Глава 32

Had I wist, before I kist.

Уже наступил октябрь, и ночной воздух был холодным. После того как он взглянул на нее и убедился, что она хорошо закутана, Найт повел ее по тропинке на склоне холма, по которой они так много раз поднимались вдвоем в те времена, когда сомнение было неведомым им чувством. Дойдя до церкви, они обнаружили, что одна сторона башни, как и говорил священник, рухнула полностью и лежала обломками у их ног. Но восточная сторона башни была по-прежнему прочна и могла выстоять в штормы и при натиске разрушительных лет еще много поколений даже и теперь. Они вошли в боковую дверь, прошли на восточную сторону и сели на ступеньки алтаря.

Тяжеловесная арка, охватывающая соединение башни и нефа, той ночью образовывала черную раму для отдаленного туманного пейзажа, далеко вытягиваясь в западном направлении. Снаружи арки лежала куча упавших камней, затем виднелся краешек озаренного луною кладбища, еще дальше позади – ширь и выпуклость моря. То был coup d’oeil, который не открывался взорам с тех пор, как средневековые каменщики впервые возвели старую башню и увенчали ею еще более старую церковь, и отсюда можно предположить, что их совсем не интересовала простая картина сияния лунного света на древней стене, да море, да побережье – любое упоминание о котором к этому времени, опасаюсь, стало тем же, что кукование кукушки, которое слышно, но с которым не считаются.

Лучи малинового, голубого и пурпурного света озаряли двоих сидящих, падая с восточного окна позади них, где святые и ангелы состязались друг с другом на фоне примитивных ландшафтов и небес, да отбрасывали на пол, где были ноги сидящих, мягкое отражение тех же самых просвечивающих красок малинового, голубого и пурпурного, среди которых тени двух живых голов Найта и Эльфриды выглядели непрозрачными и заметными пятнами. Но вот луна зашла за тучу, и игра цветов исчезла.

– Вот, луна исчезла! – сказал Найт. – Я думал, Эльфрида, что место, где мы сейчас сидим, будет тем самым, где мы вскоре с тобой преклоним колени вместе. Но я нахожусь в постоянной тревоге и беспокойстве, и ты знаешь отчего.

Прежде чем она ответила, лунный свет вернулся и озарил часть кладбища, коя находилась в поле их зрения. Первым делом луна высветила тот край, что был к ним ближе, и на фоне сгустившихся облаков и теней ярче всех белел горизонтально лежащий надгробный камень – могила молодого Джетуэя.

Найт, по-прежнему помня о секрете Эльфриды, думал о ее словах о поцелуе, что был дан на могиле однажды на кладбище.

– Эльфрида, – сказал он с напускным лукавством, что и наполовину не скрывало содержащегося в нем упрека, – ты знаешь, я думаю, что ты могла бы добровольно рассказать мне о своем прошлом – о поцелуях и о помолвке, – не доставляя мне столько беспокойства и проблем. Это на вон ту могилу ты намекала как на ту самую, где вы с ним сидели?

Она молчала всего мгновение.

– Да, – сказала она.

Правильность его случайной догадки ошеломила Найта; хотя, если принять во внимание то, что почти все остальные памятники на кладбище были вертикальными плитами, на кои никто не смог бы присесть, в таком совпадении не было ничего удивительного.

Эльфрида и теперь даже не собиралась начинать свою исповедь, чего так жаждал ее требовательный возлюбленный, и эта скрытность начала бесить его, как в прежние времена. Он был склонен прочитать ей мораль.

