей просят не смотреть. Хотя… детям можно.
И тут мне еще одна мысль в голову пришла.
– Слушай, – говорю, – госпожа Карален. Помнится мне, Иллирии говорил, что в этом мире никаких аборигенов, то есть местных народностей, не наблюдается? Так?
– Да.
– А почему же тогда вы, – спрашиваю, – такое роскошное местечко до сих пор не колонизировали? Такая ширь кругом – пахать, не перепахать.
– Здесь нельзя жить!
– Что?
– В Травяном Мире, – устало так говорит Кара, – человек не может выжить больше недели. Мы… убедились в этом. В этой траве, в земле, в свете солнца… есть что-то, что убивает.
– Весело.
Ах да, вспоминаю, что-то в этом роде и поп говорил. На тему – почему это в таком приятном месте до сих пор никакая сволочь не завелась.
Посмотрел я еще раз на здешнюю красоту. По-другому. Да, красиво, да, дух захватывает. Но вот только всю эту роскошь на хлеб не намажешь и голодного ею не накормишь. И в автомат не зарядишь.
А вот экскурсии, думаю, сюда водить – это, пожалуйста. После победы.
– Ладно, – говорю. – Куда ехать-то?
– Прямо на солнце.
Солнце местное уже довольно низко опустилось. Здоровенный малиновый шар, раза в три побольше нашего. Но потусклее. Смотреть на него, по крайней мере, невооруженным взглядом можно не в пример спокойнее.
Я в голове прокачал – солнце это, если относительно Кариного мира считать, восходит на юго-западе, а заходит, следовательно, на северо-востоке. Уж не знаю, лучше от этого или хуже… Да и кому?
– На солнце так на солнце, – говорю. – Главное, чтобы оно нам на голову не свалилось.
Завел мотор, сцепление выжал, газанул – и понеслись. Местность эта для поездок на колесном транспорте просто идеальная. Не асфальтовое шоссе, конечно, но по сравнению с фронтовой рокадой, танками разбитой, – автобан в натюрлихе.
Я «Аризону» по этой травке-муравке до восьмидесяти разогнал, а мог бы, пожалуй, и больше. Ну да береженого меня и боги местные поберегут.
А вокруг – такой простор. Я даже снова начал песенку под нос мурлыкать. Нашу, ротную.
Был у нас такой сержант Дьяченко – коренной сибиряк с тридцать третьего года, погиб два месяца назад, во время поиска, – и вот он ее «спивав»:
Ехали казаки, ехали казаки
Сорок тысяч сабель, сорок тысяч лошадей,
И покрылось поле, и покрылось поле
Сотнями порубанных, пострелянных людей.
А припев мы уже на свой лад немного переиначили:
Любо братцы, любо, ой, любо братцы жить.
С нашим капитаном не приходится тужить!
Проехали так часа полтора. Солнышко косматое уже совсем низко опустилось, краешком за горизонт цепляется. И кажется, еще чуть-чуть, самую малость поднажать, на педали надавить – и в самом деле влетим мы с разгону прямиком в него, точь-в-точь как давеча в стену замковую.
А степь вокруг – если, конечно, это степь, а не какая-нибудь там саванна с пампасой – все такая же гладкая да ровная. Я даже удивляться начал. Ну ладно, птиц нет, ну зверюшек мотор распугал – допустим, хотя, с другой стороны, с чего б это им от этого звука шарахаться, если моторов у них тут от местного сотворения не бывало. Но чтоб за полтора часа ни холмика, ни кустика, вообще ничего такого, что бы над травой хоть на самую малость высунулось…
Да и сама травка эта синяя… как подстриженная.
Подумал я об этом – и сразу мне как-то не по себе сделалось. Вида, конечно, не подал, но…
– Ау. Далеко еще?
Рыжая встрепенулась, амулетик свой из-под ворота добыла.
– Близко уже. Почти рядом. Только возьми чуть правее.
