Глава 2

Свобода у мясного прилавка

Хьюстон, штат Техас. Нестерпимая духота. Даже не верится, что сейчас середина сентября. Пожалуй, намного круче нашего знойного июля в каком-нибудь Саратове. Зато в супермаркете Randall’s, куда нас привезли на экскурсию, причем по нашей настоятельной просьбе, живительная прохлада. Просто курорт. Но сходу поражает не мощная система кондиционирования, а отсутствие привычных для нас затхлых запахов советского гастронома. Но это впечатление «первых шагов». Дальше – больше. Господи, таких прилавков у себя дома мы отродясь не видели! Для нас, жителей погрязшей в продуктовых дефицитах Москвы, это нечто из области нереального. Голова кругом идет от разнообразия всевозможных продуктов. И почему-то мучает единственный вопрос: неужели у них каждый день такое изобилие? Невероятно!

Ходим с Ельциным меж рядами с товарами. Он потрясен: чего тут только нет, и все можно купить без всякой очереди. Выбрал, встал в кассу (если перед тобой три человека, это уже много), заплатил – и шагай домой! Такого капиталистического достатка бывший партайгеноссе Москвы явно не ожидал увидеть.

– Борис Николаевич, а давайте посчитаем, сколько тут разновидностей колбасы?

Шеф реагирует на предложенное мною резко и впервые употребив «ты», абсолютно несвойственное его манере общения:

– Ты мне сейчас ничего не говори! Не надо ничего говорить! – и с минуту, а то и больше, в какой-то ожесточенной задумчивости стоит у мясного прилавка. – А этот, наш, понимаешь, какую-то там Продовольственную программу придумал. Вот она, продовольственная программа, на прилавке!

Что это было – искреннее потрясение или игра на публику? Гадать не берусь, а наверняка не знаю. Иногда кажется, что он на самом деле был поражен доселе невиданным изобилием. А иногда – что эта была экспромтом сыгранная сценка, рассчитанная на снующих вокруг нас нескольких журналистов с фото- и телекамерами. Последняя версия кажется более вероятной, потому как нечто подобное случилось в самом начале нашей поездки, еще в Нью-Йорке, во время посещения музея искусств «Метрополитен».

…Дождавшись, когда Борис Николаевич выйдет из вертолета, на котором он дважды облетел Статую Свободы и стал «вдвое свободнее», Алференко объявляет следующий пункт сегодняшней нью-йоркской программы – пешая прогулка по Центральному парку с последующим посещением всемирно известного художественного музея. Весть об этом воспринимается без малейшего удовольствия. Если бы рядом с нами не было сейчас Энн Купер, известной журналистки The New York Times, а чуть поодаль не маячила группка ушлых газетных репортеров, Ельцин наверняка бы устроил Геннадию очередной скандал и отказался участвовать в этих мероприятиях. И, в общем-то, был бы прав, потому как за два часа (а ровно через два часа должна состояться пресс-конференция в доме у Боба Шварца) физически невозможно сделать и то, и другое – и по парку погулять, и музейную экспозицию осмотреть.

– И чего мы не видели в этом парке?! – Ельцин выплескивает раздражение на шагающего рядом Суханова. – Чем он интереснее наших Сокольников? Тем, что, понимаешь, в Нью-Йорке, а не в Москве?!

Суханов берет шефа под руку и шепчет на ухо:

– Вы посмотрите, сколько за нами идет журналистов! Завтра об этом будет написано во всех газетах!

Ельцин бросает на репортеров беглый взгляд и, видимо, решает, что сейчас самый подходящий момент развеять слухи об его немощах и пороках. Пусть убедятся: Ельцин – энергичный, спортивный, неутомимый! Еще многим молодым фору даст! С этого момента он «гуляет» по Центральному парку, как царь Петр на картине Серова – размашистым шагом и полубегом. И мы семеним следом так же, как та самая царская свита. Что касается репортеров, то они едва поспевают за нашей группой, странной манерой гуляния дивящей отдыхающих ньюйоркцев.

На ступенях музея все повторяется: «Зачем мы сюда пришли?! Мы в Америку приехали картинки рассматривать?! У нас, конечно, своего Эрмитажа нет!». В ответ Суханов произносит умоляюще: «Борис Николаевич!», и взглядом вновь указывает на репортеров, чуть поодаль с трудом переводящих дыхание.

