Глава 7

Прости же навсегда, мой друг.

Стефан Смит вновь посетил приход Энделстоу, как и обещал. У него нашлась подходящая причина для повторного визита в качестве художника, хотя, казалось бы, можно было вовсе не измышлять причин. Тридцать шесть старых скамей тонкой работы XV столетия быстро разрушались, находясь в приделе церкви; и было попросту необходимо сделать зарисовки их изъеденных червями контуров, прежде чем трухлявое дерево окончательно рассыплется в прах и его невозможно будет узнать в суматохе так называемой реставрации.

Он вступил в пасторский дом на закате, и мир вновь озарился светом для двух светлокудрых головок. Тем не менее Эльфрида почувствовала мимолетный укол разочарования, когда открыла случайно, что он не сию минуту сломя голову примчался из Лондона, а приехал в здешние края еще прошлым вечером. Ее удивление шло рука об руку с радостью, несмотря на то что она помнила, как несколько туристов из Лондона расположились на ночлег прямо на морском пляже и что Стефан вполне мог последовать их примеру.

В тот вечер им почти не удалось поговорить, поскольку мистер Суонкорт стал забрасывать своего визитера вопросами на личные темы, но отеческим тоном, и очень много расспрашивал его о надеждах и перспективах в той профессии, что он себе избрал. Стефан давал уклончивые ответы. На следующий день пошел дождь. Вечером того же дня, спустя двадцать четыре часа после его прибытия, когда присутствие Эльфриды вновь разожгло в его груди любовное пламя, молодые люди решили между собою сыграть в шахматы.

Эта игра имела то преимущество, что могла помочь развитию их отношений.

Эльфрида быстро смекнула, что ее противник еще новичок в игре. Затем она заметила, что у него очень странная манера двигать фигуры, когда он переставляет вперед или убирает пешки с доски. Она априори полагала, что манера игры у всех одинаковая; однако его привычка двигать фигуры, которая отличалась от всех прочих, дала ей представление о том, что все, кто учился шахматам, наблюдая за другими игроками, обращаются с фигурами стереотипным образом. Это неописуемо странное впечатление от того, как Стефан двигает шахматы, вылилось у ней в целую речь, когда она увидела, как он, выиграв одного из ее слонов, спихнул его в сторону с доски при помощи пешки, кою держал в руке, вместо того чтобы взять его в руки, а потом убрать.

– Как вы странно двигаете фигуры, мистер Смит!

– В самом деле? В таком случае молю о снисхождении.

– Ах нет… не извиняйтесь, это вовсе не проступок, за который надобно просить прощения. Но кто учил вас играть?

– Никто, мисс Суонкорт, – отвечал он. – Я учился по книге, которую дал мне мой друг, мистер Найт, самый благородный человек на свете.

– Но видели ли вы когда-нибудь, как другие играют?

– Я никогда в глаза не видел ни одной шахматной партии. Сегодня я впервые в жизни играю с живым противником. Я изучил множество вариантов игры, которые были описаны в книге, да запомнил значение различных движений шахматных фигур, но это все.

Таково было полное объяснение его манерности; но сам факт, что молодой человек, имея желание играть в шахматы, рос и взрослел без возможности увидеть хоть одну партию или самому принять в ней участие, стало для нее большим шоком. Некоторое время она размышляла над этим обстоятельством, глядя в пустоту и уделяя очень мало внимания игре.

Мистер Суонкорт сидел, неотрывно глядя на шахматную доску, но явно думая о других вещах. Скорее обращаясь к самому себе, чем к другим, он, ожидая хода Эльфриды, сказал:

– Quae finis aut quod me manet stipendium?

Стефан сразу же отозвался:

– Effare: jussas cum fide poenas luam.

– Превосходно, верно, отрадно слышать! – воскликнул мистер Суонкорт и от избытка чувств задел рукою стол с шахматами, заставив тем самым три пешки и коня опасно пошатнуться. – Я размышлял об этой фразе, как о подходящей к тому странному направлению, которое мне вздумалось себе избрать путем… но довольно об этом. Я восхищен вами, мистер Смит, ибо это такая редкость в здешней пустыне, чтобы я встретился с человеком, кто был бы в достаточной степени джентльменом и знатоком, что доскажет конец латинской цитаты, сколь бы банальна она ни была.

– Я тоже отношу эту цитату к себе самому, – сказал Стефан спокойно.

– К себе самому? Да вы будете последним человеком на свете, кто станет это делать, думается мне.

– Ну же, – пробормотала Эльфрида немного обидчиво. – Скажите мне, что это. Ну же, растолкуйте мне ее смысл, переведите!

Стефан с твердостью взглянул на нее и стал медленно переводить таким тоном, что придавал его словам далекоидущее значение, которое, казалось, звучало не по возрасту мудро в устах такого мальчика:

– Quae finis КОНЕЦ КАКОЙ ЖЕ, aut ИЛИ, quod stipendium ДАНЬ, manet me НАЗНАЧИШЬ МНЕ? Effare: СКАЖИ; luam КОГДА Я, cum fide ЧЕСТНО, jussas poenas ПЕНИ ВЫПЛАЧУ.

