Книга: Взор синих глаз
Назад: Глава 2
Дальше: Глава 4

Глава 3

 

Где птицы дивный мадригал

Слагают в честь уснувших вод.

 



Та первая трапеза в энделстоунском пасторском доме прошла очень приятно для молодого Стефана Смита. Угощение было обильным, как и говорила Эльфрида своему отцу, со всеми необходимыми составляющими тех разнообразных блюд, кои вместе и зовутся ранним ужином с чаепитием – тем своеобразным гастрономическим приветствием, коим потчуют всех, кто уехал в глушь, подалее от горожан и городов, и которое особенно по вкусу и приятно молодым. Стол был красиво убран зимними цветами и декоративными листьями, коими были украшены, радуя глаз, отбивные, курица, пироги и два преогромных пирога, что не помещались на своих блюдах, услаждая взор картиною изобилия.

Наконец, у камина появился чайный прибор, сервированный старомодным вустерским фарфором, и позади него возник легкий силуэт Эльфриды, которая пыталась придать своим движениям горделивость матроны, наливая чай в чашку гостя и не спуская значительного и озабоченного взгляда с мармелада, меда и взбитых сливок. Поужинав до приезда визитера, она обнаружила, что ей самой ничего другого не остается, кроме как поддерживать с ним беседу, раз уж они не пьют чай вместе. Она сказала ему, что просит извинения, но ей надобно закончить письмо, начатое и брошенное ею на боковом столе, и уже после того, как она принялась за свое послание, она затрепетала при мысли, что, быть может, допустила большую неучтивость. Как бы там ни было, видя, что он не заметил во всем этом ни малейшей неловкости с ее стороны и что он сам смущен еще больше ее оттого, что она внимательно следит за тем, чтобы его чашка не пустела, Эльфрида ощутила в себе меньше скованности; более того, когда он, совсем как школьник, нечаянно пнул ножку своего стола и едва не опрокинул чашку, она сразу же почувствовала себя хозяйкою положения, и разговор ее стал очень непринужденным. Прошло несколько минут, и вот уже бесхитростность обоих и их схожие лета сгладили всякое воспоминание о том, что они только что познакомились. Стефан становился весьма красноречивым, стоило в беседе проскользнуть легкому намеку на его профессию; а Эльфрида, не имея того жизненного опыта, к которому могла бы обратиться, оживленно пересказывала те истории, что поведал ей ее отец, причем с такой верностью к деталям, что тот был бы просто поражен, случись ему это услышать. Одним словом, в тот вечер в доме мистера Суонкорта можно было видеть прелестную картину Молодости и Красоты.

В конце концов, Стефану пришлось подняться наверх и потолковать со священником – и выслушать от него великое множество извинений, которые перемежались оханьями о том, что его вызвали без каких-либо церемоний в спальню к незнакомцу.

– Но, – продолжал мистер Суонкорт, – я чувствую, что должен перемолвиться с вами парой слов нынче ж вечером, это все касательно цели вашей поездки. Ничье терпение не выдержит, если ты прикован к постели весь день из-за внезапной атаки твоего врага – пусть даже это мне в новинку, – ибо до сих пор я имел слабое представление о том, что такое подагра. Как бы там ни было, боль постепенно покидает мой палец, и я полагаю, что буду здоров к завтрашнему утру. Надеюсь, с вами хорошо обошлись там, внизу?

– Лучше нельзя желать. И, несмотря на ваше несчастье, я глубоко сожалею, что вы прикованы к постели, и молю не обращать ни малейшего внимания на мое присутствие в вашем доме.

– Не стану. Но я сойду вниз завтра утром. Моя дочь – превосходный врач. Один-два приема ее мягких микстур поднимут меня на ноги быстрее, чем все таблетки на свете. Ну так вот, насчет реставрации церкви. Присядьте, пожалуйста, сделайте одолжение. Как вы уже могли убедиться, мы не придерживаемся строгих церемоний в наших краях по той причине, что человек цивилизованный редко задерживается у нас надолго; и посему мы можем не тратить понапрасну время, чтобы сблизиться с ним, или же он может уехать отсюда задолго до того, как мы завяжем с ним тесное знакомство. Эта наша башня, как вы увидите сами, уже разрушена настолько, что не подлежит никакой реставрации, но церковь еще в более-менее приличном состоянии. Вам следует взглянуть на иные церкви в здешних местах. Полы сгнили, плющ заплел все стены.

