Королевство сахарных черепов и ноготков
Эрик Дж. Гиньяр

Эрик Дж. Гиньяр – автор и редактор мрачных рассказов, действие которых разворачивается в малоосвещенных предместьях Лос-Анджелеса. Его произведения выходили в журналах Nightmare magazine, Black Static, Shock Totem, Buzzy Mag и Dark Discoveries. Эрик награжден премией Брэма Стокера. Помимо гламурного мира беллетристики в стиле инди, он известен также в техническом мире, Эрик – профессор колледжа и каждый день, ковыляя, приходит домой к жене, детям, кошкам и террариуму, заполненному озорными жуками. Зайдите на его сайт , почитайте блог или «Твиттер» @ericjguignard.

Привет, пачуко!

Видел ты когда-нибудь, как в глазах женщины загорается зеленый свет, когда она берет руку мужчины, состоящую из одних костей? Он одет как лучший из чарро, его черно-золотая грека мерцает, как звезды в безлунную ночь; пряжка его ремня, украшенного питеадо, вырезана из священного жадеита. Он мог бы быть марьячи мечты, хотя лишь поет и танцует, но не играет.

Он еще и задира-отморозок. Хоть он и состоит из костей, его лучше не трогать. Вместо сомбреро он носит сверкающий черным большой цилиндр, высокий, как полет орла, с шелковой лентой вокруг тульи, украшенной розами, петушиными гребешками и хризантемами. Когда он танцует, как ни странно, цилиндр не двигается, и ты ловишь себя на мысли, что и сам не хочешь, чтобы он двигался, потому что, если он сдвинется, будет плохо, несмотря на то что шляпа эта надета на череп, просто череп с карнавальной раскраской и милыми леденцами-сердечками, но то, что под этой шляпой, еще хуже…

И он не перестанет танцевать из-за пустяка.

С ней.

С женщиной, чьи глаза делаются зелеными, женщиной, чье лицо превращает паутину стежков, разрез губ в форме сердечка, пустой контур глаз, окруженных оранжевыми завитками, окруженных лазурью, окруженных алым, все в завитушках, как будто ветер смывает длинные волосы в бледнолицую бездну, и они танцуют, пока она не исчезнет.

Вот так и смерть тебя забирает, верно?

И эта женщина, пачуко, она может быть кем угодно, даже тобой.

Вот так…

Я знаю: вы спросите, как я проснулся утром и обнаружил, что облажался дважды.

Никакой madre поблизости. Знаю, вы еще спросите, целовал ли я ее этими губами, но puta сбежала, когда мне было три года, оставила меня, Папу и моих сестер ради какого-то wheto, руководителя оркестра… Интересно, что будет, когда она умрет, – здесь ее оплакивать не станут. Куда деваются одинокие души, печальные девушки?

И вот просыпаюсь я и вижу, что на кухне я один, больная голова лежит на столе и кажется слишком сильно набитой боксерской грушей, может быть, потому что вчера вечером я слишком много выпил… Может быть, я отключился, думая о Сэнти.

Как я уже говорил, я один, но в ухо мне говорит голос:

– Эй, бато, – говорит он. – Эй, сонная башка, очнись.

Я приоткрываю глаза, свет на кухне горит, как разозлившееся солнце, и я могу лишь прищуриться. Кухня повернута как-то боком, бутылка мескаля лежит, и ее содержимое должно выливаться мне на лицо.

– Весь день дрыхнуть собираешься? – быстро говорит он, этот голос, но тихо, будто шепотом сообщает мне какую-то тайну.

Я издаю стон и всасываю слюну, вытекшую на кожу возле губ. Во рту сухо, будто вся слюна вытекла и приклеила мою щеку к столешнице, понимаете?

– Пачуко, если мне придется тебя будить, тебе не понравится.

Я медленно поднимаю голову, и кухня приходит в нормальное положение. Я моргаю, свет делается менее ярким, просто желтая лампочка и лучи, проходящие через неопрятные шторы. Ладно, так лучше, я осматриваюсь по сторонам, но больше никого нет, так что, возможно, что-то я и воображаю. Рядом с лужицей слюны, образовавшейся на столе, лежат череп, бутылка, нож с выкидным лезвием и книга.

– Мать вашу, – бормочу я. От мескаля не бывает такого похмелья, как от текилы, но все равно чувствуешь себя так, будто в голове перекатывается несколько жерновов.

В этом можно винить Йоли, поскольку она оставила на столе мескаль, будто подарок не только Папе, но и мне тоже. Но опять-таки, может быть, это и моя вина… Может быть, надо наконец стать взрослым, и все такое. Мескаль вырубает, как удар мачете, и я это знал.

– Ну вот.

Опять этот голос, хотя рядом никого нет. Глупо, но единственное, что я могу сказать, – это:

– Кто говорит?

– Вот те раз, – отвечает лежащий на столе череп. Он радуется, как собака, которой дали лакомство за правильно исполненный трюк.

Я вздрагиваю. Может показаться, что надо бы отреагировать как-то иначе, но такой ответ не укладывается у меня в сознании.

– Как?

– Разве не знаешь, чувак? Это ты меня сделал.

Наверно, это правда, я сам сделал череп из сахара, воды и пудры для безе. Немного краски, немного глазури… Но я не рассчитывал, что он будет разговаривать.

– Ты кто?

– Прочти мое имя, пачуко.

Хоть в глазах у меня все в тумане, я читаю написанное у него на лбу. Буквы вырезаны между глазурованными жилками, сердечками Купидона и пиками, карточной мастью.

– Сэнти?

– Надо тебе обратно в школу, – отвечает сахарный череп. – Буквы изучать.

Я дважды тру себе глаза, кажется, что каждое веко сделано из бетона. Надо добиться резкости изображения. Череп сделан в натуральную величину. Я его украсил: красный шрам растянул ему ухмыляющийся рот до самых скул, острых, как бритва; шикарная бабочка с раскрытыми крылышками прикрывает полость носа. Над зелеными завитками и оранжевыми языками пламени располагаются буквы, которые я вырезал вчера вечером, но с ними что-то не так: они не означают того, что я хотел. Я с шипением выдыхаю:

– Вашу мать.