Правее так правее. Мне не жалко. Не с дороги сворачиваем. Благо вся эта степь и есть одна большая дорога.
Узнать бы, думаю, кто ее проложил да зачем? И куда она ведет?
Так, это во мне уже разведывательные привычки проснулись. Дорога – значит, нанести на карту, отследить грузопоток… Не до того сейчас. Времени нет, да и голову лишней ерундой забивать. Тем более что рыжая наверняка сама ничегошеньки толком не знает.
Ладно, думаю, приеду – у попа спрошу.
– Здесь.
Остановились. Огляделся я вокруг – все такое же, ничем от остального не отличается. Ни тебе ворот, ни тебе указателя со стрелкой: «Дыра Двух Миров».
– Проход открывать сейчас?
– Нет уж, – говорю. – Солнце-то вон уже на треть в землю ушло, значит, у вас, на той, темной, стороне, и вовсе темень беспросветная. Еще одну ночку по тамошнему лесу пилить – слуга покорный. Лично я так рассчитал – заночуем здесь, в Невсклертише, а с утра уж я… короче, утро вечера мудреней, там и видно будет.
Рыжая только ухмыльнулась.
– Как прикажешь, ко-омандир.
Я из «Аризоны» вылез, потянулся, сладко так, до хруста в суставах, воздух степной вдохнул… Странный запах у этого воздуха, даже не запах – вкус. Непривычный. Смесь знакомого, незнакомого, знакомого не на своем месте и… еще чего-то.
Я вообще-то много каких запахов в степях нанюхался. И трав, и колосьев хлебных, и пороха с взрывчаткой, и металла горящего с резиной. Но вот чтобы в степи шоколадным мороженым пахло – такого еще не было. У меня от этого запаха чуть слюнки не потекли. Как представил себе настоящий довоенный пломбир…
У-у-у...
Открыл глаза, принюхался – нет, мороженым больше не пахнет. Котлетами бабушкиными потянуло.
– Интересно, – говорю. – А трава эта синюшная хорошо горит?
– А… Не знаю, – растерянно так рыжая отвечает, – наверное, хорошо. А что?
– Так просто. Жалко, косы нет.
– Косы?
– Ну, штука такая, которой траву косят, в смысле, срезают. Ручка длинная, лезвие кривое… Да есть у вас чего-то подобное, не может не быть.
– А зачем нам срезать траву?
– Да чтобы костер развести, – отвечаю. – Ночь-то длинная небось, а у костра и теплее и веселей.
– Тогда, – задумчиво говорит Кара, – ее лучше повыдергать.
– Ладно, – соглашаюсь. – Вот и приступай.
– А ты?
– А я пока в кузове лопатку поищу.
Рыжая только зубками скрипнула.
Ладно. Очистили мы кружок метра три, посреди него костер соорудили – охапка травы, мой боевой опыт да масло из канистры. Солнце к этому времени уже окончательно зашло, зато на небе звезд высыпало – как веснушек на носу рядового Борисенко. И все такие яркие и крупные, только что не рыжие.
Выволокли из кузова по тулупу – заворачиваться, правда, не стали, и так тепло, просто наземь постелили, лежим, звездами любуемся. То есть Кара звездами любуется, а я только вид делаю, а на самом деле на нее мимо костра кошусь.
И спать при этом, что характерно, абсолютно не хочется. Не знаю, долго ли мы так вот лежали – может, полчаса, может, все полтора. Костер уже слегка потухать начал, я приподнялся – новую охапку травы подкинуть, и вдруг чувствую – что-то не так.
Звук какой-то новый появился. Тихий, за костром и ветерком ночным почти что и неслышный, да только по степи звуки далеко доносятся. Ширк-ширк. И над землей пара звездочек мигнула.
Я спокойно так траву подкинул, лег обратно, правой рукой медленно, осторожно «ТТ» из кобуры потянул, курок с предохранителя снял… И сел.
– Ау, – зову. – Не желаете ли к нашему огоньку присоединиться?
