Рот, полный грязи
Стивен Грэм Джонс

Стивен Грэм Джонс – автор шестнадцати романов, шести сборников коротких рассказов и более 250 рассказов. Сейчас он работает над несколькими графическими романами. Только что вышла его книга Mapping the Interior. Стивен награжден премией NEA Fellowship за художественное произведение, премией Техасского литературного института за художественное произведение, премией Independent Publishers Award за мультикультурное произведение художественной литературы и тремя премиями «Это хоррор», его произведения вошли в ежегодную десятку романов ужаса Bloody Disgusting. Стивен преподает в городе Боулдер в Университете Колорадо и в городе Риверсайд (Палм-Дезерт) в Калифорнийском университете. Живет в городе Боулдер, Колорадо, с женой и двумя детьми среди слишком многочисленных старых грузовиков. Посетите его страницу в «Твиттере» @SGJ72.

Во-первых, вам надо знать, что для моих детей, Зои и Кейфана, единственная память об их матери – телевизионный фильм. Вы же его видели, нет? Весь штат Колорадо смотрел в тот вечер, ибо все уже слышали эту историю в новостях: «Женщина, боровшаяся с послеродовой депрессией, пробует „Горное целительное средство“». Это трагедия, как ни крути. И успех также, да, «триумф человеческой воли», все эти заголовки-приманки для читателей, но для нас трагедия, случившаяся более года тому назад. Я не виню в этом Марион, детектив, и также не могу винить ее депрессию и, конечно, близнецов. Особенно близнецов, Зои и Кейфана. Если уж тут должны быть жертвы, то это они.

Во-вторых, вам, наверно, надо знать, что случилось это на Хэллоуин. Знаю, с тех пор прошло две недели. Если бы я мог добраться, то не побоялся бы сугробов по грудь, я бы добрался, уж вы мне поверьте. И пожалуйста, поверьте также, что я преодолевал эти сугробы первые несколько дней. Пока не покатился от хижины вниз по склону.

Но об этом потом.

Хэллоуин я упомянул, конечно же, по той причине, что, как и День святого Валентина, и День матери, и Рождество, и тому подобное – все это коммерциализовано до невозможности. Но в отличие от других праздников что-то в Хэллоуине вызывает у нас ответное движение души, представляющее собой нечто большее, чем обычный ответ по принципу «стимул – реакция», воспитанный в нас беспрерывным потоком рекламы.

В ночь на Хэллоуин правила отменяются, не так ли? Это как бы праздничная ночь для всего мира. И мы можем как бы мельком увидеть то, маски чего носят некоторые из старших детей. То, фильмы о чем показывают в октябре. Все это по отдельности безобидно, но в совокупности… по-моему, это сгущается во что-то более темное, детектив. По-моему, в эту единственную ночь года нам хочется спрятать лицо под маской, это наша инстинктивная потребность скрыть свою истинную сущность, которая, как мы чувствуем, может случайно проявиться.

Но вернемся к хижине. Дело было две недели назад, я применяю горное целительное средство на свой лад – задумал провести целый месяц в хижине родителей Мэрион вместе с детьми, только я и они. Родители и сестры Мэрион обещали свести контакты с нами до минимума. Возможно, вы уже переживали такого рода кризисы и теперь живете своей обычной жизнью, но после смерти матери вся семья оказывается в таком положении, это обычное дело. Кастрюли и приходящие няни – к этому обычно все и сводится. Потому что никакой парень не сможет накормить и обстирать себя и своих детей, верно?

Первые две-три недели после похорон, может быть, так оно и было. Не потому что я мужского пола, а просто оттого, что я человек. Я был угнетен, подавлен, рвал на себе волосы. С нетерпением ждал, чтобы прошли ближайшие семнадцать лет. Представлял себе Зои и Кейфана на сцене по окончании учебы, а себя в толпе с портретом Мэрион в рамке или что-нибудь такое.

Знаю-знаю, если взглянуть на дело трезво, то, вероятно, к тому времени я снова женюсь, но, по-моему, вполне естественно вообразить себе самую мрачную картину, какую только можно придумать, и потом разглядывать ее до тех пор, пока в мире не останется ничего, кроме нее.

Но мне наконец удалось оторвать от нее взгляд, сначала на день, как об этом пишут во всех книжках, на сайтах и в группах, и теперь, то есть две недели назад, я объявил сестрам и родителям Мэрион, что хочу пожить в одиночестве с детьми. Чтобы заново познакомиться с ними. Начать сначала.

Ключи от хижины уже висели возле нашего холодильника. Это был подарок родителей Мэрион к свадьбе всех их дочерей, типа возможности провести время с родственниками, за которую не надо платить, а просто составить расписание, кто когда приезжает.