Священник, который слушал с гримасою критика и по причине своей глуховатости не заметил многозначительного намека на некие обстоятельства, прозвучавшего в голосе Стефана, при произнесении последним перевода на родной английский, молвил ему нерешительно:

– Кстати говоря, мистер Смит – я знаю, вы извините мое любопытство, – хотя вы дали толкование на удивление точное и близкое, то, как вы произносите латинские слова, кажется мне немного диким. Разумеется, когда мы говорим на мертвом языке, произношение не играет большой роли; однако произношение ваше и долгота звука звучат для меня гротескно. Я сначала подумал, что вы приобрели свои особенности в каком-нибудь колледже на севере Англии, но долгота звука свидетельствует об обратном. Я собираюсь спросить у вас следующее: вероятно, ваш учитель классических языков был из Оксфорда или Кембриджа?

– Да, он был из Оксфорда – член братства Святого Киприана.

– В самом деле?

– О да, в этом нет ни малейших сомнений.

– Самая странная вещь, о которой я когда-либо слышал! – воскликнул мистер Суонкорт, вытаращив глаза от изумления. – Чтобы стать учеником такого человека…

– Лучшего и умнейшего человека во всей Англии! – закричал Стефан с восторгом.

– И то, что ученик такого человека говорит по-латыни так, как вы, это превосходит все, что я когда-либо знал. Как долго он учил вас?

– Четыре года.

– Четыре года!

– Это не будет так странно, когда я объясню, – поспешил сказать Стефан. – Это было сделано вот как – по переписке. Я посылал ему выполненные упражнения и переводы с классических языков дважды в неделю, и дважды в неделю он присылал мне их назад исправленными, с разъясняющими заметками на полях. Так я выучил греческий и латынь до того уровня, на котором теперь их знаю. Его нельзя винить в том, каково мое произношение. Он никогда не слышал, чтобы я цитировал ему хоть строчку.

– Сюжет для романа и пример безграничного терпения! – воскликнул священник.

– С его стороны, а не с моей. Ах, Генри Найт – один на тысячу! Я помню, как он как-то раз беседовал со мной на эту же тему, насчет произношения. Он говорил, что, к его глубокому сожалению, видит, что наступает время, когда каждый будет произносить слова так, как ему больше нравится, и станут считать, что и так звучит не хуже; что эра разговорного языка уходит в прошлое и наступает эпоха письменного общения.

И Эльфрида, и ее отец вежливо ждали, что Стефан продолжит свой рассказ и поведает им самую интересную часть истории, а именно какие обстоятельства привели к тому, что был выбран столь необычный метод обучения. Но никакого дальнейшего объяснения не последовало; и они поняли, видя, что молодой человек сосредоточил все свое внимание на шахматной доске, что он не желает больше говорить на эту тему.

Партия продолжалась. Эльфрида играла, не вникая в суть дела; Стефан – предварительно подумав. Ей показалось, что было бы очень жестоко объявить ему шах и мат после стольких его трудов. Какую нечестную уловку подсказало ей сострадание? Позволить ему восторжествовать над нею. Последовала вторая шахматная партия; и она, будучи совершенно равнодушна к результату (ее игра была выше среднего среди женщин, и она это знала), вновь позволила ему обыграть себя. Последняя партия, в которой она применила гамбит Муцио с первого хода, на двенадцатом ходу закончилась победой Эльфриды.

Стефан посмотрел на нее с подозрением. Его сердце билось еще более взволнованно, чем ее, кое участило свой ритм, когда она и впрямь напрягла свой ум в этой последней партии. Мистер Суонкорт покинул комнату.

– До сих пор вы не принимали меня всерьез! – закричал он, его лицо покраснело. – Вы не играли по-настоящему в тех двух первых партиях?

На лице Эльфриды появилось виноватое выражение. Стефан стал живым воплощением раздражения и печали, кои, хоть на миг и доставили ей удовольствие, все-таки заставили ее в следующую секунду пожалеть о сделанной ошибке.

– Мистер Смит, простите меня! – молвила она ласково. – Теперь я понимаю, хоть и не осознала этого сразу, что сделанное мною выглядит неуважением к вашим навыкам. Право слово, я вовсе не придавала этому такой смысл. Но я просто не могла, совесть не позволяла мне торжествовать победу в той первой и второй партиях над тем, кто находился в столь невыгодном положении и боролся так мужественно.

Он глубоко вздохнул и тихо произнес с горечью:

– Ах, вы куда умнее меня. Вы все умеете делать, а я – ничего! О мисс Суонкорт! – воскликнул он пылко, сердце его билось где-то в горле. – Я должен сказать вам о том, как я вас люблю! Все эти месяцы моего отсутствия я боготворил вас.

Он вскочил со своего места, как пылкий мальчик, каким он и был, в один миг оказался рядом с нею, и не успела она опомниться, как его рука обвилась вокруг ее талии и две кудрявые головы смешали свои локоны.

До такой степени была нова для Эльфриды эта полностью расцветшая любовь, что она дрожала крупной дрожью как от новизны чувства, так и от самого этого чувства. Затем она вдруг отодвинулась от него и выпрямила стан, досадуя на то, что невольно подчинилась даже этому кратковременному напору. Она сочла такое проявление чувств преждевременным.

– Вам не следует начинать такие отношения подобным образом, – промолвила она с высокомерием кокетки, высокомерием весьма прозрачного свойства, – и… и вы не должны повторять этого поступка… и папа идет сюда.

– Позвольте мне поцеловать вас, всего один маленький поцелуй, – сказал он со своей обычной нежностью, вовсе не распознав наигранности в ее манере.

– Нет, никаких поцелуев.

– Только один в щечку?

– Нет.

– Ваш лоб?