– Боже всемогущий!

– О, это пустяки. Мои прихожане, если шторм или дождь разгуляются во время службы, просто открывают свои зонтики и держат их раскрытыми до тех пор, пока не перестанет капать с потолка. А теперь, если вы будете столь любезны принести мне вон те бумаги и письма, что лежат на столе, я покажу вам, как далеко мы продвинулись.

Стефан пересек комнату, чтобы принести бумаги, и священник, казалось, смог повнимательнее рассмотреть стройный стан своего визитера.

– Я полагаю, вы достаточно компетентны? – спросил он.

– Вполне, – ответил молодой человек, слегка покраснев.

– Сдается мне, вы очень молоды… Должно быть, вам не больше девятнадцати лет?

– Мне почти двадцать один.

– Ровно половина моих лет – мне сорок два.



– Кстати говоря, – произнес мистер Суонкорт после того, как они немного обсудили дела, – вы сказали, что ваше полное имя Стефан Фицморис и что ваш дедушка родом из Кек-сбери. С тех пор как я начал с вами разговор, мне пришло на ум, что я что-то о вас знаю. Вы принадлежите к хорошо известной старинной семье графства – с простыми Смитами эта семья не имеет ничего общего.

– Не думаю, чтобы мы имели хоть каплю крови в их жилах.

– Вздор! Это ясно как день. Подайте-ка мне «Земельное дворянство». Так, посмотрим. Вот, Стефан Фицморис Смит – он покоится в церкви Святой Мэри, не правда ли? И вот из этого семейства происходят Лизворти Смиты, а также – побочно – генерал, сэр Стефан Фицморис Смит из Кексбери…

– Я, я видел там его монумент, – сказал Стефан. – Но нет никаких связей между его семьей и моей: их просто не может быть.

– Возможно, нет ни одной, что была бы вам известна. Но взгляните на это, мой дорогой сэр, – сказал священник, ударяя пальцем по столбику кровати, чтобы еще больше подчеркнуть свои слова, – вот вы стоите предо мною, Стефан Фицморис Смит, живущий в Лондоне, но происходящий из Кексбери. Здесь, в этой книге, находится генеалогическое древо Стефанов Фицморисов Смитов из усадьбы Кексбери. В наши времена вы можете быть семьей профессиональных работников – я не собираюсь устраивать вам допрос, я не задаю вопросов такого рода, не в моей натуре так поступать, – но это столь же просто, как ваш нос, что вы являетесь его потомком! Ну, мистер Смит, я поздравляю вас с вашим происхождением – голубая кровь, сэр; и, клянусь жизнью, это желанный ее цвет для многих с тех пор, как стоит мир.

– Я бы желал, чтобы вы меня поздравляли с чем-либо, что более осязаемо, – сказал молодой человек столь же печально, сколь скромно.

– Вздор! Это придет со временем. Вы молоды: у вас вся жизнь впереди. Теперь взгляните – видите, как далеко в туманы древности уходят корни моей собственной семьи, Суонкортов. Здесь, видите, – продолжал он, переворачивая страницу, – это Джоффри, один из моих предков, который лишился баронства из-за того, что однажды отпустил неудачную шутку. А, да все мы таковы! Но его история – слишком длинная, чтобы ее теперь рассказывать. Да, я бедняк – джентльмен, что едва сводит концы с концами, это факт: те, с кем я мог бы водить знакомство, не желают быть моими друзьями; те, кто желал бы со мной дружить, стоят гораздо ниже меня на общественной лестнице. Если не считать обедов у одного-двух семейств да периодических бесед – порою и обедов – с лордом Люкселлианом, моим родичем, я совершенно один – совершенно!

– У вас есть ваши занятия, ваши книги и ваша… ваша дочь.