Я переставил местами буквы, вместо Santi, вырезал Saint. Вот так я облажался во второй раз.

Я отворачиваюсь.

– Нет, ты не реален.

– Ты меня недооцениваешь. Думаешь, я – сон? Открой глаза.

Я открываю и снова поворачиваюсь к нему. Все по-прежнему.

– Ну, доволен? – спрашивает Сейнт.

– Нет.

Хочу подставить голову под струю холодной воды, и по дороге к раковине все это возвращается, усиливается, устремляется мне в сознание, и я вспоминаю, как вчера делал сахарные черепа со своими сестрами Йоли и Цыпочкой.

Видите ли, года два назад Йоли превратила заднее крыльцо нашего дома в артистическую студию. У нее там марионетки, керамические животные со звездами вместо глаз, и все такое, маски, которые смеются одним ртом и плачут другим. Такого умения, как у нее, не встретите нигде, она вплетает сушеные перцы в лунообразные лица, пишет красками богов майя и воинов, сражающихся под пирамидами ночного неба, и они не носят никаких доспехов, кроме птичьих перьев, – это полное безумие.

В этом году на День Мертвых она и нас заставила сделать черепа, чтобы не покупать их у старушек на рыночных развалах. Мы просто смешали ингредиенты в форме, дали высохнуть, и вчера они были готовы. Слушая по радио Мигуэля Асевеса Мехия, который пел «Ту, соло, Ту» так, что дух захватывало, и никто не мог бы спеть лучше, кроме, может быть, Билла Хейли, который поет йодлем и который выступал следующим с песней «Рокет 88», охренительно заковыристой, мы их, сделанные черепа, украсили.

Йоли сделала свой череп Папы, Цыпочка – Абуэлиты, а я свой – Сэнти…

Я кашляю и плюю в раковину, полощу рот, подставляю под струю воды голову, и в ней становится чуть лучше. Поворачиваюсь обратно и признаю:

– Не знаю, о чем я думал вчера вечером.

– Ничего удивительного, пачуко, – говорит Сейнт, – в том-то и дело.

– Йоли сказала, что нас могут посетить духи, их надо призвать в День Мертвых, понимаешь?

– Может, духи и посещают. Может быть, есть и другие способы спасти их.

Я хватаю со стола бутылку мескаля и делаю глоток из горлышка.

– Кому нужно спасение?

– Кроме тебя? Ты пытался призвать кого-то другого, так я думаю.

Так и было.

Это Йоли унаследовала толстую книгу черной магии Brujería Magia Negra…

Вчера осенняя жара превратилась в мороз, и небо раскололось, когда Йоли начала баловаться с этой книгой, читать оттуда, зажигать свечи, и пришел ее дружок Данте, и мы открыли бутылку мескаля, которую собирались поставить на алтарь Папе, и Данте провонял всю комнату своими косячками гашиша и молотого пейота. Йоли говорила, что духов можно вызвать, если написать их имена на сахарных черепах и прочитать определенный абзац из книги, а мне стало мерещиться, я совсем окосел, но так оно было.

Я ничего не прочел из ее книги, не произносил никаких заклинаний, не баловался с этим дерьмом…

Потом они ушли, и я остался один. Все остальные праздновали на улицах. Я бы тоже мог пойти, но не мог, если это что-то объясняет… Я хочу сказать, что мы с Сэнти тусовали по этим праздникам каждый год с самого детства, и делать это без него я просто не мог, хотелось плакать.

Я ничего не мог делать, просто сидел за кухонным столом с черепом, который сам сделал для Сэнти, и на душе у меня было так тяжело, что я стал пить еще и говорить с Сэнти, типа почему это так все складывается…

И как-то так получилось, что книга о черной магии оказалась у меня в руках, и, как я уже говорил, я с этим дерьмом не балуюсь, но, может быть, я произнес несколько слов… Может быть, прочел что-то из этой книги, чего не понял, но все равно повторил вслух, типа один абзац, вырезая ножом с выкидным лезвием на черепе имя Сэнти.

– Эй, ты со мной или уже вернулся в свою страну фантазий? – спрашивает Сейнт.

– Какая разница? – говорю я, пожимая плечами.

– Поздоровайся.

– С кем?

Неожиданно, как выстрел в фильме Чиво, из гостиной доносится стук. Я не знаю, что это, и что-то во мне даже не желает это выяснять. Такой звук не может возникнуть в доме, он похож на чечетку, отбиваемую на «Американской эстраде», обувь чечеточников и порождает этот резкий стук по деревянному полу.

– К тебе пришли.

Я смотрю, как Сейнт устало выкидывает из ножа лезвие.

– Кто-то вроде тебя или я свалял дурака?

– Почему бы тебе не выяснить?

И снова:

– Клак-клак-клак.

Я прохожу в гостиную через двери, открывающиеся в обе стороны, и закричал бы на месте, если бы у меня от ужаса не пропал голос.

В комнате как ни в чем не бывало стоит скелет и курит одну из папиных сигарет, которые мы оставили у него на алтаре. Это не труп, не наряженный в лохмотья, как чучело, никакой крови, грязи, никаких червей, выползающих из глазниц, это чистый, будто бы картонный скелет, бледный и вычищенный, каждая косточка на месте. И одет шикарно, лучше, чем я бы мог вырядиться, как будто собрался на танцы в «Кокосовую Рощу». У черепа настоящие тонкие усики, как были у Папы, на пальцах большие стальные кольца, как носил Папа, он еще называл их бойками для уличных драк.