Так, думаю, а вот это, которое оно там, шутки шутить начнет – рывок к пулемету, и пусть пулям крупнокалиберным документы предъявляет.
– С удовольствием воспользуюсь вашим любезнейшим приглашением.
Тю. Я-то уж испугался, что там, в ночи, бог знает что двух метров росту и с «МГ» под мышкой. А вышел к костру самый обычный человек в зеленом балахоне типа рясы. Вещей при нем никаких, оружия тоже не видать. Бородка седая, ухоженная, а лет ему будет… ну, за полтинник точно, а конкретно…
Стоп. Обычный-то, да не совсем. Не то здесь место, чтобы случайные прохожие на огонек захаживали.
Гляжу – а Кара на этого старичка вытаращилась, как будто… ну, не сам товарищ Сталин, тут бы точно кое-кто в обморок хлопнулся, но товарищ Жуков или как минимум командующий фронтом, вот так взял, да и к какому-нибудь костерку присел.
– Боги, – шепчет. – Неужели… Зеленый Странник…
Старикан только в бородку ухмыльнулся.
– Среди множества моих имен затерялось и сие. Впрочем, – говорит, – суть не в самом имени, а том, что вкладывают в него. Случайная прихоть богов свела нас этой ночью у единственного костра в этом мире – и разве так уж важны наши имена.
Ну, думаю, это как посмотреть. Я вот лично кое у кого с превеликим бы удовольствием документики попросил. А то ходят тут, понимаешь… всякие.
– Зеленый Странник у нашего костра, – все еще шепотом говорит Кара. – И… Я бы не поверила.
А чего тут верить или не верить, думаю, если вот он – сидит. Зеленый Странник. Зеленый, значит. Да хоть серо-буро-малиновый, к нам-то он чего приперся?!
– Я пришел сюда, – старикан то ли мысли мои прочитал, то ли просто раздражение уловил, – с исключительно мирной целью – поговорить.
– Что ж, – киваю, – давайте поговорим. Отчего бы и нет. – Ну-ну, думаю, посмотрим, чего и на что ты тут наговоришь. Есть у меня по этому поводу предчувствие. Видели, знаем. Страннички. Особиста на них нет… до поры до времени.
– Как я понимаю, – начинает старик, – вы – те, кто причисляет себя к противникам Тьмы?
– Не причисляет, – поправляю. – А числит. Тьмы, Зла, фашизма и так далее.
– И список сей, как я понимаю, может быть продолжен, – кивает старик. – У Тьмы много обличий.
– Да уж, – говорю. – Хоть отбавляй.
– Тогда, если вас не затруднит, – продолжает зеленый, – проясните для меня один вопрос, – каким именно образом вы безошибочно распознаете Тьму в любом из ее обличий?
– Чего?
– Как именно вы определяете, – поясняет старик, – кто враг, а кто… хм, друг.
– Да очень просто, – отвечаю. – Кто по нам стреляет – тот уж явно не друг.
– Интересно, – замечает старик. – А как вы поступаете в случае, если… стреляют не по вам?
– Ну, тут немножко посложнее. Сначала разбираюсь, кто и по кому…
– И…
– И начинаю стрелять.
– Очень интересно, – заявляет старик. – Позвольте же тогда узнать, как вы, молодой человек…
– Старший сержант.
– …Уважаемый старший сержант, поступите в том случае, когда никто не стреляет?
– Вот тогда, – говорю, – я буду долго и вдумчиво разбираться. И только потом стрелять.
– Замечательно. И вы абсолютно убеждены, что без стрельбы не обойтись?
– Нет, почему же, – говорю. – Если получится – ради бога. Только у меня – вряд ли.
– Хорошо, – говорит странник. – Допустим. А вот как вы поступите в ситуации, когда правы обе стороны?
– Это как? – интересуюсь.
– Или, правильнее сказать, обе стороны одинаково не правы.
