Великое позорище

В Москве все помнили, как последние патриархи заклинали избегать «новых латынских и иностранных обычаев и в платье перемен по-иноземски», признавали смертным грехом «еллинский блуднический обычай брадобрития». В силу этого укоренилось мнение, что раз царь «бороды бреет и с немцы водится», то «вера стала немецкая» и «кто немецкое платье наденет, тот и басурман».

Невесело было на Москве 25 августа 1698 года. В этот день из чужеземных краев вернулся в свой стольный град царь Петр Алексеевич. Нерадостно встретили его приезд москвичи. Приверженные к родной старине, они всегда недолюбливали склонного к иноземным новшествам Петра. А теперь и подавно были для этого причины.

Еще когда весной 1697 года царь в свите снаряженного к европейским дворам «великого посольства» отправлялся не с подобающей ему пышностью, а тайно, под именем «урядника Преображенского полка Петра Алексеевича Михайлова», народная московская молва с явным неодобрением отнеслась к этому поступку.

– И чего ему ехать, да еще, прости Господи, тайком, как вору, – поговаривали в народе. – Не к добру все это!

– А то бают еще, – прибавляли другие, – поехал царь в Рим на поклон папе римскому. А вернется – веру православную разрушит, обычаи католицкие введет. И так уж сам с присными в кургузом платье ходит, бороды не носит, трубку курит… Бывалое ли это на Руси дело, да еще царское?

– И все этот Лефорт его подбивает.

Москвичи вздыхали и крестились.

Так мало-помалу во всех слоях русского общества росло недовольство царем как нарушителем дедовской старины. От его поездки за границу никто не ждал добра. Разве, когда он уехал, были рады, что на время как бы исчез призрак иноземщины.

Петр между тем отсутствовал долго, объезжал все западные страны и везде учился всему, чему мог. В июле 1698 года он собрался уже из Австрии, где тогда был, переправиться в Италию. Но как раз в это время ему доложили о бунте стрельцов – главного оплота старорусской партии. Высланные после своего мятежа весной 1697 года из Москвы для службы на окраинах, они увидели в этом грозный призрак своего приближающегося падения, происки иноземцев и двинулись на Москву. Под Воскресенским монастырем регулярные московские войска разбили их. Затем боярин Шеин произвел строгий розыск, многих повесил, остальных бросил в тюрьмы. Но Петра это не успокоило. В бунте стрельцов он увидел первую вспышку народного мятежа. Да и своеволию стрельцов надо было положить конец. Оставив чужие страны, царь вернулся в Москву, чтобы решительно повернуть ее на новый путь.

Пугало москвичей странное поведение вернувшегося царя. Прибыв в Москву днем, он не проехал во дворец и жены не позвал к себе, а направился прямо в Немецкую слободу. Думали, вечером все же проследует во дворец, и по старинному обычаю именитые бояре уже приготовились приветствовать царя. Но Петр пображничал весь вечер с немцами, а к ночи уехал в свое любимое Преображенское. Туда к утру следующего дня велел звать и бояр.

Чуть свет заявились знатные, именитые бояре в Преображенское. Знали, что царь не любит долго ждать. Через некоторое время их ввели к Петру. Он сидел, окруженный своими постоянными любимцами – немцами.

– Поклон земной да привет тебе, великий царь Петр Алексеевич, – заговорили в разноголосицу бояре, земно поклонившись царю. – Как жилось на чужой стороне? Что слышалось, что виделось?

– Ну, вставайте, вставайте да рассаживайтесь, – грубо-ласково проговорил Петр, отдавая приказание принести пива прибывшим. – Жилось хорошо, а главное, работалось усердно. В Германии изучил артиллерию. Зело потребная для нас наука. Получил в Кёнигсберге диплом «искусного огнестрельного художника». Оттуда в Голландию пробрался, кораблестроению учиться. Мешали только ротозеи, да и не искусные мастера голландцы. Без науки строят. И зело мне стало противно, что такой дальний конец воспринял, а желаемого учения не достиг. Пробрался в Англию. Там мастера поискуснее. Надо бы нам их своими учителями в этом деле сделать…

Петр, сидя на стуле, говорил вдумчиво, размышляя над каждым словом, и время от времени отхлебывал из стоявшей перед ним кружки пиво.

– Был и в Австрии, – продолжал царь, – собирался в Рим, да вот не пришлось.

Голова Петра задергалась от нервного волнения. Жилы на шее налились кровью.