Я записался на бо́льшую часть ноября до самого Дня благодарения, согласившись на смехотворное условие матери Мэрион, что, да, я сам одену детей в костюмы и позвоню ей по «Скайпу», чтобы дедушка с бабушкой могли посмотреть. В какой хижине есть спутниковая тарелка с достаточной скоростью Интернета, чтобы передавать видео? Ответ: любая хижина, которую выстроил отец Мэрион, в прошлом главный финансовый директор, а ныне все еще консультирующий пенсионер.

Так и договорились. Я остановился по дороге из города, чтобы закупить любимые детьми крекеры на молоке и яйцах, вафли, которые можно разогреть в микроволновке, и два костюма: гусеницы и довольного дьяволенка. Если вы знаете Зои и Кейфана, нет нужды говорить, кто какой костюм выбрал.

По дороге на гору они, конечно, уснули, и за это я был им благодарен. Они ни разу не ездили по этой извилистой дороге – хижина стоит на высоте 3 тысячи метров над уровнем моря, – и я не знал, будет их укачивать в машине или нет. Будучи родителем-одиночкой, я понятия не имел, что делать, если детей начнет рвать на заднем сиденье.

Как бы то ни было, я по одному перенес их, спящих, вместе с детскими автокреслами из машины в хижину, развел огонь и съел холодную вафлю – это я, наверно, должен объяснить. Дело в Мэрион. До свадьбы треть наших свиданий проходила в палатках, и она всегда брала с собой одну вафлю в твердой пластиковой коробке, для которой никогда не находилось места у нее в рюкзаке. Это был как бы ее приз. За подъем по склону, за перенесение бурана, за хождение весь день в мокрых носках.

В последний свой поход она взяла вафли с собой, хотя, когда поднимаешься по отвесной скале, имеет значение каждый грамм.

Что же касается идеи, что хождение в горы избавит ее от гормонов, оставшихся в организме после беременности, которые начинали в это время сказываться депрессией, то это идея ее собственная. Никакого гуру, никакой мистики, никаких книжек. Как и ее отец, она была вполне самодостаточна. Если бы в какой-нибудь книжке говорилось, что для борьбы с послеродовой депрессией лучше всего физические нагрузки с риском для жизни, она, вероятно, пошла бы в кружок по вязанию.

Но это была ее идея, и она основательно готовилась к ее воплощению, вернула себе форму, необходимую для восхождений, раньше, чем это было возможно, по мнению врачей, затем подружилась с Шейлой из зала, где тренировались скалолазы, и, прямо как в одном фильме, однажды они поехали все по той же извилистой дороге покорять гору. Восхождение предполагало подъем на скалу с углублениями-«ступеньками», в которые помещался лишь носок ботинка. Домой из всей их команды вернулся лишь один человек.

Последний раз я видел Мэрион – вернее, игравшего ее актера – в то мгновение, когда то, за что она держалась пальцами, осыпалось, и она поплыла в открытое пространство позади себя. В этот момент думаешь, что туман над речкой, полноводной благодаря весеннему таянию снегов, может смягчить падение, подхватить ее, доставить невредимой на землю.

На самом деле, как в Колорадо все хорошо знают, гора сделала то, что делает на протяжении всей истории человечества: она поглотила ее.

Хоть тела, упавшие в эту речку в каньоне, течение обычно выносит в Боулдер, к великому горю и ужасу, на этот раз вода не выдала то, что скрывала.

Но все это вы и так знаете. Поиск продолжается, и все такое.

Я уже не слежу, честно говоря.

После той ночи на Хэллоуин… пожалуй, с этого места вы начнете сомневаться в правдивости моего рассказа. Начнете думать, что есть родительские или супружеские гормоны, которые могут потянуть вниз и отставшего вдовца.

Согласен с вами и в этом. По крайней мере, пока.

И благодарен за – пожалуй, это можно назвать иронией судьбы – за то, что это случилось уже после того, как я отважился вернуться на гору, погубившую мою жену. Наверно, это сидело где-то у меня в голове.

Но если вы думаете, что я все это сочинил и сам поверил своему вымыслу, то, умоляю вас, подумайте еще раз. И если вы думаете, что я придумываю все это, чтобы прикрыть что-то другое, то меня это не удивляет.

Впрочем, я вам доверяю.

Я ведь сам сюда пришел, не так ли? Не потому что вы меня выследили, не потому что свидетельства указывают на меня и лишь на меня, и не потому что родители Мэрион вас заставляют.

Я здесь для того, чтобы рассказать, что случилось в ночь на Хэллоуин две недели назад.

Едва я первый раз откусил от холодной вафли, которую позволил себе, ибо после смерти Мэрион это, признаю, я делал в память о ней, как на крыльце послышались шаркающие шаги.

Поскольку я отец, первым делом я посмотрел не в покрытое морозными узорами окно, а на два автомобильных сиденья, в которых по-прежнему спали Зои и Кейфан. Если вы отец, вы сначала убеждаетесь, что ваши дети в безопасности, и только потом проверяете все остальное.

Конечно же, с ними все было в порядке. Я подвинулся к окошку, произнося про себя нараспев: «Шутка или угощение?»