– Ну, значит, придется обоих уму-разуму учить, – отвечаю. – Работы, конечно, больше.
– Презанятнейше, – говорит старичок-боровичок и руками тянется, словно котяра сытый.
Так, Малахов, спокойно, не расслабляться! Обстановка, конечно, приятная – костерок и так далее, но ты сейчас на задании, а даже если бы и нет… Валя Щука тоже вот так расслабился, вышел из землянки, да и потянулся во весь рост, во все два метра – и лег… На два метра.
– А не допускаете ли вы мысли, – интересуется зеленый, – что хотя бы одна из этих, хм, конфликтующих сторон может быть права именно по-своему? Например, руководствоваться другой логикой, другой моралью, иметь иные, отличные от ваших, ценности?
Ну, думаю, загнул, зараза. В такой вопросик с ходу-то и не въедешь. И вообще, каждый боец Красной армии, конечно, есть самодостаточная боевая единица, в смысле политрука тоже, но…
– Что-то вы, дедушка, – говорю, – не туда загнули. Есть же какие-то всеобщие законы, универсальные, которые для всех одинаковы. Общечеловеческие.
– Есть, – соглашается дедок. Подозрительно легко соглашается. – Я, – говорит, – правда, пока не имел счастья лицезреть хотя бы один из них… если, конечно, не считать таковыми, например, поверья, что мытье закрывает дорогу в царствие небесное.
– Ну, – усмехаюсь, – мы туда и так не собираемся, поэтому мыться можем совершенно спокойно.
– Хорошо, – кивает зеленый. – Допустим. А вот если кто-то из ваших оппонентов не причисляет себя к людям? И соответственно, не считает нужным, а сплошь и рядом просто физически не может подчиняться правилам, придуманным большинством,, но при этом зачастую не учитывающим желаний…
– Стоп, – говорю. – Не так быстро. И вообще – не надо тут лишнюю философию разводить. Есть человек, а есть нелюдь. И то, что нелюдь эта на двух, а не на четырех лапах ходит, ничего не меняет. Она и на ногах пройтись может, и даже каску рогатую снять. Только ничегошеньки от этого не изменится.
– Любопытно. И что, точнее, кто будет, по-вашему, проводить границу между человеком и не-человеком?
– Да вот они сами и проведут, – отвечаю. – Делами своими. Ибо сказано: «Судите их по поступкам ихним».
Пусть, думаю, видит, что я тоже не лыком шит. Могу Марксом, а могу и Писанием.
– Если мне не изменяет память, – говорит странник, – в книге, на которую вы ссылаетесь, есть и такая заповедь: «Не судите, да не судимы будете».
Я только зубами скрипнул.
– Ну да, – говорю, – конечно. Как я могу судить. Я ведь в танке заживо не горел и в самолете тоже. И в подбитой подлодке не задыхался, и в гестаповских подвалах из меня шнурки не нарезали. И… да что там говорить! Меня всего-то навсего убили.
Так что не надо, думаю, мне тут сало за воротник заливать. Где правое дело и как его защищать, мы уж как-нибудь да разберемся. Без таких вот… советчиков зеленых.
– По-вашему, – с кривой такой ухмылочкой спрашивает старик, – добро должно, как это у вас говорится, быть с кулаками?
А может, и без ухмылки. Свет от костра неровный, могло и почудиться.
– Вообще-то, это кулацкий лозунг, – отвечаю. – Ну а если серьезно – да. Добро, которое себя защитить не может, очень скоро добром быть перестанет. И не просто быть добром, а и вовсе.
– Нам, – встревает Карален, – это известно очень хорошо.
– И, – продолжает старик, – чтобы выжить, добро должно научиться использовать методы зла.
– А вот этого я уже не говорил.
– Но думал.
– Стоп, – говорю. – Давайте разбираться. Что вы понимаете под словом «метод» в данном контексте? А?
Ух, думаю, какую фразу свинтил. Кара аж глаза на пол-лица распахнула. Жаль, капитан не слышал.