– Что, Шеин, как стрельцы?

Грузный, еще молодой боярин, сидевший поодаль, приподнялся с трепетом.

– Розыски по всей строгости учинил.

– Ладно, знаю. Мало этого. На дыбу их всех! Да и всех, кто мешает мне вести Россию по новому пути! Она пойдет куда я хочу! – Петр так стукнул кулаком по столу, что зазвенели кружки. Потом встал и, нервно расхаживая вдоль покоя, заговорил спешно и твердо: – Пора, пора поставить Россию на новый путь. Сидите тут в своих норах, ничего не видите. А поедешь посмотришь на людей – совестно, стыдно за Русь становится… Вот хоть бы такой пример взять. Жил в Европе – 1698 год был от Рождества Христова. Приехал домой – 7206 год от сотворения мира. Куда хватили, словно некрещеные! И южные славяне, и греки, от коих мы восприяли веру, на что уж православные, а и те по-европейскому считают. С января у них год начинается, а не с сентября, как у нас. Брюс! – обратился Петр к одному из иноземцев. – Обмозгуй это дело, да и введем скоро новый календарь. Ждать долго нечего. Пора, зело пора переменить этот обычай. Да и не только этот, – говорил Петр, обращаясь к боярам, перед которыми по его приказу уже стояли едва не четвертные кружки с пивом. – Вот хотя бы эти ваши хламиды. Красу в них да величие видите, а по-моему, шутами показываете себя. На дворе жара, а вы словно в крещенский мороз оделись. Благо бы отцы духовные.

Бояре, которых разморило и от жары, и от пива, молчали. Но в их посоловелых глазах засветилось выражение испуга, как бы в ожидании чего-то страшного.

– Отныне, – решительно заявил Петр, – мой закон людям городским и боярским: платье носить по немецкому образцу.

Преследование русской одежды.

Художник Н.Д. Дмитриев-Оренбургский

Сразу побледневшие бояре хотели что-то сказать, но Петр, не обращая на это никакого внимания, продолжал:

– Или хоть взять ваши бороды. Стыд, позор, срам! Велю их обрезать всем! Таков мой закон, и я не переменю его!

Тут уже не выдержали сердца боярские. В старину на Руси борода считалась образом и подобием Божьим, внешним знаком внутреннего благочестия. Безбородый человек считался неблагочестивым и развратным, и потому брадобритие было великим грехом.

– Борода, царь-батюшка, – взволнованно заговорил старейший из бояр, маститый Шастунов, – есть образ и подобие Божье, и через бра-добритие человек теряет то и другое.

– Брадобритие, – бесстрашно заметил другой боярин, – якоже в Ветхом Завете, тако и в Новом благодати есть мерзко и отметно.

– При воскресении мертвых, – заговорил и князь Боровецкий, – и море, и земля, и огонь, и звери, и птицы отдадут всякую плоть. И соединятся кости с костьми, и облекутся плотью, и жив будет человек. Но бороды и усы брадобрейцам не возвратятся, и не внидут они в царство небесное, дондеже не отыщут своих бород и своих усов до последнего их волоса.

Указы Петра I. Стрижка бороды

– А у тебя, князь, бородушка-то особенно густая, – засмеялся Петр, слушавший речи бояр с веселым видом. – Первым, значит, праведником войдешь в рай… Ну да мы тебя не отпустим от нас, грешных… Алексашка! – обратился царь к Меншикову. – Дай-ка мне ножницы!

Боровецкий понял все. Бледный, трясущийся от ужаса, он упал на колени и залился слезами.

– Царь-батюшка, Петр Алексеевич, отец родной, – взмолился он, – не позорь ты меня, старика, заставь Бога молить.

– Нет, князь, так нельзя.

Держите других.

Петр схватил Боровецкого за плечи и собственноручно отрезал ему пол-бороды. Потом с веселым хохотом бросился к остальным, бессильно вырывавшимся из дюжих рук.

Опозоренные, оскорбленные до самой глубины души, выходили бояре среди бела дня из царского дворца. Кое-кто под смех царской челяди плакал, прислонясь к дворцовым колоннам. Старик Шастунов, сжимая в руке отрезанный клок своей драгоценной бороды, восклицал сквозь слезы:

– Сию бороду буду иметь в хранение у себя, яко многоценное сокровище, для положения ее с телом в гроб по моей смерти.

Таковы были первые шаги реформ Петра.

Через год с небольшим он выполнил и другое свое намерение, относительно календаря.