– О да, да; и я не могу пожаловаться на настоящую нужду. Canto coram latrone. Что ж, мистер Смит, не позволяйте мне задерживать вас больше в комнате больного. Ха! Это напомнило мне один анекдот, что я слышал в свои молодые годы. – Тут священник издал несколько смешков, и Стефан взглянул на него вопросительно. – Ах нет, нет!.. Это слишком неприличный… слишком неприличный анекдот, чтобы вам рассказывать! – продолжал мистер Суонкорт вполголоса, с мрачным весельем. – Ну, ступайте вниз; моя дочь приложит все силы, чтобы скрасить вам вечер. Попросите ее спеть вам – она поет и играет очень недурно. Доброй ночи; я чувствую себя так, будто знаю вас пять-шесть лет. Я дерну за сонетку, чтобы кто-нибудь свел вас вниз.

– Не беспокойте себя, – сказал Стефан. – Я смогу и сам найти дорогу.

И он спустился вниз, думая о сладостной свободе манер, принятой в дальних уголках страны, которая столь отличалась от чопорности Лондона.

– Я позабыла предупредить вас, что мой отец глуховат, – сказала Эльфрида встревоженно, когда Стефан вошел в маленькую гостиную.

– Все в порядке; я об этом прекрасно осведомлен, и мы с вашим отцом стали большими друзьями, – отвечал молодой человек с энтузиазмом. – И, мисс Суонкорт, будете ли вы так добры спеть для меня?

Самой мисс Суонкорт эта просьба показалась исключительно прямой, каковой она и вправду была, хотя она догадывалась, что ее отец приложил к этому руку, зная по собственному опыту, сколь бесцеремонно он использует ее, чтобы усладить слух своих скучных гостей. С другой стороны, манеры мистера Смита были слишком бесхитростными, чтобы он мог оказаться критиком, а его лета – слишком юными, чтобы вызвать у нее какие-то опасения, поэтому она была готова – если не сказать, рада – согласиться. Подойдя к резной этажерке, она перебрала ноты, и из всех, что хранились в ее семье на протяжении долгих лет, а также из всех песенок, что играла и певала ее мать, Эльфрида выбрала один романс, села за пианино и начала петь «Это было на склоне зимнего дня» прелестным контральто.

– Вам нравится эта старая вещица, мистер Смит? – спросила она, окончив пение.

– Да, мне очень понравилось, – сказал Стефан; слова, что он произнес, и совершенно искренне, он сказал бы по поводу любого музыкального творения на свете, на которое бы пал ее выбор, будь то веселая песенка или реквием.

– Вам надо услышать вещицу, написанную Де Лейром, что дала мне списать одна молодая французская леди, которая гостила в усадьбе Энделстоу:

 

Je l’ai plante, je l’ai vu naitre,

Ce beau rosier ou les oiseau, etc. —

 

и тогда я вам под конец исполню мою самую любимую песню, что принадлежит перу Шелли, «Разобьется лампада, не затеплится луч», кою положила на музыку моя бедная мать. Мне столько радости доставляет мысль о том, что я пою тому, кто ДЕЙСТВИТЕЛЬНО меня слушает.

Каждая женщина, что произвела на мужчину впечатление, кое останется с ним навсегда, после обычно встает перед его мысленным взором, приняв облик какого-то определенного воспоминания, коему, мнится, предопределено было стать тем особенным ее образом, что возникнет на всех страницах дневника его памяти. Как в представлении человека Средневековья любой святой покровитель непременно обладал своей определенной позой и регалиями, так и возлюбленная в глазах истинной Любви, можно сказать, тоже открыто обладает своею позой и регалиями, и без них она редко появляется в мечтах влюбленного, и, чтобы представить ее без них, потребуются немалые усилия, и это несмотря на то, что потом, при более близком знакомстве, влюбленный может ее увидеть еще в огромном множестве других поз, что будут куда больше подходить его юношеским грезам.

Образ мисс Эльфриды пожелал вобрать в себя ее черты в том наряде, в каком он любовался ею в те минуты, когда она ему пела, поэтому таков отныне был ее неизменный облик, который в последующее время она принимала, представая днем и ночью перед внутренним взором Стефана. Он всегда видит перед собою профиль молодой женщины в бледно-сером шелковом платье с отделкой из лебяжьего пуха, кое спереди открыто, как жилет, только без какой-либо нижней рубашки; холодный серый цвет наряда вступает в восхитительный контраст с теплыми красками ее лица и шеи. В тот миг свет самой дальней свечи, стоящей на фортепьяно, сливается воедино с очертанием ее милой головки, и эта свеча, что сама видна лишь наполовину, вдруг преображает копну ее кудрявых волос в облаковидное светлое сияние, что окружает ее голову дивным ореолом. Ее пальчики порхают по клавишам фортепьяно, ее губки приоткрыты, и с них слетают переливчатые трели, выводя нежным диминуэндо заключительные слова печальной апострофы:

 

Что ж ты плачешь и ноешь,

Что ты, сердце, в тоске?