– Хорошо, – кивает старик. – Давайте. Под методами я подразумеваю способ действия, средства, которыми это действие совершается.
– Ну и, – удивляюсь. – Так, а в чем же дело?
– Именно это я и хотел бы у вас выяснить.
– Так ведь все ясно. Как дважды два. Способ действия – это, по-военному говоря, тактика. Тактику врага изучать нужно в самом что ни на есть обязательном порядке, и те приемы, которые потребуются, брать на вооружение. И средства тем более. Средства, они ведь сами-то по себе никакие, ни добрые, ни злые.
– Неужели?
Я кобуру расстегнул, «ТТ» достал.
– Вот, – говорю, – взять, например, этот пистолет. Им можно гвозди в каблуки заколачивать, а можно и безоружных пленных пострелять. Или, наоборот, ту сволочь, которая взяла привычку над беззащитными людьми издеваться.
– Но для забивания гвоздей больше подходит молоток. А то, что ты держишь в руках, – орудие убийства. Созданое одним человеком для убийства другого.
– Ну, знаете ли… Молотком тоже ведь так можно по башке погладить – мало не покажется. В конце-то концов, человека можно и голыми руками придушить, так что, по-вашему, руки – тоже орудие убийства? Специ… тьфу, специализированное?
– Орудие убийства – это то, чем совершается убийство.
– А если человек при этом жизнь спасал? Свою и других людей?
– И при этом отнял чужую жизнь? – уточняет старик. – Он – убийца.
– Ни черта ж себе!
– Человек, – поясняет старик, – который причисляет себя к силам добра, должен отличаться именно использованием человечных… методов. И убийство разумного существа в их число не попадает.
– Ага. Интересно, – спрашиваю, – а какой человечный метод вот лично вы бы применили против… ну, скажем, разумного существа в рогатой каске, которое прет на вас и поливает все вокруг свинцовым дождиком… от живота веером?
– Если это существо действительно разумно, – заявляет старик, – то с ним всегда можно найти общий язык… хм, компромисс.
Тут уж я не выдержал и на крик сорвался.
– Да нельзя, – ору, – найти с ним общий язык! Потому что не желает эта су… это существо… никаких… компромиссов. У него в башке под каской если и есть какая-то мысль, кроме трех «П», то мысль эта – чтобы я в земле лежал, а он по ней дальше ходил и воздух портил!
– Три «П», позвольте узнать…
– Первая – пожрать, а остальные, – на рыжую кошусь, – сами догадаетесь.
– Очень эмоционально, – замечает старик. – Но…
– Да что вы несете! – взвилась Кара. – Какой общий язык?! С кем?! С орками?! С гоблинами?!
– Если перечисленные вами существа разумны…
– Они, мать их за ногу, разумны. Они достаточно разумны, чтобы жрать человечину не сырой, а вареной и жареной… Заживо!
Ну и ну. Второй раз слышу, чтобы рыжая так из себя вылезла.
– Что ж, – дедок руками развел. – Если вы, молодые люди, считаете, что цель оправдывает средства…
Ах ты, думаю, прохожий чертов! Ты мне будешь еще тут французских философов цитировать?!
– Еще как считаю, – говорю. – Потому что великая энергия рождается только для великой цели.
Так-то. Цитировать и мы умеем.
– И если для этого придется кровь пролить… Что ж, крови мы не боимся.
– Свою кровь или чужую?
Ну, сволочь ехидная!
– А это уж как получится, – отвечаю. – Только обычно если чужую льешь, то и без своей не обходится.
– И вы считаете, – говорит старик, – что после всего сказанного вы еще можете причислять себя к Добру?
Чувствую – достал он меня вконец. Задолбал не хуже немецкой полковой артиллерии.
