Глава 25

Мой близкий друг, которому я доверял.

В течение этих дней, которые Стефан отсутствовал в Энделстоу, он жил в череде постоянно сменявших друг друга душевных состояний. Когда бы его эмоции ни проявлялись, он был в агонии. Когда же он находился не в агонии, порученное ему дело насильно освобождало его разум от всех глубоких размышлений об Эльфриде и любви.

К тому времени, когда он предпринял путешествие обратно домой, Стефан уже так поработал над собою, что почти решился исполнить свое намерение: нанести ей визит и встретиться лицом к лицу. В этих обстоятельствах он снова выбрал свой любимый маршрут – добраться на речном пароходике от Бристоля до Касл-Ботереля, ведь время, сэкономленное благодаря скорости железнодорожных поездов, все равно будет истрачено на длительные остановки на железнодорожных станциях да на езду окольными путями.

Был ясный тихий вечер в начале сентября, когда Стефан вновь сошел на пристани этого городка. Ему захотелось ненадолго задержаться на причале, прежде чем начать подниматься на холмы, и он возымел романтическое намерение добраться до своего дома, пройдя мимо того особняка, где жила она, при этом не желая бродить вокруг него, пока не настанет тот час, когда сгустившиеся вечерние тени надежно укроют его от посторонних глаз.

И вот, ожидая таким образом, пока на землю не опустится ночь, он наблюдал безмятежную картину на небе, где бледное свечение на западе превратилось сперва в печальное однотонное полотно, где краски стали медленно сгущаться в ночную тьму. Выступила звезда, а затем еще одна и еще. Они блистали на реях и над такелажем двух бригов, работающих на угле, которые стояли на якоре бок о бок, где звезды казались маленькими лампами, кои подвесили на веревочки. Мачты бригов сонно покачивались от малейшего движения волн, что клокотали и булькали с праздным постоянством в укромных уголках и вымоинах мола.

Сумерки сгустились уже достаточно для его целей; и когда он, с печалью в сердце, собрался было тронуться с места, небольшая лодка, в которой находились двое, проскользнула в середину порта с легкостью тени. Лодка пролетела мимо него, прошла дальше и причалила к ступеням пристани в дальнем ее конце. Один из пассажиров был мужчина, которого Стефан угадал по той легкости, с коей тот обращался с веслами. Когда эти двое вышли из лодки и стали лучше видны, он рассмотрел, что второй особой была женщина, а также, что у нее было украшение – явно перо – на шляпке или капоре, поскольку белое пятно на головном уборе было единственной видимой издалека деталью ее наряда.

Стефан ненадолго остался позади них, и они прошли мимо, и тогда он проследовал так же своим путем и вскоре забыл про эту встречу. Когда он пересек мост, сошел с большой дороги и направился по тропинке, что вела к долине в Западное Энделстоу, он услышал тихий щелчок маленькой калитки, что была на несколько ярдов впереди. К тому времени, когда Стефан достиг калитки и прошел через нее, он услышал другой такой же щелчок от ворот впереди. Какой-то другой человек или люди явно шли впереди него по той же тропинке, а их шаги были беззвучными, потому что ступали они по мягкому ковру торфа. Стефан немного ускорил шаг и увидел два силуэта. Один из них имел на головном уборе белое перо, что он заметил на шляпке женщины на набережной: то была пара, что он видел в лодке. Стефан стал следовать за ними на некотором расстоянии.

Со дна долины, по которой тропика пролегала до сих пор, рядом с полосой такого тонкого ручейка, что он струился едва-едва, другая тропа отделялась от первой и поднималась слева по склону холма. Эта тропинка вела только к резиденции миссис Суонкорт да к одному-двум коттеджам, что были выстроены поблизости. Никакой травы не росло на той отдельной тропе на всем ее протяжении, и Стефан понял, что пара, шедшая впереди него, выбрала именно этот маршрут, поскольку простучало несколько упавших камешков под их ногами. Стефан стал взбираться по холму в том же направлении, но по какой-то непонятной причине он ступал тише, чем те, что шли впереди него. Его ум строил догадки, не отдавая себе в том отчета, догадки о том, кто могла быть эта женщина – была ли она гостьей в Скалах, служанкой или же Эльфридой. Он мысленно задал вопрос, пересиливая себя: могла ли эта леди быть Эльфридой? Мысль о возможной причине ее необъяснимого отказа прийти на свидание к нему заставила его сердце болезненно сжаться.