В музее российский лидер демонстрирует пишуще-снимающей публике уже другие свои достоинства: Ельцин – тонкий, вдумчивый ценитель прекрасного, хорошо ориентирующийся в изобразительном искусстве и мгновенно распознающий различные художественные школы. Мы бежим по залам музея почти с той же скоростью, что и по парку. Но в некоторых из них шеф задерживается возле какой-нибудь картины. Стоит, сложив на груди руки, и несколько секунд задумчиво любуется. Насладившись, он, ни слова не говоря, срывается с места и стремительно преодолевает пару-тройку следующих залов, после которых все повторяется. Очевидно, это должно отразить некий принцип его жизнедеятельности: Ельцин не тратит время на все без разбору, а лишь на то, что по-настоящему ценно и достойно его внимания.

Один из особо отмеченных Ельциным авторов – Ян Вермеер. У портретов его работы он задерживается дольше, чем у всех прочих. Наверное, с полминуты. Гаррисон заинтригован: вам это нравится? Шеф, не глядя на него, произносит многозначительное «Нда-а…»:

– Знаю эту картину. Прекрасный художник, – и, сорвавшись с места, уже стоя на пороге следующего зала, поясняет: – Один из моих любимых.

Всю дорогу от музея до дома Боба Шварца меня мучает мысль: чем ему так полюбился Вермеер? Не выдерживаю и спрашиваю об этом. Ельцин смотрит на меня так, будто я поинтересовался его отношением к известной исключительно среди ученых-лингвистов Вере Цинциус, специалисту в области этимологии урало-алтайских языков:

– Какого еще Веремеева?!

То было в Нью-Йорке, а это Хьюстон, и уже другая сценка – у мясного прилавка. Но очень похоже…

Выходим из супермаркета и, можно сказать, попадаем в баню, душную и влажную. В другое время шеф сразу направился бы к лимузину с его живительной кондиционированной прохладой, а тут не торопится – стоит и ритмично, будто отбивает такт, постукивает кулаком о ладонь. Понятно, что хочет сказать нечто для него важное, но почему-то не говорит. Наверное, подбирает подходящие слова.

– Борис Николаевич, что-то случилось?

Тот смотрит вроде бы на меня, но отвечает определенно кому-то другому, скорее всего, самому себе:

– Не надо было мне говорить про «обновленный социализм». Непонятно это американцам. После таких-то вот прилавков…

Следующий и последний пункт нашего назначения – Майами. Здесь нам предстоит прожить пару дней в отеле, принадлежащем «кукурузному королю» Америки Дуэйну Андреасу. И что самое приятное, на самом берегу океана. Может, удастся окунуться в воды Атлантики? Хорошо бы. Хоть какие-то положительные эмоции.

«Король» присылает за нами свой самолет, и через два с половиной часа мы уже в жаркой и душной бане, именуемой Флоридой. Андреас встречает нас в холле, как долгожданных гостей. Судя по развешанным повсюду фотографиям нашего хозяина в обществе всевозможных знаменитостей, от президента Буша до какого-то шоумена в индейских одеждах, его жизненные интересы кукурузой не ограничиваются. В отеле, кроме нас, нет других постояльцев. На этажах тишина и безлюдье. И это удивляет. Можно, конечно, предположить, что сентябрь в этих краях – не сезон, и никто не едет. Но чем тогда объяснить, что на тянущейся вдоль океана авеню мы видели так много людей в пляжном облачении? Трудно представить, что Андреас распорядился освободить от постояльцев огромный отель только ради мистера Ельцина и его свиты. И еще одна странность: почему-то нас селят не в гостиничных номерах, коих на любой вкус, а в личных апартаментах хозяина и его семьи. Непонятно. Хотя одно объяснение все-таки есть: портье в холе обмолвился, что сразу после нашего отъезда отель закроется на реконструкцию.

Мы с Ярошенко занимаем квартиру дочери Андреаса. У нас разные спальни, но гостиная, кухня и прочие бытовые прелести общие, что создает некоторый дискомфорт. Оказывается, от советского аскетизма можно отвыкнуть буквально за несколько дней. Не прошло и недели, как мы приехали в Штаты и пожили в отелях категории «5 звезд», а нам это уже кажется нормой, тогда как отечественная практика расселения в номера по двое, трое и более командировочных – издевательством над человеческой природой.

