В селе Коломенском
Дума ведет начало от стародавнего обычая русских князей совещаться о важных делах со своими главными дружинниками, или, как их звали, думцами. Когда-то проводить такие совещания были обычаем, строго исполнявшимся князем. Но с усилением московских государей эти совещания, не представлявшие определенного законного учреждения, утратили свою обязательность. Боярская дума приобретала большое значение только в отсутствие государя в Москве или при его малолетстве. И все же звание думного боярина было очень почетно; получить его могли лишь самые сановитые бояре, да и то по достижении преклонных лет. При назначении в члены Боярской думы царю всегда приходилось считаться с родовым старшинством бояр и жаловать многих в Думу «не по разуму их, а по великой породе», как выразился знаменитый московский подьячий XVII века Григорий Котошихин.
К прекрасному царскому дворцу в селе Коломенском, этой «игрушке, которая только что вынута из ящика», подкатил возок царя Алексея Михайловича. Подбежавшие стольники открыли дверцы возка и
помогли царю выйти. На высоком крыльце стояли уже некоторые из бояр. Царь предполагал устроить в Коломенском заседание Думы по поводу важных вестей из Литвы. На одной из нижних ступенек царь заметил своего любимца, товарища детства, наблюдателя за его соколиной охотой Афанасия Матюшкина.
– Здравствуй, Афанасий Иванович! Давно ли из Москвы? – ласково заговорил царь со своим сокольничим.
– Сейчас только приехал, государь-батюшка. Был по указу твоему на Посольском дворе, шесть кречетов показал цезарским послам. Просили они личину снять с одного кречета, а ты мне указал помехи им не чинить, и по твоему указу все сделано.
– А в добром ли порядке привел их назад? Сам знаешь, птица ценная. А коли вашим небрежением кто из них умрет, вы и на глаза мне лучше не попадайтесь!
Царь, поддерживаемый стольниками, взошел на крыльцо. Алексей Михайлович был среднего роста, с белым, подернутым румянцем лицом. Его умные глаза светились добротою. Царь был заметно тучен, опирался на посох. Наслаждаясь, он глядел вдаль, туда, где до самого горизонта тянулись заливные луга. Здесь в половодье появлялось множество птиц. Глядя на необъятную ширь лугов, царь переживал наслаждение завзятого соколиного охотника. На лугах тешился он летней царской потехой, пускал своих соколов.
Коломенский дворец.
Художник А. Адамов
Не отрывая взора от любимого вида, Алексей Михайлович сказал Матюшкину:
– А соколов-то, что привезли из Севска и из Ростова, я, Афанасий, уже видел. Добрые птицы. Прикажи их взять Петру Хомякову. Да вели звать севских Другом и Юдругом, а ростовских Сирином и Смиреною.
Царь повернулся, и еще лучший вид предстал перед глазами. Внизу текла Москва-река, а за ней виднелись белые стены монастырей.
– Ух! Хорошо! – глубоко вздохнул он, ясно улыбаясь. – Люди как есть облака! То явятся нам воздухом благопотребным, благонадежным и уповательным, то грозят зноем, яростью, злохитростью и ненастьем и пророчат погибель, отчаяние. Здесь люди что воздух – зефир реченный, сладкоточивый!..
Сокольничий.
Художник А.Д. Литовченко
Но вот взгляд его упал на кучку стрельцов. Как назло, чтобы показать, что не все так ладно, как кажется благодушному царю, старший из стрельцов стал рассказывать, как поехали они по царскому указу и велению архимандрита в обитель преподобного Саввы под Звенигород. Встали было на Конюшенном дворе, да пришел зело пьяный монастырский казначей Никита.
– По какому указу здесь стоите? – спрашивает, шатаясь.
Стрелецкий десятник сказал, что по велению архимандрита. Как ударит тогда его Никита посохом по голове. А зипуны, седла и оружие стрелецкое приказал пометать со двора.
Стрелец кончил. Царь вмиг изменился. Пропало все добродушие, лицо стало красным, даже багровым, кулаки непроизвольно сжимались.