Они ступили на земли, прилегавшие к особняку, проскользнули через боковые ворота, а оттуда вела тропинка, уже широкая и ухоженная, что прихотливо шла через заросли кустарника к восьмиугольному павильону, который называли Бельведером из-за всестороннего обзора окрестных земель, на кои можно было любоваться, сидя внутри на зеленых скамьях. Тропинка шла мимо этого сооружения и вела как к особняку, так и к коттеджу садовника с другой стороны, ведя далее оттуда в Восточное Энделстоу; поэтому Стефан не чувствовал никаких колебаний, собираясь совершить прогулку по тропе, коя едва ли могла считаться частной.

Ему почудилось, что он услышал, как калитка открывается и закрывается позади него. Обернувшись, он никого не увидел.

Те двое, что плыли в лодке, направились к летнему домику. Кто-то из них заговорил:

– Опасаюсь, мы заслужим нарекание за то, что так припозднились.

Стефан немедленно узнал знакомый голос, что стал более грудным и богатым, чем в былые времена. «Эльфрида!» – шепнул он себе и, чтоб не упасть, схватился за молодое деревце, пытаясь унять в себе то волнение, которое она вызывала в нем одним своим присутствием. Его сердце сбилось с ритма; он отвернулся, получив подтверждение тому, что искал.

– Ветер снова поднимается, вон как гудит в листве ясеня! – сказала Эльфрида. – Вы это слышите? Интересно знать, который час.

Стефан отпустил ствол деревца.

– Я зажгу спичку и скажу вам. Зайдите в летний домик – там ветер не дует.

Модуляция этого голоса, его особенность речи, казалось, прозвучала для него, как возвращение домой, как некие ноты в голосе северной птицы по ее возвращении в родной климат, когда вернулись прежние, до боли знакомые условия, но при этом они особо не выделялись, казались естественными, вплоть до этого возвращения.

Пара вошла в Бельведер. Нижняя его часть была из деревянных досок, сбитых крест-накрест, а в верхней его части были оставлены проемы в виде своеобразных окон.

Послышался чирк зажигаемой спички, и яркий свет озарил павильон изнутри. Свет породил танцующие тени листьев, тени стволов деревьев, блестящие полосы света, световые точки, проблески и нити серебристого сияния, бесконечно разнообразные и мимолетные. Это разбудило комаров, что полетели на свет, высветило осенние паутинки, потревожило дождевых червей. Стефан не обращал внимания на эти явления, да и не было у него времени. Он видел в летнем домике следующую сцену, залитую ярким светом.

Первое – лицо своего друга и наставника Генри Найта, с которым у него возникло охлаждение, но не от каких-то особых причин, а от долгой разлуки, разницы в летах и расхождения в интересах.

Второе – его яркая исключительная звезда, Эльфрида. Лицо Эльфриды стало более женственным с тех пор, как она впервые назвала себя его возлюбленной, но столь же ясное и пышущее здоровьем, как и всегда.

Блестящие кольца ее вьющихся волос лежали пышной копной и выглядели так же, как всегда, только в прическе произошли некоторые изменения, вызванные данью моде.

Они склонили друг к другу головы, их лица почти соприкасались, и оба смотрели в землю. Эльфрида держала в руке часы, Найт держал светильник в одной руке, а левой рукой обнимал ее за талию. Стефан смотрел на эту сцену через широкие просветы между досками, прибитыми горизонтально, кои пересекали их силуэты, точно ребра скелета.

Рука Найта немного крепче обвилась вокруг талии Эльфриды.

