Присяга царевича
Царевич Алексей многим казался надеждой России. «Он немцов не любит», – говорили про него, и уже это одно рисовало самые светлые перспективы. Но находились скептики, утверждавшие, что «от недоброго корня и отрасль недобрая», каков-де царь, таков будет и царенок.
Надвигаются сумерки. Сквозь узкие окна древней церкви слабо льется дневной свет и робко отступает перед красным пламенем толстых дымящихся свечей. Темные лики древних икон из-под тяжелых окладов неприветливо и сурово глядят на толпу неведомых людей, стоящую вокруг аналоя. И словно дивятся темные лики: что за необычные люди собрались сегодня в старые стены? Православный ли то народ или иноземцы? Вместо опашней да однорядок, вместо охабней со стоячими воротниками перед ними невиданные короткополые кафтаны, кружевные воротники. Вместо степенных бородатых боярских лиц с волосами, стриженными в кружок, перед ними гладкие, скоблёные лица, а на головах – длинные парики, мукою присыпанные… Подлинно иноземцы собрались сегодня в храм!
Но что за дело до старины и обычая дедовского богатырю в иноземном наряде, что стоит впереди всех, сложив мощные руки на широкой груди и грозно нахмурив брови?.. Царь Петр Алексеевич со своими сподвижниками старую Русь к земле пригнул, крепко иноземные новшества в прародительском краю насадил. И ныне от наследника своего царевича Алексея Петровича он присягу берет: служил бы царевич верой и правдою воле его царской и с нового пути в старую тьму да невежество не сворачивал!
Вот и сам царевич перед аналоем стоит, клятвенные слова громко повторяет. И тоже одет по-иноземному. Столпились вокруг любимцы царя Петра, вскормленные им. Одних он из грязи в князи поднял, других из знатных родов за доблесть выбрал. Тут и Меншиков, и Ягужинский, и Шафиров, и Апраксин, и Голицын, и Толстой, и Шереметев. Много нужно верных слуг царю. Ведет он жестокий бой не только со своей стариной – с наследием царевны Софьи, с расколом, лихоимством и невежеством. Ведет он бой и с врагами зарубежными – с исконным недругом-шведом. И хочет Петр Алексеевич спокоен быть, хочет на сына своего и наследника надежду питать. Обучен уже царевич наукам иноземным. Посылает его царь за границу – отыскал ему невесту, принцессу немецкую. Но доглядчики на молодого царевича много недоброго наговорили. Будто он сердцем своим к старине склонен, будто его попы да монахи против отца научают. И теперь берет царь с сына клятву страшную. Пусть великое дело царя Петра и по смерти его вперед идет! Пусть царевич не сводит Русь с пути великого, широкого, державной волей ей открытого!
Слушает Петр Алексеевич звонкий, но робкий голос сына. Лицом не светлеет, и густые брови на его челе не расходятся. Черные безотрадные мысли одолевают царя.
«Нет, – думает он, – не такого бы наследника и помощника мне надо! Возрос он близ матери. Дядьки да попы темнотою и суеверием смутили его разум. Раньше бы за него взяться! Бранное дело ему не по душе. Только разве не строптив и воле отцовой послушен. Да ведь сие – одна видимость! Чай, в душе-то на отца ропщет! Нарышкины да Вяземские его испортили! Ну, да Господь Бог милостив. Авось, в иноземщине образумится».
Сумрачно глядели на царевича и царские любимцы. Не по душе он им – тихий, богобоязливый. Через силу делит он с ними труды тяжелые. А в буйных хмельных забавах он им не товарищ. Не такого наследника хотели бы они царю!
Но всех горше, всех темнее на душе у самого царевича. Говорит он послушно слова страшной присяги, а невеселые мысли роем клубятся в смятенном уме…
«Ох суров и неласков ко мне батюшка. Не видал я никогда на лице его светлой улыбки, не видал от него ласки отцовской. И к чему сию присягу страшную повелел он мне ныне принести? Не замышляю я ничего супротив его воли, не стану я его ворогам мирволить. Лишь одного не могу я пересилить: жаль мне царицу-матушку, что в заключении век свой доживает. Жаль мне старого обычая, богобоязненного, тихого, истового. Не по сердцу мне сии наряды иноземные. Не по сердцу служба бранная. И пуще всего страшит меня иноземщина. Буду я сиротой жить-коротать в чужой лютерской стране, вдалеке от теремов родных, от православных храмов. Лучше бы мне простым человеком родиться. Принял бы я схиму и прожил бы до смертного часа в мире и благочестии… Мне ли на престоле сидеть? Мне ли новшества вводить в земле православной?!»
Отречение царевича Алексея Петровича от престола 3 февраля 1718 года.
Художник А.И. Шарлеман
И так царевич закручинился, что в словах клятвенных оговорился. Молнией сверкнул на него взор отца, и под сводами древнего храма прозвучал голос Петра, словно в тревожной тиши гулко ударил медный колокол:
– Алексей! Чти присягу с должным вниманием, с точностью нарочитою!
Царевич задрожал всем телом. В рядах царских любимцев послышался злорадный шепот. И снова на смену медному царскому голосу раздался в храме робкий, дрожащий голос царевича:
– Аще приступлю сию клятву, да не будет душе моей спасения вечного, да не будет памяти моей благословения, да не взыду на престол прародительский, да ввержен буду в геенну огненную.
Грозные мысли все сильнее и сильнее вырастают в мощном, непреклонном уме царя: «Буде царевич от моего дела отворотится, буде замыслит он Русь на старое повести – отрекусь я от сына своего и вырву из сердца его на веки вечные».
Так в темном старинном храме стояли друг подле друга Русь новая, великая, грозная в своем шествии победном, и Русь древняя, робкая, побежденная, видящая свой конец неминуемый.