На сегодняшний день Андреас запланировал для Бориса Николаевича всего одно мероприятие – коктейль и ужин с участием нескольких представителей городской элиты. Причем для этого не надо никуда ехать. Все будет происходить здесь же, на последнем этаже отеля. При этом произнесение речей не предполагается ни со стороны хозяев, ни со стороны гостей. Сначала фуршет (по-нашему – общение с бокалом в руке), после – ненавязчивая беседа за ужином. Хозяин обещает богатый выбор блюд из морепродуктов и всевозможные напитки. Последнее очень беспокоит Суханова:

– Ох, ребята, как бы не повторился Балтимор!

Ярошенко предлагает рискованное, но весьма изобретательное решение:

– Надо предложить шефу такой вариант: за ужином выпивкой не увлекаемся, а после, когда все разойдутся, выйдем на берег и посидим на песочке у океана своей компанией.

– А где возьмем спиртное? При всех со стола как-то неудобно…

– Павел, ты видел – у нас в квартире на столе в гостиной стоит ваза с фруктами, а в холодильнике бутылка виски?

– Видел. Но это, наверное, хозяйское.

Суханову с Ярошенко мое возражение не кажется разумным:

– Хозяева знали, что мы будем у них жить? Знали. Значит, для кого они все это оставили? Для нас, для кого же еще?

Предложение устроить прощальные посиделки на берегу океана, а, может, и искупаться, Ельцину нравится. Видимо, все-таки устал за время поездки, и мысль, что это ее финал, что завтра домой, его радует. Мы давно не видели шефа в столь добром расположении духа. Но, увы, приходят Алференко с Гаррисоном, и благостный Ельцин вновь становится раздраженно-недовольным. Ему предлагается подписать напечатанный на бланке Института Эсален «Меморандум о намерениях», в котором его настораживает первый пункт: «В соответствии с американской бизнес-практикой мистер Ельцин имеет право на чистые доходы. Мистер Ельцин полностью отказывается от этих доходов».

Он вопросительно смотрит на нас с Сухановым и Ярошенко: подписывать, что ли? Нам троим тоже не нравится такая формулировка – «полностью отказывается». Как ее прикажите понимать? Между нами и Алференко по этому поводу возникает дискуссия. Сначала он объясняет свои резоны достаточно дружелюбно, но постепенно теряет над собой контроль и сгоряча произносит фразу о каких-то непредвиденных расходах, которые якобы из-за нас понес Гаррисон. Она еще более настораживает Ельцина:

– Если я полностью откажусь от этих денег, то и вы после откажитесь покупать одноразовые шприцы. Скажите, что денег нет, что все съели эти самые непредвиденные расходы.

– Во втором пункте «Меморандума» черным по белому сказано: все доходы должны быть посвящены исключительно и специально для борьбы со СПИДом в СССР, в соответствии с указаниями господина Ельцина. Как же мы после этого откажемся?!

– Ну и зачем же тогда мне «полностью отказываться»? Чтоб после упрашивать: «Купите, привезите!», так что ли?

– Чтоб мы могли приобрести шприцы без вашей доверенности. Гаррисон же не будет всякий раз летать за ней к вам в Москву.

Ельцин снова поворачивается в нашу сторону: подписывать? Пояснения Геннадия не кажутся убедительными, есть в них какая-то хитринка, но, вполне возможно, это какая-то американская бизнес-хрень, которую мы не знаем и не понимаем.

– Подписывайте, Борис Николаевич!

Я и сейчас, верни меня то время, сказал бы: подписывайте! Почему нет? Все равно вы никогда и ни от кого не узнаете, где и сколько денег получили за свои лекции про нерешительность Горбачева, про необходимость сузить фронт экономических реформ и про то, как вам в голову вбивали коммунистические догмы «Кратким курсом истории ВКП(б)». Да и к чему задумываться о суммах, если не прояснен главный вопрос – откуда взялись все эти деньги, из какого кошелька?