– Враг проклятый! Единомышленник сатаны! – глухо выкрикнул он. И, повернувшись к стоящим сзади, быстро бросил стольнику Мусину Пушкину: – Алексей Богданович, жди указа!
Спешно отстраняя стольников, царь вошел во дворец.
* * *
Царь у себя в кабинете. Он уже отошел от гнева, опять ровный цвет лица, добродушная улыбка. Но не веселая, а грустная. Перед ним стоит Мусин-Пушкин.
– Приедешь в монастырь, соберешь братию и прочтешь вразумительно мое письмо. «От царя и великого князя всея Руси Алексея Михайловича врагу Божью, и богоненавистнику, и христопродавцу, и разорителю чудотворцева дома, злому, пронырливому злодею казначею Миките…..» Все прочти. О пьянстве его безумном, – продолжал царь, водя пальцем по своему письму, – о мыслях его вражьих. Поезжай, не мешкая, в монастырь, исполни все по указу.
Мусин-Пушкин ушел. Царь сидел задумавшись. Этот случай с непокорным в пьянстве казначеем оставил свой след в настроении Алексея Михайловича. Вспылив гневом и по обыкновению вскоре отойдя от него, он чувствовал себя утомленным. Сильно болела голова.
Царь позвал лекаря. Тот пришел, посмотрел, сосчитал пульс и решил пустить больному кровь… Действительно, царю помогло. Радостный вышел он в соседнюю комнату, где, ожидая царских приказов, сидело на лавках до десятка стольников. Все встали.
Знахарь
– Гневно стало мне, как узнал о Никите-пьянице, в голову ударило. Но пришел немчин-дохтур, отворил кровь, и хорошо стало, легко. Хочу, чтобы и другим легко было, – с добродушно-хитрой улыбкой продолжал царь. Весело играя глазами, он обратился к врачу: – Пускай, дохтур, и им кровь!
Врач едва заметно улыбнулся, поклонился царю и, подойдя к ближайшему от себя стольнику, взял его за руку. Тот сделал было попытку отстраниться, но тотчас же покорился. За ним пошли другие. Одни подходили со страхом, другие с омерзением. Но отказаться не смели. Царь все время улыбался. В это время в комнату вошел с докладом старик-боярин Родион Стрешнев. Но Алексей Михайлович не дал ему сказать ни слова, жалкие лица стольников настроили его на шутливый лад.
– А мы тут, Родион Матвеевич – весело заговорил он, – кровь себе отворяем. Пускай и ему, дохтур!
Доктор, только что справившийся с последним стольником и уже собиравшийся спрятать свой ланцет, равнодушно направился в сторону Стрешнева. Тот отскочил от него, как от дьявола.
– Нет, нет! Бог свят! – закричал боярин.
– Что?! – грозно прикрикнул царь.
– По старости, великий царь. – начал было Стрешнев.
– Или моя кровь хуже твоей холопской?! Или ты лучше других?!
И царь несколько раз ударил боярина по спине. Тот кланялся и медленно пятился, довольный тем, что бесовское действо не коснулось его.
А царь уже отошел. Он стал говорить о предстоящем обеде, приказывал, кому быть за столом.
Прошло еще полчаса, и за успокоением наступило раскаяние.
– Послать надо за стариком-то Родионом Матвеевичем, – приказал Алексей Михайлович подошедшему Матюшкину. – Да вели подобрать ему подарки, чтобы не гневался на меня за жестокость.
– Тишайший, – шептали между собой стольники.
* * *
Утро. Только что стало вставать солнышко. С реки еще тянет прохладой, кругом поют петухи. Царь уже сидит у себя в кабинете за столом. Около него несколько очиненных гусиных перьев. Вот он взял одно из них, пододвинул к себе начатый лист бумаги и стал продолжать письмо казанскому воеводе князю Никите Одоевскому. Был старик в Казани, а на Москве в его семье случилось горе – умер сын Михаил. Вот царь и начал писать письмо еще в Москве, но там его прервали, да в суете, в хлопотах шумной жизни и не писалось. Зато сейчас в благодатной тишине раннего утра слова утешения как бы сами лились из сердца государя.