Вряд ли у двери в хижину на такой высоте могли быть какие-нибудь ряженые. Эта дверь освещалась, может быть, раз в выходные, и добраться сюда можно лишь на полноприводном автомобиле повышенной проходимости.

На крыльце никого не было. Ни домовых, ни прочей нечисти, ни медведя-барибала, принюхивающегося под дверью, ни пумы, следящей за креслом-качалкой для двоих и ожидающей очередного ее скрипа.

– Еноты, – сказал я себе, не зная точно, впадают ли они в зимнюю спячку.

Поскольку у енотов есть руки, я задвинул засов, и этого оказалось достаточно, чтобы разбудить Зои, которая разбудила Кейфана. Вот ведь дети! Можно на полную мощность слушать музыку во внедорожнике, подпевать и плакать от воспоминаний о конкретной песне, а дети спят себе и спят. Но стоит задвинуть хорошо смазанный засов, и они просыпаются от одного только этого шума.

Я не против. Если не проснутся сейчас, то не заснут всю ночь. Я покормил их, поменял подгузник Кейфану и затем, чувствуя зашевелившиеся амбиции – а также желая предупредить телефонные звонки, начинающиеся растерянной фразой: «Просто хотелось убедиться, что ты это действительно сделал», – я одел детей в костюмы гусеницы и дьяволенка и открыл свой ноутбук. Он сразу подключился к Интернету.

Мать Мэрион ответила после первого же гудка и сказала, что сидела у телефона, ожидая моего звонка.

Денора, сестра Мэрион, тоже была там, они собрались у экрана, чтобы посмотреть на детей. Я поднимал их одного за другим, повернул дьяволенка, чтобы показать хвост (это была Зои), и убедился в том, что улыбаюсь не слишком натужно.

– У вас точно все в порядке? – спросила Денора, когда мать Мэрион ушла укладывать чемоданы для их ежегодной поездки в Париж, которую они обычно предпринимают в ноябре, – видеозвонки интересны ведь только в первую минуту, затем это уже тяжкий труд. Посадив по ребенку на колени, я сказал, что у нас все в порядке и даже отлично. Мы снова становимся семьей. И Мэрион снова с нами.

Для Деноры этого было достаточно.

– Сделаю вид, что плохая связь, – сказала она, глядя вниз, где что-то делала с мышью. – Знаю, ты некоторое время хотел побыть один.

Я благодарно покивал, не разжимая губ, она прошептала «пока» и закончила звонок, оставив меня в блаженном одиночестве, как предполагалось, на целый месяц.

Я отключил вай-фай, чтобы никто не звонил. Теперь можно было спокойно почистить журналы и прочее в ноутбуке, но могу вам сказать: я точно знаю, что Интернет был. Я просто от него отключился.

Виноват ли человек, что так отключается? Как будто пытается скрыться.

Надеюсь, что нет. Я даже и не думал об этом.

Но теперь говорю вам, так что можете мне поверить.

Итак, поскольку был Хэллоуин, я позволил гусенице и дьяволенку оставаться в костюмах – не то чтобы они вполне это понимали – и, по обыкновению, провел инвентаризацию запасов еды и алкоголя, оставленных сестрой Мэрион, которая была здесь последней, и затем мы посмотрели эти три мультика, после которых мои дети обычно отключаются и которые я постоянно обещаю себе больше им не показывать, а затем начались слезы – верный признак того, что они опять устали.

Через полчаса после этого, как обычно, дети уже спали.

Мы никогда не думали завести здесь плетеную колыбельку или детскую кроватку, а по две штуки того и другого и подавно. Я уложил детей на автомобильные сиденья и на всякий случай пристегнул ремнями.

Я воображал, что если по склону горы сойдет лавина, то Зои и Кейфан прокатятся в ней в автомобильных сидениях – они же дети своей замечательной мамы!

Первый стакан вина я поднял в память Мэрион.

Я уже собирался поднять второй стакан, когда в дверь что-то стукнуло. Сначала как будто пальцами, не совсем сжатыми в кулак, а потом уже не то чтобы стукнуло, а будто навалилось на дверь.

Я посмотрел на засов через гостиную, пытаясь убедить себя, что не слышал того, что, как я твердо знал, слышал.

Уж не подняла ли мать Мэрион всех на ноги в метель оттого, что я не отвечаю на звонки?

Но тогда я бы увидел свет фар. Услышал бы хруст снега под шинами квадроцикла.

Это также не мог быть и заблудившийся охотник, разве только уж совсем заблудившийся. Сезон охоты закончился десятью днями ранее. Я читал об этом в газете.

Может быть, егерь?

И стукнул всего раз?

– Болван, – сказал я себе, быстро прошел по половику и распахнул дверь, чтобы показать себе, какой я болван.

Передо мной стояла Мэрион.

Знаю-знаю. Но вы должны мне поверить.