– А мне плевать, – говорю, – как меня за моей спиной шепотом обзывают – добрым или злым. Если я уверен, что мое дело правое, – переживу. Если для того, чтобы вот такие девчонки, как она, винтовки только в музее видели, придется глотки спящим резать… тупым ножиком – ничего, перепилю. А как меня при этом называть будут…
– Героем! – заявляет Кара. – И любому, кто посмеет хоть заикнуться… – и за нож свой хватается.
– Давайте, – говорю, – вот на чем сойдемся – если вы мне докажете, что я во всем том и этом мире один-одинешенек темным гадом остался, а все остальные – сущие ангелы, только что без нимбов, – я в тот же момент из вот этого пистолета пулю в висок пущу, сам, чтобы ангелочки крыльев не замарали. Но не раньше.
Дедок на меня странно как-то так глянул.
– Вижу, – говорит, – что вы и в самом деле искренне верите в то, что говорите.
– Поправочка. Верить – это все-таки больше к отцу Иллирию, по его части. А я, если что говорю, – знаю! Что все должно быть именно так, а не иначе, и точка!
Верить и знать – это, как говорил рядовой Свиристелкин, две большие разницы. Вот я, например, верю в победу коммунизма и даже иногда дожить до этого надеюсь. А знать… Когда нас в 41-м танки утюжили, когда в 42-м в степи огнеметами выжигали, когда мы в 43-м сквозь битый снарядами лед продирались… И когда нас на том островке шестиствольные с болотной тиной смешали – все это время мы не верили, а знали, что придет день… Зимний, весенний, летний… Придет день, когда отгремят последние выстрелы и наступит тишина. И весь мир будет вслушиваться в эту тишину и с огромным трудом верить, что она наконец настала.
Зеленого аж отшатнуло от костра.
– А что вы… – начинает.
Но тут уж у меня терпение накрылось. Сколько ж думаю, можно с этим прохожим лясы за жизнь точить. Этот странничек, мать его за ногу, чистой воды провокатор. А мне, между прочим, завтра в бой идти.
Встал я. «ТТ» у меня в руке уже был, так что я просто курок взвел – хорошо так щелкнуло, боровичок враз осекся и на пистолет уставился.
– Вот что, – говорю, – я, конечно, как говорил сержант Николай Аваров, дико извиняюсь за негостеприимство, а только шли бы вы, дедушка… степью.
– Я настолько мешаю вам? – осведомляется зеленый.
– Да как вам сказать, – задумчиво так говорю. – В общем-то, не очень, но вот только чем больше мы тут беседуем, тем больше возникает у меня желание – отвести вас на пару шагов от костерка, да и пристрелить.
– За что же, позвольте узнать?
– Да вот за это самое, – поясняю. – За провокационные разговоры.
– Что ж, – вздыхает странничек. – Раз уж в ход пошли подобные аргументы… – и начинает подниматься.
– И ножками получше перебирайте, – напутствую. – А то как подумаю, что вы еще кому-нибудь эту пудру на мозги сыпать начнете, – пальцы так за пистолетом и тянутся. Сами по себе.
– Что ж, – снова вздыхает. – Тогда позвольте откланяться.
И исчез. Не ушел, не даже отпрыгнул, а просто взял да и сгинул, словно и не было его.
Я глаза на всякий случай протер, башкой покрутил. Да нет, трава вроде примятая на том месте, где это чучело зеленое сидело. А то я уже, грешным делом, сомневаться начал – вдруг это у нас с рыжей эта… как бишь ее… коллективная галлюцинация. В 41-м у многих такое было – сотня немецких танков там, где и одного вшивого самокатчика в помине не бывало.
Всякое ведь бывает. Может, в этой траве, что я в костерок сдуру накидал, такая таблица Менделеева, что в голову шибает почище наркомовских.
Прикинул я обстановочку, вытащил из кузова сумку с гранатами и положил к себе на тулуп. Для спокойствия душевного.
– А то ходят тут, – бормочу, – всякие… Зеленые странники.
Повернулся на другой бок, укутался поплотнее и заснул. И приснился мне сон.