«И тебе, боярину нашему и слуге, и детям твоим через меру не скорбеть. А нельзя, чтобы не поскорбеть и не прослезиться. И прослезиться надобно, но в меру, чтобы Бога наипаче не прогневить, и уподобиться бы тебе Иову праведному… Князя Федора я пожаловал, от печали утешил, а на вынос и на всепогребальное я послал сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал, что, опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня, никого у вас нет. И я рад их и вас жаловать. Только ты, князь Никита, помни Божью милость, а наше жалованье. На то нас Бог и поставил, чтобы беспомощным помогать. И тебе бы учинить против сей нашей милостивой грамоты одноконечно послушать с радостью, то и наша милость к вам безотступно будет…»
Алексей Михайлович кончил писать, бросил перо, прошелся два раза по комнате, подошел к окну. На дворе, прямо против царских окон, у небольшого каменного столба, наверху которого находился небольшой ящик, стояли два бедно одетых крестьянина с испуганными лицами. Один из них держал в руках небольшой бумажный свиток. Увидев появившегося в окне царя, они упали на колени и поклонились ему до земли. Царь махнул рукой. Крестьяне встали, и тот, что держал свиток в руке, положил челобитную в ящик.
Царь вернулся к столу. Он посмотрел на письмо, задумался, затем быстро сел и на обороте листа написал: «Князь Никита Иванович! Не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь надежен».
У боярского крыльца.
Художник В.В. Поляков
Сзади послышался осторожный шорох. Царь обернулся. В дверях стоял дежурный стольник.
– Великий государь. Бояре собрались на Думу.
– Иду, – сказал царь. И, проходя мимо стольника, добавил: – Не забудь челобитную принять, там, в ящике.
Стольник поклонился.
* * *
Когда Алексей Михайлович вошел в палату, бояре, окольничие и думные дворяне уже стояли по местам, каждый по чести своей, как государь указал, готовые по его знаку рассесться по широким скамьям.
Царь занял свой трон. Заседание началось. Докладывал думный дьяк. Он поведал печальную весть, что двадцатитысячное русское войско было разгромлено поляками, воеводы Хованский и Нащокин с тысячью воинами еле успели скрыться в Полоцке.
Царь спрашивает Думу: как поправить случившуюся беду? Бояре молчат. Встает царский тесть боярин Милославский, самоуверенно разглаживает бороду и начинает говорить:
– Великий государь! Не все еще пропало, то оплошка воевод Хованского да Нащокина. Пожалуй, государь, меня главным ратным воеводою, и я не то что взятое удержу, но и самого круля польского возьму в полон.
Царь Михаил Федорович с боярами в его государевой комнате.
Художник А.Я. Рябушкин
Царь вскочил с трона, бросился к Милославскому.
– Страдник! Худой человечишко! – весь красный от гнева, кричал Алексей Михайлович. – Как смеешь ты хвастаться своим умением в ратном деле! Когда ты ходил с полками?! Какие над врагом одоления чинил?! Или смеешься ты надо мною?!
И, схватив Милославского за бороду, царь пинками в спину погнал своего тестя вон из комнаты. Наградив его у порога последним пинком, он выставил его за дверь и гневно захлопнул ее. Повернувшись к боярам, царь вытер потное от гнева и резких движений лицо, сделал два шага, как вдруг его взор упал на Родиона Стрешнева. Алексей Михайлович вспомнил о нанесенной старику обиде, кивнул ему, спросил о здоровье и попросил забыть старое. Старик был растроган и прошептал, садясь, соседу:
– Незлобивый.
– А то нет! – тихо отвечал сосед. – Не мы одни, чужие люди немцы, и те диву дивятся, на него глядючи. Вчера еще главный цезарский посол говорил, «Что за царь у вас! Власти у него над народом, как нигде в других землях. А как он ее вершит! Ни вотчин не взял ни у кого, ни живота не лишил, ни смертью не казнил никого из своих холопов».
– Тишайший, – шепчет Стрешнев, с умилением глядя на государя.