Мэрион Грейвз, упавшая со скалы в бурлящий поток год и два месяца назад, растерзанная тысячами литров талой воды, как предполагалось, покоится в донном иле где-то ниже по течению и может показаться на поверхности лишь в следующий сезон. Она стояла передо мной в лыжном костюме, который до сих пор хранится у меня в гараже в городе, и с белой маской на лице, несомненно, взятой из мусорного бака у начала тропы.

Мне кажется, прежде всего, я узнал ее глаза. Как она умоляла ими! Ей было так важно, чтобы я узнал ее по прошествии всех этих месяцев.

Если вы меня спросите, зачем я впустил ее, то первое, что я бы вам ответил: потому что ей там было холодно. Снег кружил, почти весь мой внедорожник уже занесло. Потом, подумав, я бы на ваш вопрос ответил, что ее снегоступы – лунные сапожки, как она называла их, впервые купив такие, – влажно поблескивали. Это означало, что к нам она шла через снег. Сам я такого никогда не делал, так что такая деталь не могла бы прийти мне в голову, если бы все это мне казалось. Но третий мой ответ, который только и следует принимать во внимание: Мэрион моя жена. И она вернулась.

– Мэрион, – сказал я так, как будто удерживался от произнесения этого имени слишком долго.

Когда она открыла рот под маской, все ее лицо сдвинулось, и вместо моего имени послышался лишь скрип. Не было бы маски, я бы мог увидеть тучи мошек, вылетающих у нее изо рта, или рвоту, состоящую из черного ила, или холодной воды, что хоть имело бы какой-то смысл.

Но – маска.

Ведь, в конце концов, был Хэллоуин, не так ли?

Она бросилась мне на шею, я обнял ее и осторожно ощупал, ища не столько знакомое, сколько желая понять, материальна ли она, реальна ли.

Она была реальна и материальна. Вплоть до знакомого запаха.

Она скрипела рваные слова мне в грудь, и я решил, что она говорит, что скучала по мне.

– Я тоже по тебе скучал, – сказал я, ведя ее в гостиную.

Я так и сяк пытался объяснить себе, зачем она в маске: был Хэллоуин, когда всякое случается, и возможен переход из одного мира в другой. Но так высоко в горах никто не увидит, так что какой же может быть вред от того, что она здесь? Дети спят, то есть мне могло все это показаться. Присниться, будто это наяву.

В порыве того, что, наверное, можно было бы назвать радостью, Мэрион отпустила мою шею и склонилась над детьми. Капля растаявшего инея упала с ее маски на щеку Зои, и та пошевелилась.

То есть все это происходило на самом деле.

– Где ты была? – спросил я. – Мы думали… мы все думали…

Я не договорил, не смог, да все равно она бы и не смогла ответить.

Как объяснить смерть тому, кто там не был, верно? И слов-то таких нет, и, если бы такое описание было у меня в голове, оно бы стало злокачественным, распространило бы свои темные завитки во все остальное, что я называю своей жизнью, и потянуло бы меня вниз или через границу этого мира. Куда-нибудь еще.

Так что я благодарен Мэрион, что избавила меня от этого.

Или, возможно, она просто не слушала меня.

В конце концов, она не видела наших малышей более года.

– Они уже ходят, – сказал я, и, когда она повернулась ко мне, чтобы показать, что поняла это, я увидел невозможное вздутие под лыжной курткой.

Сначала я не мог понять, что вижу, что это вздутие означает. И когда понял, это все равно не имело смысла. Либо газы, выделявшиеся в процессе разложения, так вздули ей живот, либо она в положении. Мэрион беременна.

Последнее было верно. Я понял это по осанке, она была такая же, как и в то время, когда она вынашивала наших близнецов.

Она увидела, что я заметил, и как бы застенчиво взглянула себе на живот.

Я взял ее за руку, подвел к дивану, хотел усадить рядом с собой, но в последний момент она отошла от меня и села по другую сторону от кофейного столика в кресло из воловьей кожи, в котором, как все мы знали, сиживал ее отец.

– Ты… ты сможешь делать это каждый год? – спросил я.

Я уже смотрел в будущее. Вообразил, как это будет. Я попрошу, чтоб хижину оставляли для меня на каждый Хэллоуин. Мэрион не будет вечно в этой маске и в этом уже старомодном лыжном костюме, но я устрою так, чтобы на Хэллоуин мы были здесь. Она увидит, что дети вырастают подобием ее, подобием меня. Что важно, они будут знать ее.

Один день в году, это немного. Но гораздо больше, чем ни одного дня.

Она не отвечала мне. Кисти рук она зажала между колен. Я приписал это застенчивости, которой я не знал в прежней Мэрион. Не то чтобы она была грубой или что-нибудь такое, но всегда смелой, иногда даже безрассудно смелой. Видимо, таким ее сделало падение со скалы, верно?

Но приходится допустить, что та же смелость придала ей духу вернуться.

– В таком случае это связано с беременностью? – спросил я, указав на ее живот. Надеюсь, это не показалось грубым.

Она следила за моим взглядом. Неужели это своего рода подтверждение?