Скелет смотрит на алтарь, где в стеклянной рамке стоит фотография Папы – он на ней не улыбается. На нем тэндо с полями такой же ширины, как плечи, накрахмаленный белый воротничок сатиновой рубашки выпущен поверх пиджака в стиле «фингертип», который никто не мог носить так, как он. Цыпочка подписала губной помадой «ПСМ», каждому святому поставлено по свече, Абуэлита привезла их из Хуареса, такое количество на алтаре сразу не помещается. Траурный алтарь самой Абуэлиты располагается у противоположной стены комнаты. Через три года после смерти Папы Абуэлита последовала за ним в преисподнюю Миктлана.

Восемь лет назад мне было двенадцать, а Папу в восточном Лос-Анджелесе моряки отдубасили бейсбольными битами и свинцовыми трубами. Его так отдубасили, что его голова походила на вскрытую пиняту, из которой высыпались леденцы.

Эти леденцы теперь и выписаны на лице скелета.

Папа, наряженный в одежды с той картинки, поворачивается ко мне и произносит мое имя:

– Клак-клак-клак.

Из кухни доносится голос Сейнта:

– Воссоединение семьи, а, бато?

Папа поднимает костистые руки, чтобы заключить меня в объятия. Я не хочу прикасаться к нему, но выбора у меня нет. Он идет ко мне, я держу нож с выкидным лезвием и мог бы ткнуть этим лезвием ему между ребер, но я никогда не поднимал на него руку. Пусть он и мертвец, снова и снова повторяющий мое имя, мы обнимаемся.

У меня под глазом появляется гребаная струйка жидкости, так мне кажется, но в последнее время у меня много тяжелых переживаний.

– Меня забыли? – спрашивает Сейнт, как будто ему одиноко.

Отпустив меня, Папа отправляется на кухню и приносит оттуда сахарный череп, который лежит в локтевом сгибе и вращается то в одну сторону, то в другую, как йо-йо.

– Сумасшедший дом какой-то, – говорю я, глядя то на одного, то на другого и покачивая головой. – Я даже не знаю.

– Это ничего. Показать тебе кое-что? Валим отсюда, распишем город, найдем черепа красоток.

Клак-клак-клак.

Даже не оглянувшись, Папа и Сейнт распахивают парадную дверь и выходят из дома.

Я иду следом, но в поисках опоры наваливаюсь на парадную дверь, и она скрипит – от того, что я вижу, ноги у меня делаются ватными. Я почти отворачиваюсь, хотя зрелище, которому я стал свидетелем, не более безумно, чем говорящий, сделанный из сахара череп или несущий его покойник-Папа.

Иссиня-черный и электрик – таков цвет ночного неба, мерцающего и гудящего, как лампы круглосуточно работающего ресторанчика. Надвигаясь, растут в размерах тени, припорошенные агатовой пылью, стрелой проносятся по переулкам густонаселенной вселенной. Глаза пытаются разобрать что-то в полумраке, понять, что это передо мной, потому что серпообразный месяц представляет собой перекошенный в ухмылке зубастый рот с торчащей из него сигарой, огонек которой разрастается во вспышки петард, отчего мои руки, рефлекторно вскинутые перед лицом, отбрасывают тени. Звезды тоже пульсируют – вы такого еще не видели, – как фейерверки «огненное колесо», розовые сердечки и крутящиеся конусы лимонного снега, исчерченные тонкими зигзагообразными полосочками, изгибающимися, как волокна в пряже, и если распутать их, то все развалится…

Если долго всматриваться, то закружится голова.

Я только и могу вымолвить:

– Что?.. Как?.. Где дневной свет?..

– Сейчас полночь, бато.

– Да ведь еще утро, часов десять.

– Это День мертвых, чувак. Здесь всегда полночь.

Я киваю, типа окей, и понимаю, что это безумие, но я как бы чувствую, что принадлежу этому миру, как можно принадлежать странице комикса, в которую вступил в каком-нибудь магазинчике, где все продается по одной цене.

– Круто! – восклицает Сейнт при виде моей машины. – Клевая тачка! Я на переднем!

Я не узнаю свою «Импалу», припаркованную у тротуара, так она изменилась. Багажник открыт, как гроб, обитый изнутри красным шелком, но вместо покойника в нем цветы – ноготки всех оттенков желтого. Колеса – не что иное, как солнца, темно-синие, как чернила для татуировок, окруженные изгибающимися языками пламени. Машина расписана черепами, да-да, тут всевозможные черепа на любой вкус: забавные с подмигивающими глазами, ужасные с клыками и даже сексуальные на вид, например Мамаситы, с изумрудным дымом, идущим из пустых глазниц, и все эти черепа лязгают зубами.

Папа садится на заднее сиденье у меня за спиной и кладет Сейнта на переднее пассажирское сиденье рядом со мной.

– Заводи, – говорит сахарный череп.

– Куда едем?

– А ты как думаешь?

Клак-клак-клак.

Кажется, я все время знал, куда мы собираемся…

К Сэнти.

И вот мы едем, и это напоминает мне, как мы с ним ехали в последний раз… Мать вашу! Все напоминает мне Сэнти: прикосновение его длинных пальцев, которые всегда безумно горячи; то, как он понижает голос, желая шепнуть мне что-нибудь, что не должны слышать другие; даже запах его волос, смесь оливкового масла с помадой, они просто светятся, ничего подобного вы в жизни не видали.

Мы выросли в одном и том же квартале, вместе катались на велосипедах по бульвару Уиттиера, как более взрослые члены уличной банды – ездили медленно и неприметно. Когда мне было девять, он впервые взял меня с собой пострелять, и мы отбивали пулями горлышки бутылок в бетонных каналах реки Лос-Анджелес. Он вел мое дело, когда я оказался в ж… Другие не уважали меня за то, что я чуть худее, чуть меньше ростом, чем большинство в квартале, может быть, я иногда несу всякую фигню, но Сэнти всегда меня защищал… И даже когда я стал старше и уже хотел быть настоящим мужчиной и своим в Истсайдской банде «Белого забора», Сэнти направлял меня.