То, что с нашей стороны в качестве партнера выступил столь экстравагантный персонаж, как Геннадий Алференко со своим «Фондом социальных изобретений», – это еще как-то можно понять и объяснить. Но почему в Америке деньги на визит и доходы от него шли через Институт Эсален? Какая связь между идеей политической модернизации СССР и основной целью деятельности этой американской организации, которая формулируется весьма оригинально: «Движение за развитие человеческого потенциала»?

Понятное дело, я – журналист, и у меня в ту пору не было других возможностей посетить Америку. А хотелось. Отсюда и всеядность. Но Ельцин?! Советский политик первой величины! Как он мог не обратить внимание на то, что путешествует на средства и при организационной поддержке коммуны-поселения (а Институт Эсален, согласно его уставу, есть не что иное как коммуна-поселение), которую многие в США считают прибежищем наркоманов и бездельников? Более того, которая, по сведениям из разных американских источников, отчасти финансируется Госдепартаментом США и ЦРУ, и, по целому ряду направлений, сотрудничает с этими правительственными учреждениями. Кстати сказать, сей печальный факт несколькими годами позже подтвердил мне один из тогдашний руководителей Службы внешней разведки России.

…Так что подписывайте, подписывайте, Борис Николаевич, и ни о чем таком не думайте. Станете президентом, ничего не вспомнится.

Ужин у Андреаса похож на все предыдущие ужины, хотя и чуть менее чопорный. Вопросы за столом тоже не умнее и не глупее тех, что задавались за другими столами. Разве что здесь, на курорте, это делается с менее постными лицами. Зато отвечает на них Борис Николаевич так, словно в голове у него магнитофон. Он, как выяснилось в ходе этой поездки, вообще не любитель политических импровизаций. Если что-то раз посчитал удачным, повторяет это всюду, невзирая на характер и настрой аудитории. Так что мы уже выучили его «американские тезисы» назубок, и любой из них можем повторить без запинки и в нужной последовательности.

Вечер окончен. Гости откланялись, не забыв выразить Ельцину свое восхищение и благодарность за антикоммунистическую позицию. Прощаемся с хозяевами и тоже расходимся по своим квартирам. Шеф выполнил-таки обещанное – он лишь слегка навеселе.

– Пойду сниму костюм, – к Борису Николаевичу вернулось благодушие, утраченное из-за дебатов по «Меморандуму», – и через полчаса встречаемся на берегу.

Чтобы портье в холе не заметил похищенную мною бутылку виски, заворачиваю ее в полотенце (вроде как иду окунуться в ночной океан). Ярошенко складывает в полиэтиленовый пакет стаканы, фрукты из вазы и кое-какую закуску, обнаруженную нами в холодильнике. Перед самым выходом вспоминаю об Алференко: его-то зовем? Виктор пожимает плечами: мол, пусть Суханов сам решит или у шефа спросит.

Какая темная ночь! И какие невероятно яркие, крупные звезды! Здесь они совсем не такие, как в России. А такого песчаного пляжа никто из нас вообще отродясь не видывал. Фантастика! Кажется, все это происходит не наяву и не с нами!

Впереди что-то нашептывает укрытый ночной мглой океан. Позади легкомысленно сверкает огнями незасыпающий Майами-Бич. Наверное, впервые за эти семь дней мы общаемся без напряга. Всем легко и беззаботно, даже Геннадий Алференко, смертельно уставший (это надо признать) от оправданий перед прессой за необдуманные слова и поступки нашего шефа.

– Ну, давайте вот за что выпьем…

Мне кажется, Борис Николаевич вознамерился прямо здесь, на пляже, подвести итоги нашего турне. Но ошибаюсь. Он о другом.

– Все эти дни я наблюдал за вами. Я же вас плохо знал. Мы, понимаешь, первый раз вместе в таком серьезном деле. Так вот, – Ельцин делает многозначительную паузу и окидывает взглядом внимающую его речам компанию, – давайте пообещаем… поклянемся!… что никогда не предадим друг друга. Никогда!

– Обещаю! Клянусь!

– И я клянусь!

– Конечно. Я тоже!

То ли мы устали за эту шальную поездку, то ли виски в сочетании с океанским воздухом пьянит сильнее, но в отель возвращаемся в легком подпитии и даже слегка покачиваясь. Ельцин обнимает меня за плечо, и не от избытка отеческих чувств, а потому что ему так устойчивее. Уже у лифта он вдруг притягивает меня к себе и шепчет в самое ухо:

– Вы с Виктором будете работать со мной! В ближнем круге!