– Ты не можешь… ты не можешь об этом говорить, верно? – сказал я. – Таково одно из правил?

То, что она не посмотрела вниз, означало «да». Я не сомневался, что именно это она и хотела сказать.

Наклонившись вперед, я пристально посмотрел ей в лицо, кивая обрывкам мыслей, соединявшихся у меня в голове. Из нас двоих лишь я верил в снежного человека, в инопланетян, в призраков и тому подобное, в то, что действительно и реально существовало где-то там, тогда как она со мной спорила, относилась ко всему этому скептически и считала мою веру своего рода религиозным импульсом общепризнанного атеиста. Считала, что в глубине души у меня была потребность в такой вере, в вере хотя бы во что-то.

Я никогда не соглашался с этим, не хотел быть таким поверхностным, таким прозрачным.

После ее падения я, однако, начал задумываться. Или нет, я старался соответствовать всем ее подозрениям обо мне, чтобы она оказалась права. Чтобы права оказалась Мэрион, в которую я мог бы верить, которая всегда бывала права, которая всегда была умнее, чем ее глупый муж.

Если бы она была тут или где-то рядом с этой гостиной, она бы сказала, что я просто ищу другой объект для своей веры, которая мне необходима, – ее. Всю эту накопившуюся потребность верить, нереализованную в силу моей застенчивости, и в обмен на которую, как казалось, можно было добиться ее возвращения, я мог бы потратить здесь и сейчас.

И? Вероятно, я бы тоже мог вспрыгнуть в этот разукрашенный фургон для музыкантов. Потеряете жену, так вспрыгнете в любой фургон, который, как вам кажется, может доставить вас в какое-то другое место, потому что прекрасно понимаете, в каком положении находитесь, а оно не слишком завидное.

Теперь в гостиной при свете камина она определенно отбрасывала не совсем четкую, но все же тень; снег, безусловно, таял на ней и капал на деревянный пол; глаза над маской, несомненно, регулярно моргали, и я мог поверить в то, что знал: она… призрак, видение, получившее форму, материализовавшаяся память. Она возвратилась не столько для того, чтобы закончить незаконченное – если люди ради этого возвращались бы в виде призраков, то мир кишел бы ими, – но потому, что захотела увидеть нас еще раз.

Правда, при определенных условиях. Наверняка ей поставили условия.

Такое вы говорите детям, когда они уже достаточно большие, чтобы самостоятельно пойти в парк, верно? Хорошо, я отпускаю тебя на этот раз, но только при условии, что ты вернешься до наступления темноты, если не будешь лазить по деревьям и уйдешь, если одна и та же машина проедет мимо тебя дважды, и так далее, и так далее.

Таким образом, вы сохраняете в целости свой мирок.

Одно из условий, которые Мэрион вынуждена была соблюдать, – не сообщать мне никаких новых сведений, она вообще не могла говорить. Вероятно, следовало поддерживать какое-то равновесие: если на этой стороне X, а на другой стороне – У, то если она скажет мне УУУУ, это выведет существующее из равновесия.

– Я понимаю, – сказал я.

И в этот момент – такое мог бы заметить только ее муж – она слегка прикоснулась к своему выпяченному животу.

– Я так рад, что ты здесь, – сказал я вместо ответа на то, что она только что дала мне понять: я не должен упоминать о ее беременности.

Это была та Мэрион, которую я знал. Эта женщина полезла бы на гору за два месяца до родов.

Эта женщина дала бы согласие на любое условие, лишь бы снова увидеть свою семью. Но характерный блеск в ее глазах мог заметить лишь муж. Он означал, что она что-то задумала.

Что же? Я знал что. Это находилось у нее в животе.

Она не была беременна в момент смерти, и то, что она беременна сейчас, означало, что либо у нее был секс с кем-то на той стороне (что вызывало вопрос: зачем она вернулась, чтобы показать беременность своему мужу), либо что эта беременность была не тем, чем казалась. Последнее казалось более осмысленным – я не мог себе представить, что биология размножения на той стороне такая же, как здесь.

Я спрашиваю вас, детектив, если ваша мертвая жена возвращается в последний раз, обвините ли вы ее в прелюбодеянии после смерти?

– Кейфан с каждым днем все больше похож на тебя, – сказал я, чтобы прервать молчание. Кто знает, какие еще условия она должна была соблюдать? Может быть, невидимые силы собрались под окном и подслушивали. Не мог ли огонь быть каналом связи? Но разумеется, все это догадки, неуклюжесть которых вызвана лишь скудостью моего во-ображения. Скорее если кто-то и подслушивал, то это происходило таким образом, что я даже и представить себе не могу. Так это и должно быть.

Я хочу сказать, что мы должны вести себя как следует.

Не то чтобы Мэрион когда-либо слишком заботилась о соблюдении правил поведения. После того как я упомянул о Кейфане, она выдавила из себя что-то похожее на кваканье, что отчетливо распадалось на два слога. Два слога, из которых состояло имя Зои, в этом я не сомневался. Мэрион сказала мне, что это Зои, благослови ее Господь, каждым днем все сильнее походит на меня.