– Разумеется, нет.

– Стало быть, вы любите кого-то другого? Ах, я так и думал!

– Я совершенно уверена в том, что нет.

– И меня вы тоже не любите?

– Как же я могу вам об этом сказать? – ответила она просто, ибо естественность была самой основою широких границ ее поведения и манеры вести разговор. Однако особый оттенок в ее голосе и выражение полуопущенных глаз сказали бы искушенному мужчине, насколько в данном случае тонок лед этого отказа.

Послышались шаги. Мистер Суонкорт вошел в комнату, и их беседе на личные темы был положен конец.

На другой день после этого открытия, совершенного в частном порядке, мистер Суонкорт предложил поехать осматривать скалы за пределами бухты Тарген, что находились на расстоянии трех-четырех миль езды.

За полчаса до их отъезда на заднем дворе послышался грохот, и вскоре появился Уорм, который в своей речи обращался отчасти ко всему свету, отчасти к самому себе и вскользь – ко всем слушателям:

– Да, да, можно быть уверенным! Эта бесконечная жарка рыбы прикончит когда-нибудь Уильяма Уорма. Они вновь принялись за свое дело этим утром, как всегда – вжж, вжж, вжж!

– У тебя снова болит голова, Уорм? – спросил мистер Суонкорт. – Что это был за грохот, который мы слышали во дворе?

– Да, сэр, я всего лишь бедная старая развалина; и жарка продолжалась в моей бедной голове всю прошлую долгую ночь и это утро, все как обычно; и я был настолько этим оглушен, что ненароком уронил кусок деревянной ножки на ось вашего фаэтона, и она разлетелась на куски. Ай, говорю я, я чувствую себя так, будто это мой собственный фаэтон; и несмотря на то что это моя вина, и несмотря на то что это приход платит с меня налоги даже в том случае, если я уберусь отсюда, все-таки я бываю столь же независим, как иные-прочие.

– Боже мой, ось экипажа разбита! – закричала Эльфрида.

Она была разочарована, а Стефан – вдвойне. Священник вспылил больше, чем происшествие того заслуживало, и это вызвало у Стефана чувство большой неловкости и сильно удивило его. Он и предположить не мог, что столько скрытой суровости могло так легко уживаться с открытостью и добродушием, свойственными мистеру Суонкорту.

– Вы не должны остаться разочарованными, – сказал священник в конце концов. – Расстояние слишком велико, чтобы прогуляться туда пешком. Эльфрида может отправиться на своем пони, а вы возьмите мою старую клячу, Смит.

Эльфрида воскликнула торжествующе:

– Вы еще никогда не видели, как я езжу верхом… О, вы должны это увидеть! – Она взглянула на Стефана и тут же прочла его мысли: – Ах, вы не умеете ездить верхом, мистер Смит?

– К сожалению, должен признаться, что и впрямь не умею.

– Вот уж не думала, что мужчина может не уметь ездить верхом! – довольно дерзко сказала она.

Священник пришел ему на помощь:

– Это вполне обычное дело; у него было много других занятий. Ну, предлагаю поступить вот как: пусть Эльфрида поедет верхом, а вы, мистер Смит, будете идти с нею рядом.

Стефан с тайным восторгом дал свое согласие на этот план. Казалось, такое предложение несло в себе все преимущества долгой неспешной прогулки в обществе Эльфриды и при этом исключало случайную возможность, что удовольствие вдруг будет испорчено оттого, что она разом почувствует себя усталой. Пони оседлали и начали водить по кругу.

– Ну, мистер Смит, – сказала юная леди, сойдя вниз и появившись перед ним в своей амазонке, словно переиздание любимейшей книги, – у меня есть для вас поручение на день. Вот эти сережки у меня самые прелестные и любимые, однако у них есть недостаток – их застежки настолько ненадежные, что я могу потерять любую из них, если сильно встряхну головой, а когда я езжу верхом, у меня не получается помнить о таких вещах. Вы будете истинным моим рыцарем, если не станете спускать с них глаз да помнить о них каждую минуту в течение всего дня, и вы должны немедленно сказать мне, если я нечаянно оброню одну из них. Они так и норовят потеряться, не правда ли, Юнити? – продолжала она, обращаясь к горничной, которая стояла у двери.

– Да, мисс, истинная правда! – подтвердила Юнити, округляя глаза от сочувствия.

– Однажды это приключилось на лужайке, когда я нашла одну из них, – продолжала Эльфрида задумчиво.

– А после вы обронили ее у ворот, близехонько к Восемнадцати Акрам, – подхватила Юнити.

– И потом она же опять упала у меня на ковер в моей комнате, – весело отозвалась Эльфрида.

– А после одна из них повисла на кружевах вашей нижней юбки, мисс; и потом, в другой раз, сережка оказалась каким-то образом у вас на платье, на спине, не правда ли, мисс? О да, ну и вид же был у вас, мисс, не правда ли? Пока вы не нашли, где она!

Эльфрида оперлась своей легкой ножкой на руку, подставленную Стефаном.

– Раз, два, три, и она в седле! – воскликнула она.

К сожалению, все вышло иначе. Он подсадил ее неуверенной рукой, и пони отшатнулся, и Эльфрида полетела на землю, и ушиб ее был довольно сильным, а не пустяковым. Стефан был воплощенное раскаяние.