– Почему ты не рассказываешь мне все? – промолвил он с некоторым негодованием. – Эльфрида, нет на свете такой темы, что волновала бы меня больше, чем волнует эта, ведь все должно быть раскрыто между двумя особами, кои собираются вот-вот вступить в брак. Видишь, какое желанное и мудрое это развитие событий для того, чтобы избежать неприятных случайностей, – скажем, таких, как разоблачения впоследствии. Ибо, Эльфрида, секрет, не имеющий ни малейшего значения, может стать основой роковой размолвки только потому, что его раскрыли, а не поведали добровольно. Говорят, что еще не бывало пары, в коей один из двоих не хранил бы секрет, о коем второй никогда не узнает или же вовсе не намерен его узнавать. Это может быть правдой, а может ею не быть; но если все правда, то некоторые счастливы скорее, несмотря на это, чем благодаря тому. Если муж вдруг заметит, как другой мужчина многозначительно смотрит на его жену, а та при этом краснеет так, что становится пунцовой, и выглядит испуганной, как ты думаешь, будет ли муж, к примеру, так же полностью удовлетворен правдивым объяснением жены, что однажды она, к своей великой досаде, неожиданно упала в обморок прямо этому незнакомцу в руки, как если б она призналась в этом сама много лет назад, задолго до того, как произошла знаменательная встреча, и у нее силой вырвали это признание? Предположим, что поклонник, о котором ты говоришь в связи с вон тем могильным камнем, когда-нибудь нарисуется на горизонте и станет меня донимать. Это отравило бы наши жизни, повстречайся я с ним в сумерках, вот как сейчас!

Последние слова Найт выговорил со все возрастающей силой.

– Этого не произойдет, – выдавила она.

– Почему нет? – спросил он резко.

Эльфриду угнетало то, что она обнаружила в нем такой суровый настрой, и она дрожала. От волнения мысли у нее мешались, и она отвечала торопливо, вероятно вовсе не собираясь намеренно увиливать:

– Если он мертв, разве ты можешь с ним встретиться?

– Он мертв? Ох, это полностью меняет дело! – сказал Найт с огромным облегчением. – Но постой… что ты говорила об этой могиле и о нем?

– Это его могила, – продолжала она слабым голосом.

– Что! Тот, кто здесь похоронен, был тем мужчиной, что был твоим возлюбленным? – спросил Найт отчетливо.

– Да, и я не любила его и не поощряла.

– Но ты позволила ему целовать тебя – ты сама так сказала, ты же знаешь, Эльфрида.

Она не ответила.

– Почему же, – спросил Найт, восстанавливая в памяти последовательность событий, – ты совершенно точно сказала, что в некотором смысле была помолвлена с ним, и конечно же так и было, раз ты позволяла ему целовать тебя? А теперь ты говоришь, что никогда его не поощряла. И я припоминаю, что ты еще сказала – что ты сидела с ним НА этой могиле. Силы Небесные! – закричал он, вдруг вскочив на ноги в гневе. – Ты что, потчуешь меня ложью? Почему ты так со мной играешь? Я имею право знать. Эльфрида, мы никогда не будем счастливы! Какой-то яд разрушает наши отношения… от меня ли он исходит, от тебя ли, но мы должны все выяснить прежде, чем мы поженимся.

Найт двинулся прочь стремительно, словно решил ее оставить.

Она вскочила на ноги и вцепилась в его руку:

– Не уходи, Генри, не уходи!

– Тогда расскажи мне, – ответил Найт сурово. – И запомни следующее: больше никакой лжи, или, клянусь душой, я тебя возненавижу. Боже! Чтобы я дошел до этого, чтобы меня водила за нос девчонка своею ложью…

– Не обвиняй, не обвиняй меня так жестоко! О Генри, Генри, будь милосерден и возьми назад эти ужасные слова! Я правдива по характеру… я правдива… и я не знаю, как я так сделала, что ты меня неправильно понял. Но я так напугана! – Она дрожала от волнения так сильно, что эта дрожь передалась и ему.

– Ты хотела сказать, что вы действительно сидели на этой могиле? – спросил он угрюмо.

– Да, и это было правдой.

– Тогда как, во имя Неба, может человек сидеть на собственной могиле?

– Это был другой человек. Ты простишь меня, Генри, ведь правда?

– Что, один возлюбленный в могиле, а второй сидит на ней?

– Ох… ох… да!

– Тогда, значит, до меня их было два?

– Я… предполагаю, что так.

– Теперь нечего корчить из себя дуру со своими предположениями – я все это ненавижу, – процедил Найт почти презрительно. – Что ж, мы узнаем странные вещи. Я не знаю, как я могу поступить – ни один человек не может сказать, в какую дугу обстоятельства могут согнуть его, – но я едва ли могу подумать о том, чтобы совесть позволила мне принимать знаки внимания от нового возлюбленного в то время, как вы с ним сидите на бедных останках первого; клянусь душой, я этого не смог бы. – И Найт, весь во власти угрюмых размышлений, продолжал смотреть на могилу, что маячила перед их глазами, как мстительный призрак.