Теперь его нет, как и всех остальных, кого я любил, вроде Папы, вроде Абуэлиты…

– Погодите, – говорю я, – мне в голову пришла одна мысль.

– Так ты умеешь думать? – спрашивает Сейнт, будто умник.

– Я сделал твой череп, и вот ты здесь. Йоли сделала Папин череп, и он тоже здесь. Но Абуэлита… Ее череп сделала Цыпочка. Отчего же Абуэлиты нет с нами?

– Дорога сюда из Хуареса занимает больше времени.

– Ах да. – Я киваю так, будто мне следовало это знать.

– Клак-клак-клак. – Папа хочет вспомнить об Абуэлите так, как я вспоминал о Сэнти.

– Клак-клак-клак, – говорит он снова, когда я поворачиваю руль, сделанный из мяты перечной, и направляю машину через наш квартал от Четвертой улицы к Лорена мимо улицы Фресно и Конкорда.

– Клак-клак-клак, – продолжает он, и тут уж самые разные люди, люди нездешние, призраки людей. Я вижу сквозь них, как это всегда говорится в историях о привидениях, они состоят наполовину из тумана, наполовину из плоти, и только лица у них шикарно расписаны по случаю Дня Мертвых, и глаза горят зеленым, как расплавленный нефрит.

Есть здесь и другие, скелеты вроде Папы, а вон безголовые конкистадоры на скакунах из папье-маше, вон марширующий оркестр с латунными духовыми инструментами, то есть я хочу сказать, что инструменты идут сами собой на крохотных ножках, играя безумные мелодии. Вон развевающиеся знамена, похожие на персидские ковры, вон волки, вырезанные из агавы, даже кошки и собаки расхаживают на задних лапах, будто так и надо, глаза у них огромные и круглые, как блестящие золотые колеса.

– Клак-клак-клак, – говорит Папа, а Сейнт кивает, вернее, чуть перекатывается по сиденью вперед-назад, поскольку шеи у него нет.

– Абуэлита не одобряет твой образ жизни, – добавляет Сейнт, как будто это его касается. – Надо что-то с собой делать, в школу ходить или еще что-нибудь такое.

Я шумно выдыхаю и пожимаю плечами.

– Много ты, на хрен, знаешь.

Папа сразу же шлепает меня кистью по затылку.

– Клак-клак-клак.

– Твою мать! – скелет бьет больно, да к тому же на пальцах кольца. Наверно, останутся следы.

– Мы с Абуэлитой возвращаемся, – небрежно говорит Сейнт. – Может, она из другой школы, но я тусовал с нашими людьми солнца с тех пор, как Мексика бежала в Теночтитлан.

Я не прошу его объяснить, не даю себе такого труда, в этом нет нужды. Эта толстая книжка черной магии, унаследованная Йоли, Brujería Magia Negra, прежде принадлежала Абуэлите, но не спрашивайте меня, откуда она у нее взялась. Абуэлита приносила жертвы, чтобы нам лучше жилось, и не только в Америке.

В Мексике Абуэлита была знахаркой, колдуньей, возможно, вы бы назвали ее чародейкой. Она совершала духовные путешествия в Миктлан и кое-что умела. Абуэлита – единственный человек, которого боялся Папа.

Она умерла пять лет тому назад за несколько месяцев до Дня Мертвых и думала, что вернется. На следующее же утро нашли моряков, обвинявшихся в том, что они забили Папу до смерти. Каждый из них выглядел как красное яблоко в карамели после того, как от него изрядно откусишь. Головы у них представляли собой черепа с черными дырами для глаз, и в каждую дыру был воткнут стебелек цветка, ноготка.

Я знаю одно: Абуэлиту лучше не сердить.

Между тем Сейнт продолжает:

– Абуэлита говорит, что, если не одумаешься, будешь вскоре танцевать с Миктлантекутли, человеком в цилиндре. Чтобы станцевать так, бато, нужна лишь пуля. Вскоре увидишь, как и твой друг. А он был смышленый.

– Что ты знаешь о Сэнти?

– Больше, чем ты думаешь. Как я уже говорил, мы ведь вместе. Он в Миктлане, в преисподней. Сахарные черепа и цветы-ноготки навечно, такие вот дела. Не то чтобы очень хорошие.

Я качаю головой.

– Ты для чего сюда прибыл? Читать мне наставления от Абуэлиты или терзать меня рассказами о Сэнти?

– Не ради восхитительных бесед с тобой, уж это точно. Я помогаю людям. Даю им необходимое.

– Правда, что ль?

– А ты не знал? Ты же призвал меня.

– Я тебя не призывал.

– Как меня зовут, пачуко?

Опять эта ошибка в написании имени. Я киваю в знак согласия.

– Так подумай: что тебе нужно?

Ко времени нашего появления на Вечнозеленом кладбище я уже знаю, что мне нужно. Вот так я облажался в первый раз… Только как это теперь назвать? Облегчение? Искупление? Прощение?

Это Сэнти, и я не заслуживаю от него ничего, кроме ненависти.

Правда же заключается в том, что я не боец, мне недостает твердости, но я и не дерьмо, и Сэнти всегда знал, когда я блефую, знал все мои сомнения. Он знал меня как брат, знал обо мне даже больше меня самого и все это принимал.

Трудно рассказать, что случилось, даже признать это трудно… Но ладно, слушайте, случилось такое, что я и не думал. Два месяца назад…

Мы вернулись к бетонным берегам каналов пересохшей реки Лос-Анджелес, лежали в их тени, прохлаждались в летний зной. Я допивал бутылку виски «Четыре Розы», и мне было все равно.

– Чувак, оставь хоть глоток, – сказал Сэнти. – Допьешься до чертиков еще в молодости.

– Кого, на хрен, это колышет? – сказал я. Именно так я и думал.

– Меня, чувак.

Я шумно выдохнул и пожал плечами.