Мэрион, увидев, что я правильно понял сказанное ею – как будто для того, чтобы доказать, что передо мною она прежняя, – взялась за прядь челки у виска. С этой привычкой она всегда боролась, поскольку кожное сало переходило с волос на кончики пальцев, а затем, когда она бессознательно прикасалась ими к лицу, переходило с них на кожу.

Только на этот раз волосы остались у нее между пальцев.

Она положила выпавшую прядь на колени и стала ее рассматривать.

Я тогда об этом ничего не сказал.

Это, конечно, означало, что время визита ограничено.

Она могла сохранять телесную форму лишь определенное время. А затем снова начнет разлагаться.

Я уже видел ложе ногтя на ее указательном пальце, оно чернело на глазах.

Неужели она при мне пройдет через все унизительные подробности своего падения?

– Это не имеет значения. – Я почти заставил себя сказать это, считая, что признаюсь ей в своей неубывающей любви.

Я буду сидеть с нею, если надо, пока она не превратится в скелет.

– О тебе сделали фильм, – сказал я, улыбаясь, чтобы она поняла мою оценку всей ситуации.

Она улыбнулась и посмотрела на огонь в камине.

– Полученные деньги позволят оплатить их учебу в колледже, – сказал я, кивнув в сторону детей.

Она кивнула, показывая, что это хорошо. Мне кажется, что важное для нас здесь теряет часть своей важности в загробной жизни.

– Ты можешь есть? – спросил я, поднимая остаток вафли.

Она посмотрела на эту вафлю, от которой я успел откусить лишь раз, обдумывая мой вопрос и, возможно, все, что он мог означать. Как будто управляла внутри себя такими мощными силами, что я и не мог себе представить. Но наконец она потянулась нетвердой рукой и взяла вафлю дрожащими кончиками пальцев, подняла ее, так поблагодарив меня, и отвернулась – ей пришлось приподнять нижний край маски, чтобы обнажить рот. В этот момент я видел ее в профиль, видел лицо, которое знал столько лет, но поду-мал, что она бы не хотела, чтобы я запомнил ее такой. Поэтому я отвернулся. И посмотрел в открытую дверь кухни. В никуда.

Но я слышал.

Маска не просто приподнялась, она отслоилась, поскольку плотно прилегала к коже. Звук был такой, будто отрывают что-то влажное.

Заметив краем глаза, что она снова повернулась ко мне лицом, маска на котором снова находилась в прежнем положении, я мог увидеть, как она пытается проглотить кусочек холодной вафли. Возможно, человек разучивается глотать, когда ему так долго не приходится есть. Или, возможно, акт глотания напомнил ей о водах речки, в которую она упала.

Она положила остаток вафли на столик рядом с отцовским креслом.

Мы оба молчали, но я знал: времени у нас остается немного.

Я хочу сказать, что то, что она пронесла через границу между мирами в животе для нас, для меня или только для детей, она должна вскоре, в ближайшие несколько минут доставить.

Я сидел, глядя, как она разлагается передо мной, и мысли мои множились. Она принесла в себе младенца, саму себя. Ей предстояло родить младенца, которым она была тридцать два года назад, потом этот младенец будет ускоренными темпами расти и развиваться и превратится в большеглазое чудо, скрытое в этой хижине. И затем через два, четыре или шесть лет мы сможем одеть Мэрион в видавшие виды лохмотья и «найти» ее в лесах, где она так давно потерялась и где жила, питаясь ягодами и личинками.

Жители Колорадо очень любят хорошие истории о спасении людей, и эта история будет лучшей.

«И все же, что же она родит?» – думал я.

Неужели Мэрион своим почерневшим указательным пальцем сделает разрез поперек живота и вытащит оттуда неподвижного младенца, чтобы я вдохнул в него жизнь?

Потому что я бы вдохнул.

Будут ли это более естественные роды, которые в буквальном смысле слова расщепят ее надвое, а мне придется выгребать то, что осталось, чтобы дети потом не выползли из своей матери? И, если так, мне ли придется перекусить пуповину и, вероятно, приложить ее к пупку Зои или Кейфана, и перекачать одно или два дыхания их жизни для жизни их матери?

Потому что я мог бы.

И вот Мэрион блуждает глазами по комнате, сначала ее взгляд останавливается на принадлежностях камина, вероятно, оценивая остроту края совка и кончика кочерги, но затем почти в отчаянии переходит на другое, на другую возможность и на следующую.

Так, значит, кесарево.

Ей надо вскрыть себя, чтобы родить, и она уже понимает, что ноготь на указательном пальце лишь отогнется, если она попробует применить его для разрезания плоти.

– Сейчас, подожди… – говорю я и поднимаюсь, не желая оставить ее ни на мгновение, поскольку каждое мгновение – это еще одно мгновение с нею, но я знаю, что ей нужен просто нож. Из кухни.