Как все-таки странно устроена человеческая память! В жизни почти каждого человека есть такие сюжеты из прожитого, которые ему не хотелось бы вспоминать, но именно они отчего-то и вспоминаются чаще прочих. Для меня это поездка с Ельциным в Америку. И даже не сама поездка, а то, как я – именно я, а не он! – повел себя после нее.

Мы с Ярошенко вылетаем домой тремя днями позже Ельцина c Сухановым, и не из Майями, а из Нью-Йорка. Наплели им, будто хотим удостовериться, что обещанный миллион одноразовых шприцов закуплен и отправлен в Союз. На самом деле, нас пригласил погостить у себя в Вашингтоне Харрис Култер, оказавшийся не только отличным переводчиком, но и удивительным собеседником. И к тому же на редкость скромным человеком. Мы лишь в последние дни, когда наша поездка по Америке подошла к концу, узнали, причем случайно, что, оказывается, он известный в США специалист по истории медицины, доктор философии и профессор Колумбийского университета. Потрясающе!

Но все хорошее и приятное по обыкновению скоротечно. Если с Ельциным у нас каждый день тянулся словно три, то эти три дня пролетели будто один. Но все равно, хоть в Америке и комфортно (тем более, когда тебе не надо думать ни о крыше над головой, ни о хлебе насущном), а домой все же тянет. Так что настроение у нас с Виктором, можно сказать, приподнятое.

Самолет разбегается, отрывается от бетонной дорожки и взмывает в небо. Над головами гаснет табличка «Пристегните ремни». Сейчас приветливая стюардесса предложит нам что-нибудь выпить, и мы непременно выпьем. За окончание наших мытарств. Ярошенко улыбается с прищуром и топорщит боцманские усы. Это значит, хочет меня удивить чем-то неожиданным.

– Давай выпьем за наш новый проект!

– Какой еще проект?!

– Мне тут пришла в голову одна мысль…

– Виктор Николаевич, я тебя умоляю! Давай хотя бы месяц поживем без великих целей!

Возле наших кресел останавливается пилот, судя по нашивкам на рукавах кителя – командир корабля:

– Простите, вы ведь в Америке были вместе с Борисом Николаевичем?

Виктор бросает на меня многозначительный взгляд: молва о наших подвигах добралась до Родины раньше нас! Но мне отчего-то не по себе:

– Да. А что именно вас интересует?

– Скажите, так пил он все-таки в Америке или не пил?

Мы с Ярошенко, не сговариваясь, возмущенно реагируем на такую постановку вопроса, причем делаем это почти рефлекторно и, можно сказать, в один голос:

– Да вы что?! С чего вы взяли?!

Наш напор смущает пилота, и тот произносит извиняющимся тоном:

– Я вот тоже думаю, что такого не могло быть. Но «Правда» об этом на днях большую статью опубликовала.

Виктор смеется, но смех у него какой-то наигранный: не то читаете, дорогой товарищ!

– Вы следите за «Комсомолкой». Павел, – и он кивает на меня, – в ней скоро обо всем расскажет.

Пилот уходит к себе в кабину, обнадеженный нашими уверениями: наврала «Правда», не пил Борис Николаевич! Зато у нас настроение испорчено на весь полет. Жизнеутверждающего оптимизма уже нет и в помине.

– Что делать-то будем?

Виктор смотрит на меня с удивлением:

– Как что? Будем бороться за Ельцина! Я выступлю перед избирателями, ты напишешь большую статью в «Комсомолку»…

– И о чем же я напишу?

– Про то, как ездили в Америку.

– Написать все, как оно было на самом деле, ничего не замалчивая? И про вечеринку у Боба Шварца, и про ужин с Рокфеллером, и про Балтимор с Майами?

– Ты же понимаешь, что это подло, что это предательство?! В этой поездке мы с тобой не были сторонними наблюдателями. Мы – члены команды. Значит, соучастники и удач, и проколов. Поэтому ни у тебя, ни у меня нет права на критику и разоблачения.