– Ничего страшного, – сказал священник ободряюще, – попытайтесь снова! Этот маленький навык требует некоторой практики, несмотря на то что кажется таким простым. Становитесь ближе к голове пони, мистер Смит.

– Даю слово, что второй попытки у него не будет, – отозвалась Эльфрида, с негодованием глядя на него в упор. – Уорм, подойди-ка сюда и помоги мне подняться в седло.

Уорм выступил вперед, и она оказалась в седле на счет три.

Затем они тронулись в путь и некоторое время ехали в молчании, и зной, царящий в долине, время от времени разгонял прохладный бриз, что овевал их лица, прилетая со стороны ущелий, которые шли до самого моря.

– Я полагаю, – сказал Стефан, – что человек, который и сам не умеет сидеть в седле, и не способен подсадить в седло другого, является бесполезной обузой, но я научусь это делать ради вас, мисс Суонкорт, я и впрямь научусь.

– Что необычно в вас, – молвила она назидательным тоном, который был оправдан в устах ловкой наездницы, что обращалась к отсталому ходоку, – так это то, что ваши знания в определенных областях сочетаются с вашим полным неведением в других.

Стефан поднял на нее глаза, и его взор был серьезен.

– Видите ли, – отвечал он, – это произошло оттого, что существует еще столько умений на белом свете, которым надобно выучиться, и потому я не озаботился изучением конкретно этого практического навыка. Я думал, что он мне не пригодится, но теперь переменил свое мнение. Я научусь ездить верхом, а также всему, что с этим связано, поскольку тогда буду нравиться вам больше. Ведь я стал меньше приятен вам оттого, что этого не умею?

– Я кажусь похожей на «LA BELLE DAME SANS MERCI»? – начала она вдруг поддразнивать его, не отвечая на вопрос. – Так и вижу, как вы декламируете, мистер Смит:

 

Я взял ее в седло свое,

Весь день был только с ней.

Она глядела молча вдаль

Иль пела песню фей.

 

 

Нашла мне сладкий корешок,

Дала мне манну, дикий мед, —

 

вот все, что она делала.

– Нет, нет, – тихо возразил молодой человек и залился краской, произнеся:

И странно прошептала вдруг:

«Любовь не ждет!»

– Ничего подобного! – возразила она поспешно. – Смотрите, как я умею скакать галопом. Но, Пэнси, пошла!

И Эльфрида умчалась, а Стефан следил за ее легкой фигуркой, которая постепенно уменьшилась до размеров птицы, когда меж ними легло расстояние; ее локоны развевались.

Он пошел в том же направлении и довольно долго не видел никаких знаков, что свидетельствовали бы о ее возвращении. Поскучнев, словно цветок, который лишили солнца, он присел на камень и в течение пятнадцати минут не слышал ни единого звука, что говорил бы о приближении лошади или ее всадницы. Затем Эльфрида и Пэнси появились на холме, пони шел бодрой рысью.

– Мы получили столько удовольствия от этой езды! – закричала Эльфрида, ее лицо пламенело румянцем, а глазасияли.

Она осадила пони, Стефан поднялся на ноги, и они отправились дальше.

– Ну, хотите ли вы что-нибудь мне сказать, мистер Смит, после того, как я столь долго отсутствовала?

– Помните ли вы тот вопрос, на который мне не ответили прошлой ночью: значу ли я для вас больше, чем кто-то другой? – молвил он.

– Я и теперь не могу вам прямо ответить на него.

– Почему же вы не можете?

– Потому что я не знаю, значу ли я сама для вас больше, чем кто-либо другой.

– Да вы действительно для меня дороже всех! – закричал он, и в его голосе прозвучала самая напряженная признательность, и он тотчас же выскользнул вперед и заглянул ей в лицо – Глаза в глаза, – произнес он игриво, и она, покраснев, подчинилась, подарив ему открытый ответный взор. – А почему бы не уста к устам? – продолжал Стефан отважно.

– Нет, разумеется, нет. Нас могут увидеть, и тогда моей репутации конец. Вы можете поцеловать мне руку, если желаете.

Он посмотрел на нее, давая понять этим взглядом, что поцелуй руки через перчатку, да еще не простую, а перчатку для верховой езды, это далеко не самая приятная привилегия в таких обстоятельствах.

– Вот, вот, смотрите, я снимаю свою перчатку. Разве у меня не прелестная белая ручка? Ах, вы не хотите целовать ее, и вы этого делать не станете!

– Если я не стану, вы никогда больше не дадите мне поцелуя, вы, жестокая Эльфрида! Вам известно, что я думаю о вас больше, чем могу вам выразить, что вы моя царица. Я готов умереть ради вас, Эльфрида!

Краска вновь быстро залила ее щечки, и она взглянула на него мечтательно. Какой это был момент гордости для Эльфриды! Впервые в жизни она с абсолютным деспотизмом властвовала над другим сердцем.

Стефан украдкой вдруг запечатлел на ее руке горячий поцелуй.

– Нет, я не хочу, не хочу! – воскликнула она упрямо. – И вам не стоило заставать меня врасплох.

За этим последовала ласковая разновидность драки за полное обладанье столь желанной рукою, где проявилось куда больше неистовства маленьких мальчика и девочки, чем достоинства, свойственного молодым мужчине и женщине. Затем Пэнси стала беспокойной. Эльфрида выпрямилась в седле и опомнилась.

– Вы принудили меня вести себя совершенно неподобающим образом! – закричала она, и нельзя было разобрать, что преобладало в ее голосе – гнев или удовольствие, скорее это была смесь и того, и другого. – Я не должна была допускать подобной потасовки! Мы уже давно выросли из таких игр.