– Не веришь? – И вдруг он поворачивается ко мне так, будто собирается сказать что-то еще, чуть наклоняется, и в глазах у него горит этот огонь, как будто сейчас сообщит мне одну из своих тайн, только вокруг никого нет, так что я не понимаю, зачем это ему шептать, и вдруг его губы касаются моих…

Я замираю и чувствую это незнакомое до сих пор тепло. Его грудь слегка прижимается к моей, он держит меня за запястья, притягивает к себе, и я роняю бутылку с виски.

Она разбивается, звук громкий, да, в бетонированных берегах канала его подхватывает эхо. От этого звука я вздрагиваю, отшатываюсь от Сэнти, вырываю руки, но губы медлят, как будто они сами по себе и не хотят отрываться от него.

Затем мы отодвигаемся друг от друга.

– Что это было, на хрен? – спрашивает Сэнти, как будто это я так поступил с ним.

Кровь бросается мне в голову, становится жарко под воротником, и я думаю, что он назвал меня геем. Я не знал, что думать, меня переполняли противоречивые чувства, мне было страшно, я был зол, смущен…

– Это не я, – только и смог я вымолвить.

Но теперь, когда я вспоминаю этот случай, мне кажется, что на самом деле Сэнти произнес это радостно, как будто у него камень с души свалился… что это я просто неправильно его понял.

Вот только это и случилось, просто поцелуй. Мой братан поцеловал меня, только и всего.

Но оказалось, что мы были не одни. Над нами по берегу шли несколько человек из банды «Белый забор». Звон стекла от разбившейся бутылки привлек их внимание пусть хоть и на секунду. Нас видели.

И они сбежали по бетонированному берегу с криками и ругательствами.

– Гребаные хотос! – услышал я и понял, что пришла беда.

Того, что сделали мы с Сэнти, здесь никто не делает, чтобы не быть растоптанным бдительными блюстителями нравственности, которые защищают улицы от гребаных минетчиков и стремятся сделать себе имя на борьбе с ними.

И я понял, что происходит: кто-то пытается надеть на тебя куртку гея, и ты не доказываешь кулаками, что ты не гей, ты будешь носить эту куртку до конца жизни, что бы ни случилось.

– Бей придурков! – Лица у меня в глазах расплывались, я получил удар по голове справа, из глаз посыпались искры. Я отшатнулся, наткнулся не знаю на кого или на что, ударил сам и пригнулся одновременно, крича, что я ничего не сделал.

– Хотос! – услышал я снова и не мог поверить, что когда-то хотел считаться своим среди этих парней.

Так что к этому времени я уже сказал, подумал и поверил в это: я вырвался из свалки и, едва устояв на ногах, поклялся, что это была не моя вина. Я повернулся и указал на Сэнти.

– Это он гомик, не я!

Как я уже говорил, это трудно признать… И вот стоит Сэнти, кровь течет из разбитых губ, глаза подбиты, и я его так назвал. Я был ослеплен, испуган, времени подумать не было. Я просто не хотел, чтобы меня видели за этим… Я думал, что родные возненавидят меня, хотя теперь оказалось, что никто не может ненавидеть меня сильнее меня самого.

Как бы то ни было, неважно, что я сказал, ребята из «Белого забора» просто хотели подраться, побить кого-нибудь по какому угодно поводу, потому что именно таким образом они зарабатывали себе репутацию на улице.

Они стали наступать на меня, я вспомнил, что у меня с собой нож с выкидным лезвием, и достал его.

Чиво остановился и достал из кармана самодельный пистолет из трубки и куска дерева, боек приводился в действие всего лишь резиновой лентой, но дыру у вас в голове диаметром 5,6 миллиметра он все равно мог оставить. Этим же пистолетом за месяц до того Чиво убил соперника из уличной банды Маравилла.

– Хочешь поиграть, сука? – сказал он.

Я задрожал, убрал выкидное лезвие и поднял руки. Сэнти бросился на Чиво, врезал ему и сказал:

– Беги, чувак.

И я побежал.

За спиной я услышал выстрел. Очень громкий.

И вот мы почти у цели.

Я веду Сейнта и Папу через кладбище, яркие краски которого совершенно неуместны, лужайки усыпаны розовыми лепестками, небо в разрывах фейерверков. Мы проходим могилы с лежащими на них печеньями, украшенными черепом со скрещенными костями, на каждой стоит свеча Мадонны, горящая красным, розовым или голубым пламенем.

– Это сахар горит, бато. Ты это знал?

Я медленно качаю головой, ветер доносит приятный запах глазурованных печений.

Зеленоглазые призраки здесь повсюду: одни благополучны, другие бедны, старые, молодые, боксеры, невесты, священники, чудовища, все они исполняют этот последний танец, у всех лица расписаны. Они не обращают на нас внимания, курят сигареты с любимыми; чокаясь, выпивают у своих могил, украшенных цветами и фруктами, за старые времена, и мы их тоже не замечаем.

Сердце влечет меня лишь к одной могиле. И я мог бы найти ее с закрытыми глазами, потому что бываю возле нее почти каждый день.

– Вот после этого подъема, – говорю я, указывая подбородком вверх по холму.

Мы проходим гробницу, украшенную оберегами и изображениями пылающих сердец, и только тут, слишком поздно, я замечаю ребят из банды «Белый забор» из окрестностей Истсайда – их семеро.

Это невероятное совпадение, что и они тоже здесь, но, вероятно, даже бандиты навещают умерших родственников.

Я узнаю их всех: Большую Тень, Паука, Марионетку, Джеви, Психа, Порезанного и их вожака, Чиво, с бутылкой в руке, которая ходит у них по кругу.

Сердце у меня холодеет от ненависти.

Марионетка узнает меня и локтем подталкивает Джеви. Они указывают на меня, выкидывают на пальцах условный знак. Остальные таращатся на меня, и Чиво засовывает палец себе в рот и вытаскивает его – я понимаю, что это означает. Ускоряю шаг. Им есть чем заняться, и они возвращаются к своим делам, эхо подхватывает их смех.