– Но ты неверно понял меня… Ох, как все это мучительно! – закричала она. – Я не думала ни о чем подобном; поверь мне, Генри, я правда ни о чем таком не думала. Это просто так вышло – само по себе.

– Что ж, я полагаю, ты не делала ничего подобного НАМЕРЕННО, – сказал он. – Никто никогда не стал бы, – печально прибавил он.

– И того, кто лежит в той могиле, я никогда не любила.

– Я полагаю, что второй возлюбленный и ты, когда вы сидели там, клялись друг другу в вечной верности?

Эльфрида отвечала только быстрым тяжелым дыханием, говорящим, что она вот-вот расплачется.

– Стало быть, ты выбираешь не что иное, как скрытность? – спросил он повелительно.

– Разумеется, мы клялись, – ответила она.

– Разумеется! Ты относишься к предмету нашей беседы так легкомысленно?

– Это прошлое, и сейчас оно для нас ничего не значит.

– Эльфрида, это такое ничего, которое, хоть и может заставить посмеяться человека беспечного, не может не причинить горе искреннему человеку. Это очень мучительная боль. Расскажи мне все начистоту – все, что было.

– Никогда. О Генри! Как ты можешь ожидать этого, когда столь малые сведения заставляют тебя быть со мной таким жестоким?

– Теперь, Эльфрида, выслушай вот что. Ты знаешь: то, что ты рассказала, всего лишь разом вызывает потрясение в нежных чувствах, только и всего. Мои переживания на этот счет можно было бы назвать – да это она и есть – простой чувствительностью; и я не хочу, чтобы ты думала, что обыкновенная помолвка в прошлом, честная помолвка, внесла бы какую-то действительную перемену в мою любовь или в мое желание сделать тебя своей женой. Но ты выглядишь так, будто тебе есть что рассказать, и в этом-то и кроется все зло. Есть что-то еще?

– Ничего больше, – ответила она измученно.

В течение минуты Найт хранил мрачное молчание.

– Ничего больше, – повторил он наконец. – И я этому должен верить, в самом деле! – Тут его голос перешел в низкий и спокойный тон: – Эльфрида, ты не должна возражать против того, чтобы я говорил вещи, которые прозвучат странно, поскольку я все равно должен их сказать. Слова мои следующие: БЫЛО ли что-то такое, что ты могла бы добавить к истории, что уже включает в себя все подробности, какие разорванная помолвка может в себя включать, что-то необыкновенное, что сделало бы невозможным для меня или для кого-то другого любовь к тебе и брак с тобою?

Беспокойство завело Найта гораздо дальше, чем он позволил бы себе зайти в более спокойную минуту. И даже сейчас, будь у нее больше самоуверенности, он не заговорил бы с нею так безапелляционно, и будь у нее более сильный характер – больше практичности и меньше мечтательности, – она бы извлекла для себя много пользы, зная о том, какое место занимает в его сердце, и с легкостью смягчила бы его. Но доверчивая нежность, которая его завоевала, у таких женщин всегда сопровождается некоторой мягкотелостью: они отдаются на волю волн и плывут по течению, больше доверяя доброте судьбы, надеясь, что все само как-нибудь сладится, чем собственным доводам, что они бы могли привести в споре, если б отстаивали свою точку зрения.

– Что ж, что ж, – пробормотал он цинично. – Я не хочу сказать, что это твоя вина, полагаю, что это мое невезение. Я не имел никакого законного права тебя допрашивать – любой скажет, что это одни лишь предположения. Но когда мы поняли что-то неправильно, мы чувствуем, что ранены объектом нашего непонимания. Ты никогда не говорила, что у тебя не было такого, так почему я должен обвинять тебя? Эльфрида, я прошу у тебя прощения.

– Нет, нет! Уж лучше пусть на меня изливается твой гнев, чем эта холодная оскорбительная вежливость. Брось это, Генри! Почему ты должен этим меня мучить? Так я от тебя отдаляюсь и становлюсь простой знакомой.

– Ты ведешь себя со мной точно так же. Почему бы не откровенность за откровенность?