– Половина девятого, – сказала она низким голосом, в котором была особая музыкальность, явно вызванная дрожью удовольствия от этого нового доказательства того, что она любима.

Язычок пламени светильника уменьшился, затем погас, и все погрузилось во тьму, с которой сумерки, что царили здесь до освещения, не шли ни в какое сравнение. Стефан, исстрадавшись в душе и с ноющей болью в самом центре сердца, повернул прочь. Обернувшись, он увидел темный силуэт позади летнего домика, стоящий с другой стороны. Его глаза стали привыкать к тьме. Была ли та тень человеческой фигурой или же попросту темным кустом можжевельника?

Влюбленные вышли из летнего домика, прошмыгнули через кусты португальской калины и направились к особняку. Фигура, очертания коей расплывались во тьме, сделала движение и теперь прошла прямо перед Стефаном. Так закутана была эта фигура, что невозможно было рассмотреть, мужчина то или женщина, она казалась просто черным силуэтом. Этот силуэт бесшумно заскользил вслед за ними.

Стефан выступил вперед, боясь любого зла, что мог замыслить незнакомец в отношении тех двоих.

– Кто вы? – спросил он.

– Не имеет значения, кто я, – отвечал слабый шепот сквозь темные, окутывающие его ткани. – ЧТО я сейчас, тем и она могла бы стать! Быть может, мне хорошо знаком – ах, слишком хорошо – юноша, чье место ты занял, как он теперь занял твое. И ты позволишь ей разбить твое сердце да свести тебя раньше времени в могилу, как она это проделала с мальчиком, что был у нее до тебя?

– Вы миссис Джетуэй, я полагаю. Что вы здесь делаете? И почему говорите такой вздор?

– Потому что мое сердце безутешно, и никому нет до этого дела. Чтоб ей довелось пережить все то, что выпало на мою долю!

– Замолчите! – воскликнул Стефан, верный Эльфриде против своей воли. – Она никогда и никому не причинила зла умышленно, никому и никогда! Как вы сюда попали?

– Я заметила парочку, которая поднималась на холм, и захотела посмотреть, не она ли одна из тех двоих. Могу ли я совладать со своей неприязнью к ней, стоит мне вспомнить минувшее? Могу ли я совладать с желанием глядеть на нее, стоит мне вспомнить моего мальчика? Могу ли я не проклинать ее, если я благословляю его?

Согбенная фигура пошла прочь, вышла через калитку и укуталась мглою поля.

Стефан слыхал о том, что миссис Джетуэй после смерти своего сына стала сумасшедшей, несчастной женщиной, и, подумав о ней с сочувствием, он выбросил из головы все ее надуманные обвинения против Эльфриды, кроме обвинения последней в непостоянстве. Эти слова не забылись и смешались с переживаниями из-за нового жизненного опыта, полученного этим вечером. История, что ему поведала маленькая сцена, свидетелем которой он только что стал, совпадала с обвинением, вынесенным несчастной женщиной, кое, сколь бы ни было оно беспочвенно раньше, теперь стало вполне правдивым в отношении него самого.

На него мало-помалу наваливалось отчаяние, так же отличавшееся от приступа ярости, как голодная смерть отличается от смертельного удара, и это отчаяние наполняло его и скручивало его тело и душу в мучительных тисках. Его открытие в общем-то не было неожиданным, поскольку, прожив в тревоге эти последние несколько дней, начиная с той ночи на церковном кладбище, он был склонен истолковывать неопределенность в неблагоприятном для себя смысле. Его надежды на лучшее были всего-навсего случайными всплесками в темном море хронической боязни худшего.