– Я надеюсь, вы не считаете, что я чересчур… чересчур напоминаю нахала того рода, что умеет незаметно втереться в доверие, – отвечал он покаянным тоном, сознавая, что тоже потерял свое достоинство в этой возне.

– Вы слишком фамильярны, и я не собираюсь это терпеть! Памятуя о том, как мало мы еще с вами знакомы, мистер Смит, вы позволяете себе слишком много. Вы думаете, что я деревенская девушка и не имеет значения, как вы ко мне относитесь!

– Заверяю вас, мисс Суонкорт, у меня не было и мысли подобной. Я лишь хотел оставить сладкий… настоящий поцелуй на вашей ручке, и это все.

– Ну вот, опять недостойные уловки! И вы не должны так смотреть на меня, – сказала она, покачав головою, и пустила пони рысью, оказавшись на несколько шагов впереди него.

Таким образом, она свела его с дороги и повела за собою в поля, направляясь к скалам. На границе того поля, что находилось к морю ближе всех, она изъявила желание сойти с лошади. Пэнси была привязана к шесту, и они оба пошли по неровной тропинке, что вдруг закончилась у плоского выступа, который шел вокруг голубовато-черной скалы, находившейся на высоте, что располагалась на полпути между морем и самой вершиной скального массива. Здесь далеко внизу и перед ними расстилалась бескрайняя гладь океана; здесь на отдельных камнях сидели белые галдящие чайки, которые, мнится, всегда собираются вить гнезда, но вместо этого они вечно расхаживают по скалам туда-сюда. Справа и слева шла зубчатая и зигзагообразная линия разрушенных штормами скальных вершин, кои образовывали гряды, что оканчивались у них под ногами.

Позади молодого человека и девушки были соблазнительный альков и сиденья, созданные самой природой из выступающих скальных масс, и там хватило бы места для двух-трех человек. Эльфрида присела там, и Стефан сел рядом с нею.

– Я опасаюсь, что едва ли правильно для нас находиться также и здесь, – полувопросительно сказала она. – Мы недостаточно долго знаем друг друга для такого рода вещей, не правда ли!

– О нет, – отвечал он ей рассудительно, – мы знаем друг друга уже достаточно.

– Как вы это поняли?

– Такие отношения судят не по длительности знакомства, но по тому, каким образом пролетают минуты, проведенные вместе, и вот они-то и говорят о том, достаточно иль недостаточно мы знаем друг друга.

– Да, я понимаю. Но я бы желала, чтобы папа знал или хотя бы подозревал о том, НАСКОЛЬКО НОВЫМ для себя ДЕЛОМ я занята сейчас. Он ведь об этом совсем даже не думает.

– Эльфи, любимая моя, я бы желал, чтобы мы поженились! С моей стороны неправильно говорить об этом… я знаю, что это так… говорить прежде, чем ты узнаешь обо мне больше, но я все равно желаю этого, как бы там ни было. Любишь ли ты меня глубоко, глубоко?

– Нет! – закричала она в смятении.

Услышав этот решительный отказ, Стефан резко отвернулся и погрузился в грозовое молчание; единственными объектами его интереса на белом свете явно стали три-четыре морские птицы, что кружили в небесной вышине.

– Я не имела в виду останавливать вас таким образом, – нерешительно, с некоторой тревогой молвила она и, видя, что он продолжает хранить молчание, прибавила более встревоженным тоном. – Если вы скажете это снова, то, быть может, я не буду снова столь… столь же непоколебимой… если… если вы не хотите, чтобы я такою была.

– О, моя Эльфрида! – закричал он и поцеловал ее.

Для Эльфриды это был первый поцелуй. И она вела себя так неловко и неопытно: боролась, не переставая, не смягчалась. Она не прикладывала тех явных усилий выбраться из силка, единственным результатом коих становится лишь дальнейшее в нем увязание; с ее стороны не последовало ни положения принятия в конце, ни естественного сближения плеча к плечу, руки с рукой, лица к лицу и, несмотря на стыдливость, правильного положения губ в кульминационный момент. Она не сделала то приятное, хотя кажущееся нечаянным отступление на верхнюю позицию, которое многие отмечают как желание ускорить финал и увеличить взаимное удовольствие влюбленных. Почему? Дело в том, что у нее полностью отсутствовал необходимый опыт. Женщина должна испытать множество поцелуев, чтобы научиться целоваться хорошо.

В сущности, в этих любовных приветствиях искусство ласкать губы друг друга следует принципам, которые лежат в основе трактатов о фокусах, где дается подробное описание, как исполнять трюк под названием «Вытяни карту». Нужно проворно переместить карту, вынуть ее из колоды, быстро и незаметно положить поверх нее другие и вдобавок ничем не выдавать себя до тех пор, пока рука ни о чем не подозревающей особы не потянется к колоде; вытягивание карты должно проделать столь скромно и при этом заботливо, чтобы особа была одурачена, поверив, что она и впрямь выбрала карту, когда на самом деле ей сунули ее в руки.

Что ж, в данном случае такой возможности не было; и Стефан сознавал это – сначала с мимолетным сожалением о том, что его поцелуй испортит то, как она смущенно его принимает, а после с приятнейшим пониманием, что в ее неловкости таится ее очарование.

– И я тебе действительно дорог и ты любишь меня? – спросил он.