…Такой встречи у нас с ней еще не случалось – увидев меня на пороге, мать, вместо радостного приветствия, горестно всплеснула руками: «Что ты натворил со своим Ельциным?! Тебя же теперь с работы выгонят!». А спустя час или два раздался звонок из редакции, и секретарь Главного сообщила, что завтра поутру меня ждут на редколлегии с объяснениями.

Иду от метро к улице Правды и ловлю на себе насмешливые, а то и полупрезрительные взгляды попадающихся по пути знакомых мне коллег-журналистов. Я уже знаю, что заокеанские «гастроли» Ельцина, в которых принял самое деятельное участие, наделали много шума, но, видимо, еще не догадываюсь о масштабах постигшего нас политического и морального фиаско. Мы с Виктором еще были в Америке, а вся Москва (да что там Москва – вся страна!) уже обсуждала перепечатанную из итальянской газеты «La Repubblica» статью Витторио Дзукконе о визите Ельцина в США. Ее главный посыл – заокеанский вояж лидера российских демократов «пахнет виски и долларами». В ней рассказывается о том, как непотребно он себя вел в этой поездке – пьянствовал, куражился, выступая под хмельком, нес несусветную чушь, требовал баснословные гонорары за свои, с позволения сказать, лекции и активно «удовлетворял ненасытные потребительские аппетиты».

Еще и еще раз перечитываю статью Дзукконе, рисующую образ малокультурного, необразованного, примитивно мыслящего популиста-алкоголика. Общее впечатление – смесь правды, полуправды и правдоподобного обмана. Но абсолютно все свои разоблачения итальянец ловко пристегнул к факту, который проще всего доказать – к пьянству. Признай я его, и будут считаться доказанными все прочие. А в них-то как раз и нет истины. Получается, нужно или все отрицать, или со всем согласиться, третьего не дано. Но и в том и в другом случае, конечно же, моя позиция едва ли будет считаться образцом высокой морали. Скажу: «Пил, и много пил!» – предстану, как предатель доверившегося мне Ельцина. Скажу: «Не выпил ни грамма!» – и я предатель поверившего мне Читателя.

Успокаиваю себя тем, что Дзукконе тоже поступил не шибко нравственно. Он явно выполнял чей-то заказ. На это указывает хотя бы то, как он оперативно сработал. Мы еще колесили по Америке, а работающему в США итальянскому репортеру уже было известно, и сколько пил наш герой, и что пил, и с кем, и как себя вел после выпитого. Будто был рядом и следил за каждым его шагом. Настораживающая журналистская осведомленность!

Подозрения мои усиливаются после того, как один из аккредитованных в Москве американских коллег принес пачку нью-йоркских газет недельной давности. В двух из них (обе датированы 18 сентября 1989 года, то есть выпущены на следующий день после отъезда Ельцина из Майами) рассказывается про нашу прощальную вечеринку на пляже. Причем с весьма деликатными подробностями – как взяли виски у дочери миллиардера Андреаса, что это был полюбившийся Ельцину «Джек Дэниэлс», что распили его прямо на берегу, что строжайше запрещено законом, а пустую бутылку бросили в бак для пляжного мусора. Кто мог обо всем этом знать, кроме тех, кто был рядом? Из-за кустика такое не подглядишь. Тогда кто?!

Мучаюсь вопросом: как же мне все-таки поступить? Может, отмолчаться? Невозможно. На людях хоть не показывайся – все и всюду хотят знать про Ельцина в Америке. Ничто другое не интересует, кроме одного – пил или не пил? Все призывают к правдивости и откровенности, только одни хотят от меня услышать лишь «да», другие – лишь «нет». Мне это так опротивело, что любопытствующим коллегам-журналистам отвечаю на их расспросы хохмой: «Не знаю, пил ли Ельцин, а я пил!».

Единственный человек, с кем могу обсудить происходящее, – Виктор Ярошенко. Но тот оказался в не менее сложной ситуации. В Верховном Совете СССР, членом которого он является, от него требуют подробного отчета о поездке в Соединенные Штаты. При этом коммунистическое руководство парламента не желает слышать ни о чем, кроме как о беспробудном пьянстве депутата Ельцина. Члены созданной два месяца назад оппозиционной Межрегиональной группы, напротив, настойчиво рекомендуют Ярошенко обнародовать известные ему факты, которые бы доказали обратное и уличили КГБ и партийную верхушку в грязной провокации против их лидера. Похоже, что и для тех, и для других поведение Ельцина в Америке стало инструментом борьбы за политическое будущее.