Проходя мимо, я позволяю себе кончиками пальцев коснуться кожи у нее на предплечье. Мне не следовало бы это говорить, следовало бы оставить это между нею и мной, но поскольку я уж рассказываю вам все, то скажу и об этом: одного легкого прикосновения оказалось достаточно, чтобы я понял, почему она села одна в отцовское кресло, а не рядом со мной. Ее кожа разорвалась, как тончайшая ткань, а под нею была темная мокрая земля и извивающиеся блестящие черви, которые, как я думал, повалятся у нее изо рта, едва она разомкнет губы.

Я сделал вид, что не заметил. Сделал вид, что это ничего.

Я хочу сказать, что черви и все прочее – это была Мэрион. Я принял бы ее, в каком бы виде она передо мной ни предстала.

И на моем месте любой муж принял бы.

В кухне, конечно, я сразу вступил в противоборство, которое велось с тех пор, как Денора родила своего первенца – тут на всех шкафах и выдвижных ящиках были замки от детей. Все колющее и режущее хранили под замком, именно поэтому в гостиной не нашлось ничего острого.

Я не мог склонить замок на свою сторону. Чтобы открыть этот дурацкий ящик с ножами, мне пришлось, как обычно, встать на колени, чтобы лицо оказалось на одном уровне с ним, и представить себе устройство замка, что, в свою очередь, напомнило мне, что именно таким механизмом я всегда был для Мэрион.

Терпение, детектив. Я не сочиняю.

Из нас двоих Мэрион всегда была умнее. Я к этому относился спокойно, но понимал, что, когда ей требуется уговорить меня пойти на вечеринку у нее на работе, поехать на выходные к друзьям, она всегда могла сыграть на моих установках, уже имеющихся или таких, которые мне можно было бы внушить. В конце концов я соглашался, и получалось, что в большей степени это я убедил сам себя, чем она меня уговорила.

Для нее я был прост, как замок от детей.

Да штука-то в том, что она обычно оказывалась права. На вечеринку, как выяснялось, следовало пойти. Выходные действительно удавались на славу.

Движимый интуицией, я нажал на кнопку, открывавшую выдвижной ящик со столовым серебром. Ножей здесь, конечно, не было. В тот момент, когда ящик выкатился на своих пластиковых роликах, до меня дошло, что земля и черви, то, что я успел увидеть под кожей Мэрион… вовсе не то, что я ожидал увидеть.

И разве она, не говоря ничего, а только глядя на разные предметы в комнате, что подчеркивалось маской, привлекавшей мое внимание к тому, куда и как она посмотрела, разве она не позволяла мне толковать свое молчание так, как мне этого хотелось, заполнять его моими собственными фантазиями?

Или вот что: с самого начала я без колебаний принял ее присутствие, ее возвращение, но приоткрыло ли это завесу тайны так, что неявное вышло наружу и я узнал все, хоть ничего и не слышал?

И в самом деле условия.

И разве не в моем же духе самому сочинять условия, касающиеся возвращения умершей жены?

И не чистой ли это воды принятие желаемого за действительное, что позволило мне не просто поверить, что жена тайком переносит себя из царства смерти в собственном животе, но что мне надо помочь ей, и для этого я пришел в кухню, чтобы раздобыть ей нож?

Да, именно такое впечатление и создавалось. У меня перехватило дыхание.

– Мэрион, – сказал я настолько громко, что дети могли проснуться.

Вместо ответа в раковину из-под карниза выпала одинокая сосновая иголка.

Она выпала из-за слабого сквозняка. Слабейшего сквозняка.

С ножом в руке я бросился в гостиную и увидел только черно-белую воловью шкуру кресла, в котором сидела Мэрион, и на нем маску, сторону которой, обращенную к коже, невозможно описать словами, и уже тогда в моей глупой голове возникло подозрение, что Мэрион знала, что должна раствориться, но, не желая, чтобы я это видел, по-своему, хитростью отправила меня на кухню.

Отчасти это было верно.

Входная дверь была открыта.

Стол же, на котором прежде стояли автокресла с детьми, был пуст.

Я упал на колени, но сразу же вскочил, бросился в открытую дверь и сразу же оказался по пояс в снегу.

Следов, детектив, по которым можно было бы пойти, не было.

Что же, в конце концов, я нашел?

В снегу с северной стороны крыльца, где он доходил до поручней, была своего рода нора. Ход. Туннель.

Перед входом в него лежали два детских автокресла, потому что для такого тесного пространства они были бы слишком громоздки. Потому что матери любят прижимать детей к себе. Я понял, что она унесла их, по горке земли с червями, оставленной ею там, где она вошла в снег. Земля была, конечно, раскрошена, но такая же, как та, что на моих глазах шевелилась у нее в предплечье сразу под тонкой, как салфетка, кожей. Отправляйтесь туда, детектив, и вы найдете горку грязи на крыльце, я ручаюсь. Тогда вы будете знать наверняка. Да, и, кроме того, вафля.