– Да.

– Очень сильно?

– Да.

– А могу я спросить тебя, будешь ли ты ждать меня и станешь ли моей женой когда-нибудь?

– Почему бы нет? – наивно сказала она.

– Есть основание для таких «почему», моя Эльфрида.

– Ни одного, насколько мне известно.

– Можешь предположить, что есть некий факт, который касается меня, который делает почти невозможным или для тебя согласиться стать моей женой, или для твоего отца одобрить такую идею?

– Ничто не заставит меня меньше любить тебя: нет ни одного недостатка в твоем характере. То, что ты чист и великодушен, мне известно; и, сознавая это, как же я могу быть к тебе холодна?

– И ничто другое не повлияет на нас… ничто другое, что не затрагивает мой характер, не умалит мою ценность в твоих глазах, Эльфи?

– Ничто иное при любом раскладе, – отвечала она со вздохом облегчения. – Ты правда все мне рассказал? Не утаил ни одно обстоятельство из тех, что от тебя не зависят? Что-то такое, что мне следует знать?

– Ты едва ли можешь об этом судить, любимая, пока не узнаешь, что именно вынесено на суд. На этом мы закончим наш разговор до тех пор, пока не окажемся дома. Я верю в тебя, но на сердце у меня неспокойно.

– Любовь – новое и свежее для нас чувство, словно утренняя роса, и мы вместе. По законам, действующим в мире влюбленных, это значит очень много. Стефан, мне представляется, что я вижу различие между тобой и мной – между мужчиной и женщиной в принципе, может быть. Я довольствуюсь тем, что строю счастье на любом случайном основании, что может лежать на расстоянье вытянутой руки, а ты заставляешь мир приспосабливаться к твоему счастью.

– Эльфрида, порой твои изречения столь глубоки, что иногда кажется, что ты лет на пять старше меня или себя самой; и эта ремарка одна из таких. Я не способен мыслить так ЗРЕЛО, как ты, хоть я и стараюсь… И ни один возлюбленный не целовал тебя прежде?

– Никогда.

– Я знал это, ты была так неопытна. Ездишь верхом ты прекрасно, а вот целоваться как следует не умеешь; а мне когда-то говорил мой друг Найт, что это чудеснейший недостаток для женщины.

– Ну, помоги-ка мне; я должна снова подняться в седло, иначе мы не попадем домой к обеду.

И они вернулись обратно, туда, где была привязана Пэнси.

– Вместо того чтоб доверять мой вес неустойчивым рукам молодого человека, – продолжала она веселым тоном, – я предпочту «приступочку» (как ее называют деревенские) вот здесь, эту, что по форме напоминает ворота. Так… ну, вот я и готова в путь.

Они отправились домой все тем же прогулочным шагом.

Ее жизнерадостность вскоре восторжествовала над задумчивостью Стефана, и оба забыли обо всем, кроме счастья, что чувствовали в этот момент.

– За что ты полюбил меня? – спросила она после того, как проводила долгим мечтательным взглядом парящую в небе птицу.

– Я не знаю, – ответил он праздно.

– Нет, ты знаешь, знаешь, – настаивала Эльфрида.

– Возможно, за твои глаза.

– Что мои глаза?.. Ну же, не раздражай меня легкомысленными ответами. Так что там насчет моих глаз?

– О, ничего, что заслуживало бы упоминания. Они необыкновенно хороши.

– Ну же, Стефан, меня этим не проведешь. За что ты полюбил меня?

– Тогда, быть может, за твои губки?

– Ну, так что насчет моих губ?

– Я думал о том, что они вполне сносные…

– Это не слишком-то утешительно.

– У тебя прелестные, капризные и алые губки, но, по правде сказать, такие же, как и у всех.

– Хватит болтать безумный вздор, который ты все продолжаешь нести, дорогой Стефан. Так. За. Что. Ты. Полюбил. Меня?

– Возможно, потому что у тебя красивые шея и волосы, хотя я не уверен, или за твою праздную кровь, которой ничего другого не остается, как время от времени приливать к твоим щечкам да отхлынуть обратно, но я и тут не уверен. Может быть, за твои руки и плечи, что затмили собою все прочие, или за твои ножки, носочки которых играют под твоим платьем, словно мышки, или за твой голос, что обладает нежным, дорогим моему сердцу звучанием. Но я опять не уверен.

– Ах, это просто набор пустозвонных фраз, но мне не нужна твоя любовь, если она дает этакую простую и плоскую картину моего облика; и ни в чем-то ты не уверен, и все такие холодные и рассудочные у тебя размышления; я же говорю о том, что ты ПОЧУВСТВОВАЛ, когда, знаешь, Стефан, – на этой фразе она тихонько рассмеялась и бросила на него игривый взгляд, – когда ты сказал самому себе: «Я определенно полюбил эту молодую леди».

– Никогда я не говорил себе этого.

– Стало быть, ты сказал себе: «Я никогда не полюблю эту молодую леди».

– Этого я тоже себе не говорил.

– Тогда это было: «Я думаю, что полюблю эту молодую леди»?

– Нет.

– А как тогда?

– В этом было так много колебаний… никакой определенности.

– Скажи мне, скажи, скажи!

– Это было: мне не следует думать о ней, если я люблю ее по-настоящему.

– Ах, вот этого я как раз не понимаю. Этак я из тебя ничего не вытяну. И не буду я больше никогда тебя спрашивать – никогда больше, – чтоб ты признался мне от чистого сердца, почему ты любишь меня.