Не само ли ты строишь

Свой покой на песке?

 

Ее голова наклонена немного вперед, а глаза прямо и цепко устремлены на начало страницы нот, стоящих перед ней раскрытыми. Затем она кидает быстрый взгляд на лицо Стефана, а потом – еще более быстрый взор обратно, к ее занятию; с ее лица сходит печальное выражение, и в то же время на нем проступает выражение игривого лукавства, – выражение, что задерживается на ее лице на некоторое время, но так никогда и не становится несомненной улыбкою флирта.

Неожиданно Стефан поменял свое место, что занимал справа от нее – он перешел по ее левую руку, где было как раз достаточно пространства для маленькой оттоманки, что помещалась между фортепьяно и углом комнаты. Он протиснулся в этот укромный уголок и стал оттуда мечтательно смотреть на Эльфриду. Столь долго и столь внимательно он на нее смотрел, что румянец на ее щеках начал приобретать все более и более алый оттенок с каждой строчкою песни, что она пела. Окончив пение и пробыв в неподвижности и молчании одну-две минуты после того, как отзвучала последняя фраза, она отважилась снова на него взглянуть. По его лицу было видно, что он несказанно подавлен.

– Вы в своей жизни слышали не так уж много песен, не правда ли, мистер Смит, и поэтому приняли так близко к сердцу ту, что исполнила я?

– Быть может, то был смысл и само исполнение песни, что произвело такое глубокое впечатление – на меня, я имею в виду, – отвечал он мягко.

– Полно, мистер Смит!

– Но это совершенная правда: я в своей жизни слышал очень мало песен. Сдается мне, вы можете заблуждаться на мой счет. Оттого что я прибыл, как незнакомец, в уединенный уголок, вы могли подумать, что я явился из самой гущи жизни и знаю о последних веяниях дня. Но это вовсе не так. Моя жизнь столь же спокойна, как ваша, и столь же одинока – одинока, как смерть.

– Смерть, что наступает от избытка жизни? Ну, говоря по правде, должна признать, что вы отнюдь не самый худший слушатель из всех, что я видала до вас. Вы не показали себя ни критиком, ни знатоком, и вы не… не придираетесь к каждой мелочи. Вот почему я, не стесняясь, пою вам арии, которые знаю лишь наполовину. – И тут же она, подумав, что нанесла ему нечаянную обиду, прибавила наивно: – Я хочу сказать, мистер Смит, что это ваше достоинство, а не недостаток, что вы так молоды и не очень искушены в музыке. И, сдается мне, вам не кажется, что моя здешняя жизнь – очень посредственная и скучна я.

– Разумеется, я так не думаю, – сказал он с горячностью. – Ваша жизнь, она должна быть восхитительно поэтичной, и оживленной, и наполненной бесконечной новизной, и…

– Опять вы за свое, мистер Смит! Что ж, люди другого склада, когда мне удается разговорить их, когда они становятся достаточно честными, чтобы сказать правду мне в лицо, думают как раз обратное: что моя жизнь должна быть нестерпимо скучной почти все время, а приятной – лишь исключительно в те несколько дней, что они гостят в здешних краях.

– Я бы мог жить здесь вечно! – воскликнул он с таким пылом, а в глазах его бессознательно отразилось столь явное признание, что Эльфрида, пораженная этим, стала думать, что ее пение подожгло маленькую Трою в сердце Стефана.

Она быстро сказала:

– Но вы же не можете жить здесь всегда.

– Ах да.

И он погрузился в размышления, уйдя в себя, словно чуткая улитка, что втягивает голову в свою раковину.

Чувства Эльфриды вспыхнули так же быстро, как и его собственные, а наименьшая из маленьких женских слабостей – любовь к восхищенным похвалам – послужила движущей силою этой страсти, что повлияла на него столь похвальным образом, тогда как ее скромность создала у Эльфриды впечатленье, что это она виновата во всем.

Назад: Глава 2
Дальше: Глава 4