– На хрен этих подонков, – говорит Сейнт.

– Ага, – отвечаю я, надеясь, что они не услышат.

Мы поднимаемся на гребень холма и начинаем спускаться по противоположному склону. Вокруг нас девушки танцуют, музыканты играют, мальчик и девочка, призраки, бегают друг за другом с обручами и палочками.

Затем мы оказываемся у могилы Сэнти. Она выглядит свежей, земля рыхлая, влажная. Холмик покрыт мокрыми стеблями вьющихся растений, высокие черешни стоят, как облака дыма. Положенные мною цветочные венки еще цветут, источая нежный запах, хоть им уже по два месяца.

У изголовья могилы, уставившись в землю, сидит фигура. Вид у нее торжественный. Рядом нет никого, кто мог бы ее оплакать.

– Сэнти?

Он поднимает взгляд, едва уловимая улыбка растягивает стежки его губ. Можно было бы подумать, что у него на лице грим, но только никакой грим не может заставить глаза так гореть зеленым. Если бы не это тусклое свечение, лоб, опутанный паутиной, сросшиеся брови, как рукоятка штопора, подбородок, как на распятии, и располосованный лопатообразный нос, Сэнти выглядит так, как я видел его в последний раз.

– Что с тобой, чувак? – говорит он.

– Я… я… – больше я ничего не могу вымолвить.

– Хочешь побыть один? – спрашивает Сейнт.

Я пожимаю плечами, и он понимает, что это означает «да». Папа уносит сахарный череп, и в последний момент я вижу, как они сворачивают за мавзолей. Говоря «последний момент», я имею в виду, что всю следующую минуту вообще ничего не вижу, слезы застилают мне глаза, все в них расплывается.

– Прости. Господи, я так чертовски виноват…

– Все нормально, чувак. Мне не следовало этого делать.

От этого мне становится только хуже, ведь это все из-за меня. Я не ожидал того, что мы сделали, но вроде бы должен был ожидать, и я не могу думать ни о чем другом, а только думаю, что я оставил его, и тут Сэнти берет вину на себя.

– Нет… – Я хочу сказать что-то еще, но слова не идут.

Я протягиваю руку, хочу прикоснуться к нему, но моя рука проходит сквозь него.

– Слишком поздно, чувак. Человек в цилиндре уже пришел, и мы станцевали.

– Это должен был быть я, Сэнти, мне не следовало тебя оставлять. Надо было порвать этих сук.

– Что это ты о нас говоришь? – доносится голос у меня из-за спины.

Мир замирает, все звуки смолкают, звучит только этот голос. Я поворачиваюсь. Передо мной Чиво и его банда «Белого забора».

– Пришел сегодня пососать чоризо призрака, хото? – дразнит Большая Тень.

Они смеются и обступают нас со всех сторон. Я думаю о петле висельника, которая вот-вот затянется.

В надежде на помощь я смотрю в лицо Сэнти, он встречается со мной глазами и опускает их. Он грустно качает головой и говорит:

– Я всего лишь призрак, чувак, меня не вызвали. Имя на черепе, сам знаешь, не мое. Я не могу заступиться.

Петля затягивается.

– Я ничего не сделал.

– Тогда зачем ты здесь? – спрашивает Чиво. – И почему ты убежал от нас, сука? Это уже вина.

Я достаю из кармана нож с выкидным лезвием.

– Хватит духу пустить его в дело, хото? – говорит Паук, а остальные подходят еще ближе.

Я рассекаю лезвием воздух, но без толку, с таким же успехом ребенок мог бы бросить резиновый мячик в стаю волков. Сердце у меня колотится так, что, кажется, переломает ребра. Я уже знаю, что будет дальше, они начинают свистеть и наносить удары по воздуху вокруг меня, желая меня раззадорить.

– Пожалеешь, что сегодня вышел из дома, – обещает Джеви.

Я закрываю глаза: хочется снова стать маленьким, кататься вместе с Сэнти на велосипедах по бульвару Уиттиера, только я понимаю, что слишком поздно, и теперь мне хочется, чтобы все побыстрее кончилось…

Вдруг слышится стук, как будто чечеточники танцуют на деревянном полу в передаче «Американская эстрада», я открываю глаза и вижу Папу! Он без предупреждения бросается на ближайшего члена банды, раздается оглушительное «клак-клак-клак».

Папа наносит удар костяными пальцами с кольцами. До меня не сразу доходит, что удар достался Порезанному, потому что его лицо сползает куда-то влево, а зубы летят направо.

Ну, началось…

Я пытаюсь зацепить лезвием Чиво, он отшатывается назад, я промахиваюсь на несколько сантиметров. Я достаю его вытянутой рукой, у Большой Тени в руках бейсбольная бита… Он наносит удар сверху вниз, ломая мне предплечье. Нож вылетает из руки, я кричу от боли, злобы и всего прочего и падаю на колени.

Как бойцу мне с Папой – и даже с его скелетом – не сравниться. Он переключается на Психа. По крайней мере, мой крик не похож на крик Психа. Папа наносит ему удар кулаком по почкам, за которым следует сокрушающий в нос.

Я больше не представляю ни для кого угрозу, просто держу руку и скулю, но Чиво бьет меня стальным носком ботинка по лицу сбоку. Я валюсь на землю, он смеется.

Папа рычит:

– Клак-клак-клак!

Следующим от удара папиного кулака валится Джеви. Пожалуй, после выхода из больницы его лицо будет все в шрамах, как у Франкенштейна.

И все это время Сэйнт кричит с того места, где его уронил Папа:

– Дай ногой по яйцам! Выбей глаз!

Трое из них уже лежат, но затем Большая Тень наносит Папе удар битой по затылку, и Папа пошатывается. У Паука свинцовая труба, а у Марионетки на кулаки намотаны железные цепочки… Бандиты бьют по очереди, и при каждом ударе от скелета отлетают куски кости, проносясь, как кометы, по ночному небу.