Короче говоря, случилось вот что, если такая формулировка больше подходит для вашего отчета: моя жена Мэрион, недавно ставшая матерью, умерла четырнадцать месяцев назад и затем на этот Хэллоуин вернулась, но не за мной, а за нашими детьми.

Теперь о том, куда она могла их унести. Это будет следующий вопрос. Это единственный вопрос.

Из летних походов в окрестностях хижины – походов под руководством инструктора, женщины, которая в детстве проводила лето в этих местах, – я точно знаю, что вокруг хижины есть трещины в скалах, тянущиеся на несколько миль. Вы подумаете, и я вижу, что уже думаете, что в любой из этих трещин тело ребенка может находиться достаточно долго, чтобы исчезнуть вовсе. Даже не год, верно? Ведь кости еще мягкие.

Вы ошибаетесь, детектив.

Вы хотите такую историю, чтобы отец пережил такой же цикл горя, как и мать, поэтому он отправляется в горы, желая избавиться от депрессии, и, не найдя исцеления, он добывает его силой, делает приношение в святейшую из ночей, пытается выманить свою жену из ска л.

Уж лучше думайте, что я растер собственных детей в желе и оставил его у крыльца для енотов. Уж лучше думайте, что я смотрел, как они его едят.

Теперь о том, что подумают родители и сестры Мэрион, когда вернутся из Парижа. Они подумают, что это сделал я. В качестве доказательства они, вероятно, скажут, что Мэрион с параноидальной нетерпимостью относилась к моим предложениям оставлять детей в машине, когда мы заезжали в банк или в продовольственный магазин. Или, в данном случае, в хижине.

Естественно, четырнадцать месяцев я мог оставлять их где угодно, в машине или нет.

Но какой из меня отец?

Разве не я в какой-то момент снежной ночи наконец отправил электронное сообщение и заметил на стойке сумку для покупок, в которой из своих картонных коробок выглядывали костюмы гусеницы и дьяволенка?

Я никогда не заходил на сайт электронной почты из хижины, вот в чем штука. Проверьте журналы в компьютере.

Если я что и сделал, так это воспользовался драгоценной полосой частот отца Мэрион, чтобы посмотреть фильм про нее в последний раз, и остановил просмотр как раз в тот момент, когда она падает со скалы в пространство.

Я вам скажу, в этом кадре она смотрит прямо на меня.

Она говорит мне, что дети, дети…

Она говорит мне, и я это знаю, что Зои и Кейфан сейчас в полном порядке. Они со своей мамой.

Она погибла, упав со скалы. Сейчас она живет на другой стороне. И в ту ночь, когда перегородка между мирами более проницаема, чем в прочие ночи года, она пробралась к своим малышам.

Вы никогда не найдете Зои. Вы никогда не найдете Кейфана.

Сожалею, это не делает вашу работу проще, но это правда.

Я вижу, вы уже делаете выводы.

Все нормально, я серьезно. Я понимаю.

На вашем месте, и носи я такую форму, я бы тоже мог делать выводы, верно?

Мы здесь народ рациональный.

Но знаете, что я хочу от вас, господин полицейский, – простите, детектив, я устал, долго добирался по заснеженной дороге – я от вас вот чего хочу, главным образом: оставайтесь на своей позиции столько лет, сколько сможете. Или, если перейдете на другую работу или уйдете на пенсию, не теряйте связи с нашими местами.

Почему я так говорю?

Я почти уверен, что не пройдет и нескольких лет, как с горы станут просачиваться сообщения, понимаете? Сообщения о большой слепой личинке, движущейся в сланцеватой глине. Сообщения о приземистом рыжем демоне, следящем усталыми глазами за людьми с выступа скалы.

В какой-то момент станут известны слова женщины со спутанными волосами и ввалившимися глазами, которая босиком бежит среди деревьев рядом с горным велосипедистом.

И тогда, детектив, вы поймете.

Это будет продолжение телевизионного фильма, только вы будете единственным, кто поймет связь между его частями, поскольку меня к тому времени уже давно не будет. Меня направит куда следует, суд, съедят средства массовой информации, мне придется скрываться, и я покончу с собой в клозете с куском вафли, от которого откушено дважды, что и должно бы все доказать, но это неважно.

Имеет же значение то, что женщина, бегущая среди деревьев, не отрываясь смотрит в глаза этого горного велосипедиста.

И она не говорит: держись подальше, это моя гора.

Она говорит: подождем до октября.

Приезжай сюда снова, когда снег укроет землю и я прижмусь к тебе, мои длинные пальцы доберутся до основания твоего черепа, мои сухие губы прильнут к твоим, так что рвота из моего грязного рта наполнит твой, и вот так мы никогда не умрем.

Мою жену должно было вынести на берег реки этой весной, и прошлой весной тоже.

Спросите себя, сэр, почему ее не вынесло?

Узнайте, во что верите.