Странной особенностью, что сопровождала его страдания, была их необыкновенная форма. То, что его соперником должен был стать Найт, перед коим он когда-то преклонялся так, как редко перед кем преклоняются в нынешние времена, и коего он продолжал любить, добавляло неодобрение к его печали, а цинизм дополнял и то и другое. Генри Найт, восхваления коему он так часто трубил ей в уши, к коему она по-настоящему его ревновала, заботясь о том, как бы любовь Стефана к ней не уменьшилась оттого, что последний так предан Найту, который, вероятно, завоевал ее сердце тем легче из-за пресловутых дифирамбов, которые Стефан перестал ему петь только по ее категорическому требованию. Она властвовала над ним, как королева, в этом вопросе, как и во всех прочих. Стефан мог сказать по ее поведению, как бы ни было краткосрочно его наблюдение, да по тем нескольким словам, что она произнесла, как бы мало их ни было, что она играла далеко не такую роль в отношениях с Найтом. То, что она смотрела на него снизу вверх и обожала своего нового возлюбленного, стоя у подножия его пьедестала, было даже тем заметнее, чем ее былые улыбки свысока Стефану, на коего она взирала сверху вниз со своей высоты.

Неожиданность отречения Эльфриды от него самого была пищей для новой пытки. Для бесстрастного наблюдателя это означало как минимум два объяснения – неверность могла происходить или от попытки быть верной первому избраннику до тех пор, пока влюбленный, с которым видятся каждый день, не затмил влюбленного, о коем всего лишь помнили, или то было желание не потерять любовь первого до того, пока она не удостоверится в любви второго. Но Стефану Смиту казалась абсолютно неприемлемой та вторая альтернатива, где Эльфрида играла бы роль.

Он размышлял о ее письмах к нему, в коих она ни полслова не проронила о Найте. В любом случае, нам желательно упомянуть, что она не писала о нем только в двух письмах. Первое было написано где-то около недели до второго приезда Найта, когда, несмотря на то что она не рассказывала Стефану, как Найт обещал к ним приехать, у нее не было никаких явных причин замалчивать это. В следующем же письме она случайно упомянула о Найте. Но Стефан отплыл из Бомбея задолго до того, как послание пришло.

Стефан взглянул на темную громаду особняка напротив, на его мрачную многоугольную конструкцию, возносящуюся к небесам, и почувствовал ненависть к этому месту. Он знал мало фактов о новой помолвке, но, повинуясь инстинкту, не мог не связать непостоянство Эльфриды с женитьбой ее отца и тем, что они стали частью лондонского светского общества. Он закрыл железную калитку, что граничила с зарослями кустарника, так же бесшумно, как и открыл ее, и пошел через поросшее высокой травою поле. Здесь он остановился и посмотрел долгим взглядом на старый пасторский домик, единственное жилище, кое он связывал со счастливым и радостным временем первых дней своей любви к Эльфриде. С грустью отвернувшись от покинутого дома, больше не бывшего тем укромным уголком, куда он стремился сердцем и мыслями, пока был на чужбине, Стефан побрел в направлении восточной деревеньки, стремясь добраться до отцовского коттеджа до того, как все его обитатели удалятся на покой.

Самый короткий путь к его дому лежал через парк. Он не торопился. Счастье часто становится причиной спешки, но редко бывает, чтобы отчаяние требовало от человека, чтоб тот карабкался вверх или напрягал мускулы. Порой он останавливался над низко склоненными ветвями деревьев и устремлял бессмысленный взгляд в землю.

Стефан стоял таким образом, едва ли менее опустошенный в душе, чем был пуст его взгляд, как чистый звон прорезал молчаливую атмосферу вокруг него и растаял вдалеке. Звук был звоном колокола, что шел от башни Восточной Энделстоунской церкви, коя стояла в лесистой долине, где не более сорока ярдов отделяло ее от особняка лорда Люкселлиана, и находилась церковь внутри ограды парка. Еще один удар колокола достиг его ушей и придал значение всему звуку, далее последовал медленный колокольный перезвон.

– Кто-то умер, – произнес он вслух.

Отошел в мир иной кто-то из жителей восточного прихода – вот что говорили колокола.