…Возле редакции «Сельской жизни» встречаю народного депутата СССР, академика-агрария Владимира Александровича Тихонова. Он давний приятель моего покойного отца (когда-то они вместе ходили в байдарочные походы), а потому, не будучи особенно близки, мы иной раз ведем достаточно откровенные разговоры.

– Да, брат, попал ты в передрягу!

– Вы так думаете?

– А тут и думать нечего – чего бы ты сейчас ни сказал, и сторонники, и противники Ельцина будут тебя считать непорядочным человеком.

– Не понял…

– А что тут непонятного? Представь себе: ты публикуешь статью, в которой опровергаешь факт пьянства. Как отреагируют на нее противники Ельцина? Объявят тебя лгуном и лицемером. А что скажут сторонники? То же самое! Только те это сделают во всеуслышание, а эти – шепотом и в своем кругу. Никто из тех, кто хоть мало-мальски знает нашего Бориса Николаевича, не поверят в то, что в Америке он к рюмке даже не притронулся. Никто! Так что твое «Пил» или «Не пил» для тебя лично ничего не изменит. Последствия будут одинаковыми – к тебе надолго прилипнет клеймо непорядочности, – Тихонов смотрит на часы, видимо, опаздывает на встречу, но на прощание хочет меня слегка утешить: – Поверь, я тебе очень сочувствую.

Вечером мне домой звонит Лев Суханов:

– Как дела? Видишь, какую шумиху подняли коммуняки в прессе, сколько грязи на нас вылили. Ты сам-то собираешься писать о нашей поездке?

– Еще не знаю.

Трубка молчит, и мне кажется, что Суханова обидела расплывчатость моего ответа, и продолжения разговора не будет. Но вдруг…

– Павел, – узнаю голос Ельцина.

– Здравствуйте, Борис Николаевич!

– Я хочу, чтобы вы поступили так, чтоб не навредить России. Вы меня понимаете? Чтоб не навредить России!

Кажется, я его понимаю…

И все-таки не понимаю…

Спустя день в «Комсомолке» выходит моя большая заметка под не самым оригинальным заголовком: «Ельцин в Америке». В ней опровергаются все постулаты Дзукконе, включая неопровержимый факт пьянства. А еще через день «Правда» приносит Ельцину официальные извинения. В этой ситуации мне если кого и жалко по-настоящему, то это главного редактора этой газеты – ему пришлось покинуть свой пост.

С той поры минуло больше четверти века. Иной раз кажется, все это было в какой-то другой жизни. И в другой стране. В памяти почти стерлись связанные с той поездкой светлые сюжеты, зато четко отпечатался негатив. Наверное, потому, что связан с болезненными ощущениями и переживаниями, а они ранят душу и оставляют на ней незаживающие раны, шрамы на всю оставшуюся жизнь.

Стыжусь ли я той своей заметки, с которой, по большому счету, началась моя известность, причем не только журналистская? И нет, и да. Нет – потому что в ней почти все было правдой. Да – потому что почти.

Часто думаю, что было бы, если б осенью 1989 года я все же «сдал» Ельцина? В нашей политической и околополитической тусовке немало людей, почитающих себя как великих аналитиков и провидцев. От таких я не раз слышал, а после выхода в свет этой книги, может, еще и услышу: «Что он о себе возомнил?! Мелкая сошка! Признался, не признался – ничего бы от этого не изменилось!». Возможно. Только почему в те осенние дни 89-го года, когда страна была беременна переменами и мучилась в предродовых схватках, очень влиятельные в Кремле люди сулили мне немалые жизненные блага и феерический карьерный успех, если расскажу народу «всю правду про Ельцина»? И тоже призывали не навредить России?

А я, признаться, и по сей день не знаю, навредил я ей или не навредил. Посмотрю на то, с какими великими болями страна залечивает раны, нанесенные своим первым президентом и его командой, и каюсь – навредил! Вспомню коммунистическое прошлое с его нищетой, репрессиями и гражданским бесправием, и успокаиваю себя – не навредил! Но и в том, и в другом случае, гордиться особо нечем. Увы. У смутного времени не бывает героев.