Бандитов слишком много. Похоже, Папу опять забьют до смерти на глазах у меня, единственного свидетеля. Руки скелета распадаются, позвоночник рассыпается на позвонки, скелет разлетается на части, как брошенный на пол домик, собранный из детского конструктора.

– О, проклятье, – говорит Сейнт, он больше не строит из себя умника.

И все это время Чиво смеется.

Призрак Сэнти говорит ему:

– Может, хватит, задница? Убирайся, оставь нас!

– О задницах говоришь, должно быть, любишь их, а? – Чиво, покряхтывая, тыкает себя в бедра.

– Подонок, ты силен, только когда в руке пистолет, а вокруг банда. Вот встретимся в Миктлане, пожалеешь.

– Если это туда отправляются хото, то меня там не увидишь, – но смеяться Чиво перестает.

Он осматривает свою банду и понимает, что половина уже вне игры. Вдруг он вытаскивает самодельный пистолет, наводит на меня, в темных глазах у него пляшет пламя.

– Смотри, Псих, что он сделал с Порезанным, – говорит он, как будто это моя вина. Чиво говорит тихо, и это хуже, чем его крики и насмешки. Он совершенно спокойно говорит остальным: – Взять его.

Стремясь защититься, я сворачиваюсь в комок, но они хватают меня, тянут за руки и за ноги, я оказываюсь на весу лицом вниз. Я едва могу кричать, потому что едва могу дышать.

Я не понимаю, что сейчас должно случиться, я это чувствую: Чиво засовывает пистолет мне глубоко в задницу, и все это только из-за поцелуя…

– Тебе ведь нравится, как он входит, верно? – говорит Чиво.

– Он ничего не делал, это все я! – слышу я голос Сэнти. Хочется закричать: «Это неправда!», но это уже неважно.

– Ты должен поблагодарить меня, – отвечает Чиво. – Я посылаю его к тебе, сможете трахаться в аду.

Слышатся глумливые замечания и смех.

Тут раздается удар, как будто грузовик врезался в стену, и моя правая рука оказывается свободной. Я поднимаю глаза и успеваю увидеть, как Марионетка отлетает от меня метров на шесть. Упав, он валит два камня, стоящие в изголовьях могил, и в этот вечер ему уже не встать.

Остальные выпускают меня, и я падаю на землю. Рядом с Папиными костями стоит еще один невысокий коренастый скелет в домотканой одежде, какую делают в Кампече, отделанной кружевами и траурным крепом. Череп прикрыт черной вуалью, которую удерживает на месте заколка из черепахового панциря, – я узнаю ее, она получена по наследству моей бабушкой от ее бабушки.

Абуэлита явилась из Хуареса, и вместо волос у нее цветы-ноготки, а в руках книга черной магии, Brujería Magia Negra.

– Клак-клак-клак, – говорит она.

Голова Паука мотнулась набок, как будто ее отжали фомкой. Он, падая, делает полный оборот вокруг себя и валится на землю.

Большая Тень смотрит, разинув рот, глаза испуганные.

– Клак-клак-клак, – снова говорит Абуэлита.

От удара что-то ломается под футболкой у Большой Тени, я не знаю, сколько это ребер, только его ступни отрываются от земли, он падает головой вниз, сворачивается в клубок, как недавно это было со мной, хватает ртом воздух и всхлипывает, чего я прежде не слышал.

– Гребаная сука, ведьма! – кричит Чиво, переводя пистолет с меня на Абуэлиту, тот самый пистолет, который, как он считает, делает его таким крутым.

Гремит выстрел, пуля попадает Абуэлите в голову, я слышу «ах!» и не сразу понимаю, что это ахнул я сам.

Пуля разбивает на мелкие кусочки заколку из черепахового панциря, принадлежавшую бабушке Абуэлиты. Во лбу черепа дымится дыра, из нее сыплются лепестки ноготков. Мне кажется, Абуэлиту эта дыра от пули нисколько не волнует. Утрата заколки из черепахового панциря – поскольку это семейная ценность, и все такое – вот что будет ее огорчать.

И мне тоже не до шуток, в данный момент мне почти жаль cabron. Он даже не понимает, что натворил…

Как я уже говорил, Абуэлиту лучше не сердить.

Глазницы ее черепа как будто расширяются, или, может быть, это из-за окружающей их колючей проволоки кажется, что они увеличиваются в размерах и начинают вращаться. Абуэлита воздевает обе руки, как будто держит ими ночное небо, и, когда рукава сползают к плечам, я вижу на костях рук руны.

– Клак-клак-клак, – говорит она.

– Клак-клак-клак!

– Клак-клак-клак!

Движение воздуха над кладбищем прекращается, как будто его высосали, красный свет окружает Чиво, и затем раздается взрыв.

Есть только один способ описать это: внутри Чиво взорвалась динамитная палочка. Он мертв, как динозавр.

Я сглатываю, утираю брызги с лица. Раза два моргаю.

И Чиво возвращается…

Он восстает из дерьма, в которое превратился, и теперь состоит наполовину из тумана, наполовину из твердого вещества. У него огромные, как в мультфильме, глаза, как будто он и сам не может поверить в собственное возвращение. Мы смотрим, как он похлопывает себя по телу. Крови нет, нет и грязи. Все так, как должно быть, даже его брюки цвета хаки по-прежнему сохраняют складку на штанинах.

Он злобно смотрит сначала на Абуэлиту, потом на меня.

– Я заставлю тебя заплатить, хото.

– Нет, бато, забудь, – говорит ему Сейнт. – Пришло время твоего последнего танца.

Может быть, Чиво уже наполовину состоял из тумана, так он был бледен, но теперь последние следы румянца исчезают с его лица, которое делается белым, как молоко.

По окутанной туманом листве проносится что-то вроде вихря, слышится шум, похожий на шум водопада, и расписанный скелет делает несколько гигантских шагов из воздуха, как бы проходя через невидимую дверь.