– Милый мучитель, какая в том нужда? Все это сводится к одному простому признанию: были времена, когда я не знал и не любил тебя; а теперь настало время, когда я тебя увидел и полюбил. Довольно ли этого?

– Да, я удовольствуюсь этим… Знаешь, я размышляла, за что я полюбила тебя. Разумеется, ты очень красивый; но я даже не это имела в виду. Я полюбила тебя оттого, что ты такой послушный и добрый.

– Не совсем подходящие качества, чтобы за них полюбить мужчину, – сказал Стефан отчасти разочарованным тоном, в котором прозвучала самокритика. – Ладно, это не имеет значения. Я намерен просить у твоего отца благословения на наш брак, как только мы войдем в дом. Наше обручение может продлиться долго.

– Я буду дорожить им тем больше… Стефан, не говори ничего моему отцу вплоть до завтрашнего утра.

– Почему?

– Потому что если он станет возражать… я не думаю, что он станет, но если вдруг будет… то у нас останется еще день в запасе, чтобы насладиться своим счастьем, поскольку мы будем пребывать в неведении… Ну, о чем ты так глубоко задумался?

– Я думал о том, как моему любимому другу Найту понравилась бы эта сцена. Я хотел бы, чтоб он был рядом с нами.

– Кажется, ты им очень увлечен, – отозвалась она, и нотки ревности прозвучали в ее голосе. – Должно быть, он очень интересный человек, раз сумел так высоко подняться в твоем мнении.

– Интересный! – вскричал Стефан, лицо его просияло, он загорелся пылом. – Тебе следовало сказать: благородный.

– Ох да, да, я и позабыла, – сказала она немного саркастическим тоном. – Самый благородный человек во всей Англии, как вы изволили сказать вчера вечером.

– Он прекрасный человек, и можете смеяться над этим, если вам угодно, мисс Эльфи.

– Знаю, он твой герой. Но чем же он занимается? Всем на свете?

– Он писатель.

– Но что же он написал? Я никогда не слышала его имени.

– Потому что он сам и несколько других, таких же, как он, объединились в огромное МЫ, а именно в неосязаемое общество, что называется «Презент», это общественно-литературный журнал.

– И он всего лишь обозреватель?

– ВСЕГО ЛИШЬ, Эльфи! Ты что, можно сказать, это честь – писать для «Презента». Гораздо почетнее, чем быть сочинителем романов.

– Это камень в мой огород и нападки на мой бедный роман «ПРИ ДВОРЕ ЗАМКА КЕЛЛИЙОН».

– Нет, Эльфрида, – тихо сказал он, – я вовсе не это имел в виду. Я хотел сказать, что он и впрямь выдающийся литератор в некотором смысле слова, а не простой обозреватель. Он пишет вещи более высокого класса, чем обзоры, хотя порой пишет и рецензии на книги. Его обычными произведениями являются социальные и критические эссе – вот что публикуется в «ПРЕЗЕНТЕ», а не только литературные обзоры.

– Я допускаю, что он талантлив, раз пишет для «Презента». Нам присылают этот журнал, но нерегулярно. Я хотела, чтобы папа оформил подписку, но он такой консервативный. Ну, следующее, что мне откроется о мистере Найте… он добрейшей души человек, сдается мне.

– Он человек превосходный. Надеюсь, когда-нибудь я стану его близким другом.

– Разве сейчас вы с ним не друзья?

– Нет, не настолько близкие, – отозвался Стефан таким тоном, словно предположение Эльфриды было экстравагантным. – Видишь ли, это вышло вот как, он родом из тех же мест, что и я, и он меня кое-чему учил; однако я пока еще не могу назвать себя его близким другом. Как я буду счастлив, когда стану богатым и знаменитым и смогу держаться с ним на равных! – И глаза Стефана засияли, как звезды.

Нежные губки Эльфриды начали надуваться от обиды.

– Ты все время думаешь о нем и любишь его больше, чем меня!

– Нет, честное слово, нет, Эльфрида. Это совсем другое чувство. Но я очень ценю его, и он заслуживает даже большей привязанности, чем я питаю к нему.

– Ты стал неучтивым и заставил мою ревность взмыть до небес! – закричала она капризно. – Я знаю, ты никогда не будешь говорить о третьей особе в наших отношениях так тепло, как ты рассказываешь о нем.

– Но ты не понимаешь, Эльфрида, – сказал он, сделав беспокойное движение. – Тебе придется когда-нибудь с ним познакомиться. Он столь блестящий… нет, «блестящий» – не слишком-то подходящее определение… столь глубокий по мысли… нет, «глубокий» – тоже не подходит, чтобы охарактеризовать его… он способен приворожить тебя, беседуя с тобой. Он – самый желанный друг на свете, и это и вполовину не отражает всех его достоинств.

– Мне безразлично, насколько он хорош, я не хочу с ним знакомиться, поскольку он становится между тобою и мной. Ты о нем думаешь дни и ночи напролет, и всегда гораздо больше, чем о ком-то другом; и когда ты о нем размышляешь, я полностью исчезаю из твоих мыслей. И мне отнюдь не нравится, что ты так тепло отзываешься о нем, когда наша любовь только-только расцвела. Стефан, представь, что вот я и этот человек, этот твой Найт, мы оба тонем, и ты можешь спасти лишь одного из нас…

– Да… глупейшая, старая, как мир, проверка – кого бы я спас?