– Да, но я не задала тебе ни единого вопроса с оглядкой на твое прошлое: я не хотела о нем знать. Все, что меня заботило, было следующее: откуда бы ты ни пришел, что бы ты ни сделал, кого бы ты ни любил, ты стал моим в конце концов. Генри, если бы ты изначально знал, что я была любима, ты бы никогда меня не полюбил?

– Я бы не хотел так сказать. Хотя признаю: мысль, что ты совсем неопытна, наделяла тебя в моих глазах огромной привлекательностью. Но я думаю вот что: если бы я знал, что есть какой-то секрет в твоей прошлой любви, о коем ты отказывалась рассказать, если бы я тебя о том просил, то я бы никогда не полюбил тебя.

Эльфрида горько плакала.

– Неужели я такая… просто безвольная игрушка… что во мне нет никакой прив-прив-лекатель-ности, кроме… кроме свежести? Разве у меня нет мозгов? Ты говорил… что я сообразительна и оригинальна в своих мыслях и… разве это ничего не значит? Разве я не обладаю некоторой красотой? Я думаю, у меня она немного есть… и я знаю, что есть… да, есть! Ты рассыпался в похвалах моему голосу, и моим манерам, и моей образованности. И все-таки все это, вместе взятое, оказывается никуда не годным вздором, потому что я… случайно виделась с мужчиной до тебя!

– Ох, перестань, Эльфрида. «Случайно виделась с мужчиной» звучит очень равнодушно. Ты любила его, вспомни.

– И любила его очень мало!

– И теперь отказываешься ответить на один простой вопрос: чем это все закончилось? Ты по-прежнему отказываешься, Эльфрида?

– Ты не имеешь никакого права так меня допрашивать – ты сам сказал. Это несправедливо. Верь мне так же, как я верю тебе.

– Ты все поняла неверно.

– Я не стану любить тебя, если ты будешь таким жестоким. Это жестоко – так на меня нападать.

– Возможно, это так. Да, это так. Меня слишком захватили мои чувства к тебе. Одному Богу известно, я вовсе не собирался все это устраивать, но я тебя так любил, и вот, плохо обошелся с тобой.

– Я не возражаю против этого, Генри! – немедленно ответила она, неслышно к нему подступила и обняла его. – И я вовсе не буду думать о том, что ты был со мной резок, если ты простишь меня, и ты ведь больше не будешь на меня сердиться? Я очень хочу быть в точности такой, как ты думал, что я была, но я ничего не могу с этим поделать, сам понимаешь. Если бы я только знала, что ты у меня будешь, какой монахиней я бы жила, лишь бы быть достойной тебя!

– Что ж, не имеет значения, – сказал Найт, и он повернулся уходить.

Он попытался говорить весело, пока они шли:

– Диоген Лаэртский писал, что философы добровольно удалялись в уединение от всех, чтобы никто не беспокоил их в размышлениях. Мужчины, ставшие возлюбленными, должны делать то же самое.

– Почему… но не имеет значения – я не хочу знать. Не говори со мной так, – промолвила она с неодобрением.

– Почему? Философы ведь никогда не теряли рассудка от горя, обнаружив, что их кумир заимствованный.

Эльфрида опустила глаза и вздохнула; и они вышли из разрушенной старой церкви и медленно пошли через кладбище к выходу. Найт был не в себе и не пытался сделать вид, что с ним все в порядке. Она так и не призналась ему во всем.

Когда Эльфрида переходила перелаз, он легко ее поддерживал, и был настолько внимателен к ней, как самый нежный влюбленный. Но исчезло чудесное сияние, и мечты были совсем не те, что прежде. Возможно, Найт был не предназначен природой для участи женатого человека. Возможно, та скованность с женщинами, что длилась всю его жизнь, скованность, кою он называл случайной, была отнюдь не случайным, а естественным плодом его инстинктивных действий, настолько мимолетных, что они ускользали от внимания даже его самого. Или, быть может, все дело в том, что когда у человека грубо рассеивают самую яркую его мечту, как бы далека от реальности она ни была, то никто не может сказать, не обесценивают ли разом в глазах этого человека и тот истинный и непреувеличенный свет, что исходит от самой сущности мечты? Несомненно, было следующее: когда Найт узнал, что занимает второе, а то и третье место завоевателя сердца Эльфриды, он испытал горчайшее разочарование, и то, что она случайно проговорилась, да ее нежелание быть откровенной – все это вместе довело его до предела цинизма.