Необычной чертой этого похоронного звона было то, что он начался не так, как это принято по заведенному обычаю в Энделстоу и других окрестных приходах. Колокола обычно оповещали своими переливами о поле и возрасте каждого усопшего. Три раза по три удара колокола оповещали о смерти мужчины; три раза по два удара – о смерти женщины; дважды по три удара – о смерти мальчика; дважды по два – что погибла девочка. Регулярная непрерывность звона говорила о том, что это было скорее его возобновление, чем начало, первую часть коего Стефан не слышал, поскольку находился слишком далеко.

Мгновенное беспокойство, кое он ощутил, вспомнив о родителях, сразу же улетучилось. Он оставил их в добром здравии, и если бы какая-то серьезная хворь свалила одного из них, народная молва достигла бы его ушей раньше, чем он успел бы прийти домой. В то же время, поскольку путь к отцовскому коттеджу пролегал под церковными тисами, он решил заглянуть в колокольню, когда будет проходить мимо, и перемолвиться словечком с Мартином Каннистером, который должен был быть там.

Стефан достиг выступа холма и почувствовал склонность отказаться от этой идеи. Его душевное состояние было таково, что беседа с любым человеком, коему он не мог бы излить душу, стала бы утомительной. В любом случае, прежде чем он успел принять какое-то решение, молодой человек заметил, что среди деревьев сияет яркий свет, лучи которого пронизывают, словно иглы, печальную пышную листву тисов. Свет исходил из центра кладбища.

Стефан машинально пошел вперед.

Никогда не бывало большего контраста между двумя местами схожего назначения, как между этим кладбищем и тем, что относилось к западной деревне. Здесь за травой заботливо ухаживали и в сущности сделали ее частью газона поместного особняка; цветы и кустарники были хаотично посажены и там и сям, в то время как несколько видимых могильных плит были математически точными по своему очерку и гладкости, в дневное время похожие на свежевыбритые подбородки. Там не было никакой стены, и граница между освященной землей и владениями лорда Люкселлиана была отмечена только несколькими квадратными камнями, положенными на равноудаленном расстоянии друг от друга. Среди тех, кто лелеет романтические мысли о последнем месте своего упокоения, вероятно, очень многие избрали бы эту идеальную лужайку, предпочтя ее всем остальным; немногим почудилась бы напряженность в элегантной опрятности этого кладбища, и они вряд ли отдали бы предпочтение вершине заброшенного холма, что находился поблизости, где природа показала себя в самом неопрятном наряде.

Следующим делом он обнаружил, что источник света на кладбище сияет очень низко от земли, и Стефан представил, что свечение может исходить от таинственного светильника из полуразрытой могилы. Но когда он подошел поближе, то увидел, что светильник стоит прямо под стеной церковного флигеля и внутри арочного проема. Теперь он мог слышать голоса, и правда о происходящем начала брезжить в его уме. Идя по направлению к проему, Стефан рассмотрел слева от себя кучу земли, а перед ним был каменный лестничный пролет, с которого и смели всю эту землю в кучу, и ступени вели в церковное подземелье. Это был вход в большой фамильный склеп, который располагался под северным приделом.

Стефан никогда не видел, чтобы склеп был открыт, и, спустившись на один-два шага, он нагнулся, чтобы заглянуть под арку. Склеп явно был полон гробов, кроме открытого пространства в центре, которое по необходимости оставили открытым для входа и доступа к разным сторонам помещения, а вокруг трех стен гробы громоздились, словно каменные ящики, или стояли в нишах.

Место было прекрасно освещено свечами, кои стояли в деревянных держаках, прикрепленных к стене. Стоило спуститься на ступеньку ниже, и живые обитатели склепа стали узнаваемыми. То был его отец, глава каменщиков, его помощник, Мартин Каннистер, и двое-трое молодых и старых рабочих. Ломы и молотки были разбросаны повсюду. Вся компания, сидя кружком на гробах, кои были сдвинуты со своих мест, явно ради некоторого изменения или расширения склепа, ели хлеб и сыр да распивали эль из кружки с двумя ручками, коя ходила по кругу.

– Кто умер? – спросил Стефан, сойдя вниз.