Он больше всех нас ростом и в charro regalia, шикарном костюме наездника, сверкающем десятью тысячами драгоценных камней, и если вы еще не поняли, кто бы это мог быть, то сообщаю вам, что цилиндр у него на черепе высок, как полет орла…

Это король Миктлантекутли, человек в цилиндре, и когда он щелкает своими огромными золотыми зубами, трясется земля.

Король Миктлана обводит наши лица с улыбкой, способной сдвинуть с места вагон, делает глубокий поклон, его цилиндр касается земли, и в этом месте из нее начинают расти ноготки.

Король Миктлана поворачивается к Чиво и протягивает ему длинную костистую руку, приглашая начать танец, и я вижу аппликации на обшлагах его куртки – паутину кристаллов.

Чиво не принимает протянутой ему руки.

Главарь банды «Белый забор» обмочился, если призраки вообще способны на такое, он смотрит на свои штаны, поворачивается и пускается бежать так, будто под ним земля горит.

Только из преисподней не убежишь.

Бегущий Чиво начинает вращаться вокруг себя и так, кружась, возвращается к руке короля, и с каждым шагом лицо Чиво приобретает что-то новое: то мазок фиолетового, то пятно оранжевого, то зеленовато-синего.

Миктлантекутли щелкает каблуками и кружит Чиво, их пальцы едва соприкасаются, одна нога скользит вперед, другая назад, затем наоборот, пятка ударяется о носок, что напоминает мне ballet folklórico, народный танец, который я видел еще в детстве, его танцевала Абу-элита.

Вокруг нас на кладбище собираются тени призраков-музыкантов, трубачи, гитаристы и скрипачи, звенят шпоры и колокольчики, есть даже басовая гитара размером почти с Миктлантекутли.

Король делает поворот в три шага и сгибает колени как раз так, как следует, делает прыжок и беззвучно приземляется. Слышно, как аплодирует его тень.

Я подхожу к Сейнту и Абуэлите, которые сопровождают танец свистом.

На лбу Чиво появляются сверкающие почки роз, он вскрикивает, взмахивает руками, между тем стежки, образующие причудливые завитушки, распространяются по его щекам, он выставляет вперед ногу, приставляет к ней сзади другую и начинает кружиться на месте, как балерина, между тем как в глазах у него горит зеленый огонь. Миктлантекутли, поддерживая его, склоняется над лицом чоло.

Чиво снова вскрикивает, выкрикивает замысловатые ругательства и, замахнувшись прямой рукой, наносит сильный удар. Наклонившийся Миктлантекутли поддерживал в это время спину Чиво, и удар последнего сбил с короля высокий цилиндр.

А что там под этим цилиндром, вам лучше не видеть…

Под ним не макушка черепа, не отбеленные кости. Это дверь, дыра с крошащимися краями в не имеющей возраста стене, и благодаря ей мы заглянули в сам Миктлан – Миктлан, где вечно танцуют черепа и ноготки. Миктлан, где из сахара получается пламя…

Крики Чиво затихают, и мне кажется, что он сейчас уйдет. Как бы то ни было, Миктлантекутли с ним разделался. Король поднимает Чиво большой костистой рукой и забрасывает его, как мяч в бейсболе, в отверстие своего черепа.

Затем Миктлантекутли надевает цилиндр, делает нам прощальный поклон и спиралью уходит в облака тумана и листвы.

Только тут я перевожу дыхание.

Абуэлита издает удовлетворенное «клак-клак-клак», а Папины кости собираются в скелет, который поднимается на ноги.

Папа обращается с «клак-клак-клак» к Абуэлите, его глазницы опущены вниз, он – сама кротость.

Затем Абуэлита обращается с «клак-клак-клак» к Сейнту. Он подмигивает и говорит мне:

– До свидания, бато, было здорово, но прошло.

Затем он уходит, и сахарный череп умолкает.

Напоследок Абуэлита грозит мне костями пальца.

– Клак-клак-клак.

Я, как и Папа, стою уставившись глазами в землю.

– Да, мэм, буду вести себя хорошо, мэм.

Она почти ласково еще раз повторяет свое «клак-клак-клак» и вручает мне книгу черной магии.

Абуэлита оглядывается по сторонам, делает жест, значение которого, вероятно, общеизвестно в преисподней, и вместе с Папой исчезает. Другие призраки вокруг меня тоже начинают растворяться в воздухе, луна в небе снова делается обычной, и я понимаю, что времени осталось немного.

Я поворачиваюсь к Сэнти, он уже едва виден, но я еще не помирился с ним…

– Подожди! – говорю я, но он лишь печально качает головой, как будто я не прошел испытание, и без следа растворяется в воздухе.

Я смотрю на камень в головах его могилы, на кусок холодного мрамора, торчащий из темной земли. Эхо повторяет мое имя, его уносит ветер вместе с тем, что можно принять за «клак-клак-клак», только это и напоминает мне, почему я оказался здесь.

– Подожди меня, подожди, – умоляю я. Не для того же я прошел все это, чтобы снова потерять его.

Нахожу на земле нож с выкидным лезвием, и, хотя у меня болит предплечье, я стираю им имя «Сейнт» с сахарного черепа.

Возможно, толку от этого никакого и ничего не случится. Может быть, уже слишком поздно, волшебные чары перестают действовать на рассвете, и все это того не стоит, но я должен попробовать то, ради чего оказался здесь. Я не хочу начинать новый день на кладбище в одиночестве, если не считать сахарного черепа.

И даже если у меня получится, не знаю, надолго ли он сможет остаться, насколько ли сильны чары Абуэлиты, но надеюсь, их хватит на всю жизнь. Надеюсь, он сможет услышать, как я каждый день повторяю то, что мне так давно следовало ему сказать.

Я открываю Brujería Magia Negra на определенной странице и читаю вслух, вырезая новое имя на лбу черепа, и на этот раз слежу за тем, чтобы все было написано без ошибок.