– Да, кого? Не меня.

– Вас обоих, – сказал он, пожимая ее безвольно повисшую руку.

– Нет, так не пойдет, только одного из нас.

– Я не могу на это ответить, я не знаю. Это неприятно – просто ужасный выбор.

– Ага, так я и знала. Ты бы спас его, а меня оставил бы тонуть, тонуть, тонуть… слышать ничего не желаю о твоей любви!

Она попыталась придать своим словам игривый тон, однако в последней фразе веселость была явно натянутая.

Вымолвив эти слова, она рысью ускакала вперед, завернув за угол, которого избегала пешеходная тропинка, а затем, немного впереди, дорога и тропинка опять сходились вместе. Появившись рядом с ним вновь, она умышленно смотрела в сторону и держала его в прохладной тени своего неудовольствия. Он обошел кругом и стал идти так, чтоб находиться в поле ее зрения.

– Ты обиделась, Эльфи? Почему ты молчишь?

– Тогда спаси меня, и пусть твой мистер Умник утонет. Я ненавижу его. А теперь что ты выберешь?

– Честное слово, Эльфрида, ты не должна настаивать на ответе на такой страшный вопрос. Это просто глупо.

– Тогда я больше не останусь с тобой наедине. Это очень дурно с твоей стороны – так меня терзать! – Она рассмеялась тому вздору, который болтала, однако продолжала упорствовать.

– Ну же, Эльфи, давай помиримся и будем друзьями.

– Скажи тогда, что ты спасешь меня, а его оставишь тонуть.

– Я спасу тебя… и его тоже.

– А его оставишь тонуть. Ну же, или ты не любишь меня! – продолжала она его дразнить.

– А его оставлю тонуть, – выпалил он отчаянно.

– Вот, теперь я вся твоя! – закричала она, и огонек женского триумфа зажегся в ее глазах.

– Воля ваша, мисс, только одна сережка на вас, иль не быть мне живой, – возвестила Юнити, едва они вступили в холл.

С выраженьем лица, где все говорило о непоправимом несчастье, Эльфрида тут же взметнула руку пощупать себе мочку уха.

– Ну вот! – закричала она, глядя на Стефана глазами, полными упрека.

– Я совсем забыл, в самом деле. Я только теперь вспомнил! – отвечал он с виноватою миной.

Она круто повернулась на месте и решительным шагом направилась в заросли кустарника. Стефан последовал за ней.

– Если бы ты попросил меня следить за чем-нибудь, Стефан, я бы выполнила это так же неукоснительно, как религиозную заповедь, – начала она капризным тоном, едва услышала позади себя его шаги.

– Забывчивость простительна.

– Что ж, ты найдешь ее, если ты хочешь, чтобы я уважала тебя и дала согласие на обручение, когда мы пойдем просить благословения у папы. – Она задумалась на мгновение и прибавила более серьезным тоном: – Я знаю, где я уронила ее, Стефан. Это случилось на скалах. Я помню, тогда возникло слабое ощущение, что во мне что-то переменилось, но я была слишком занята, чтобы обратить на это внимание. Вот где она теперь лежит, и ты должен вернуться и осмотреть там все вокруг.

– Я сейчас же туда отправлюсь.

И он зашагал прочь, по направлению к долине, под лучами палящего солнца, сопровождаемый мертвой тишиной раннего полудня. Он одолел подъем, двигаясь с головокружительно-легкомысленной торопливостью; оказавшись на обдуваемой всеми ветрами вершине гряды скал, где они с нею сидели, он облазил и перещупал все камни и трещины, но потерявшейся сережки Эльфриды нигде не было видно. После этого Стефан медленно вернулся по своим шагам и, дойдя до перекрестка и поразмыслив немного, покинул плато и направился вниз, через поля, в сторону усадьбы Энделстоу.

Он шел тропинкой вдоль реки, не выказывая ни малейших колебаний относительно того, куда держать путь, судя по всему, прекрасно зная здесь каждую пядь земли. Когда тени стали удлиняться, а жар солнца начал спадать, он прошел через две низенькие калитки и очутился на подступах к парку Энделстоу. Теперь река несла свои воды уже вне ограды парка, далее ее путь пролегал через небольшую рощу, что виднелась немного впереди.

Здесь, между оградой парка и речным потоком, стоял коттедж на небольшой возвышенности, вокруг которой река делала петлю. Характерной особенностью этого уютного обиталища была одна дымовая труба на конце фронтона, ее квадратная форма была скрыта огромным покрывалом плюща, который разросся так роскошно и раскинулся так далеко от своего основания, что увеличил видимый объем дымохода до размеров башни. На небольшом расстоянии от задней стены коттеджа высилась ограда парка, и за нею можно было видеть кленовую рощу, что слабо шелестела листвою в посвежевшем воздухе.

Стефан пересек маленький деревянный мосток через реку, что находился перед коттеджем, поднялся к двери дома и открыл ее без стука или какого-либо знака, предупреждающего о его появлении.

Приветственные возгласы одного или нескольких человек раздались, когда дверь приоткрылась, – возгласы, за которыми последовал деревянный скрип отодвигаемых стульев, что скрежетали по каменному полу, словно те, кто на них сидел, отпихнули их назад, когда поднимались из-за стола. Дверь снова закрылась, и ничего более не доносилось изнутри, кроме звуков оживленной беседы да дребезжанья тарелок.