Из записок Андрея Новикова
…Пожалуй, на том вечере, посвященном, выражаясь официальным языком, торжественной сдаче в эксплуатацию военно-спортивного комплекса Валгалла, и можно подвести некую условную черту. Окончательно делящую нашу жизнь на две неравные части. Фигуры расставлены, первые ходы сделаны, позиции определились. Все персонажи введены в действие. И дальше уже вся наша история начала развиваться по своим внутренним законам, никак от нашей воли не зависящим. До Валгаллы мы еще могли что-то решать и выбирать. Оставалась, наконец, возможность просто отойти в сторону. Я об этом думал. Мы могли бы, используя установку Левашова, начать метаться по Земле. День на Гавайях, два в Одессе, потом Рио и так далее. Скорее всего, пришельцы бы нас потеряли… Только вряд ли это было бы достойное решение.
При том, что ни один человек в целом свете не смог бы никого из нас ни в чем упрекнуть. Короче, какой-никакой выбор у нас был. А вот дальше – все! Когда ты уже пошел по канату, поздно оглядываться.
Но хоть до конца еще далеко, судя по всему, и ни один ясновидец не предскажет, чем эта история для нас кончится, я не могу сказать, даже наедине с дневником, что жалею о чем-нибудь или согласился бы переиграть, если б дали… И дело не только в шахматном правиле: «Взялся – ходи». Просто Одиссей не был бы Одиссеем, вернись он к Пенелопе с полдороги. Ерунда, будто заблудился хитроумный царь, карты у него там оказались ненадежные или гирокомпас забарахлил. Там по солнцу и звездам все Средиземное море вместе с Эгейским за две недели в любой конец проплыть можно. Просто интересно ему было жить, владельцу уютного острова. И долг он, похоже, ощущал. Перед будущим, предположим. Потомству в пример и вообще… Оттого до сих пор его и помнят, книгу третью тысячу лет читают…
Глава 10
…Курортный сезон на Валгалле кончился. Не оттого, что начала портиться погода. До настоящей осени было еще далеко, и дождливые дни по-прежнему сменялись сухими и даже жаркими. Дело было в другом. Отдых хорош лишь как краткая передышка между более-менее длительными периодами осмысленной трудовой деятельности, неважно, физической или интеллектуальной. А вечный отдых… Наверное, его не будет даже в раю.
Здесь самой насущной работой представлялось исследование планеты. В отличие от колонистов острова Линкольна и других известных робинзонов, нашим героям не требовалось в поте лица добывать свой хлеб и искать способы добраться до цивилизованных краев. Зато географические исследования обеспечивали полную занятость и позволяли каждому реализовать как свои профессиональные способности, так и самые затаенные желания, в предыдущей жизни совершенно нереальные.
Возможности сухопутных экспедиций сразу ограничились несколькими километрами, непосредственно прилегающими к Большой Западной поляне. Именно на столько сумел пробиться Шульгин на тяжелом гусеничном транспортере, старательно выискивая просветы между деревьями и продираясь сквозь подлесок. А потом пошла такая чаща, что застрял бы и пятидесятитонный «Катерпиллер» с бульдозерным ножом. С наблюдательной площадки на вершине сорокаметровой сосны и в двадцатикратный бинокль не видно было конца и края зеленого моря тайги.
Но одно большое дело Шульгин все же сделал. Он вышел на гребень водораздела, откуда ручьи, сливаясь в узкую, но все же реку, начинали течь на юго-запад. Сейчас это не имело практического значения, но зимой, по льду, вполне можно было организовать поход, как это делали наши предки. Известно ведь, что транспортное сообщение между древнерусскими княжествами осуществлялось в основном санным путем. И Батый вторгся на Русь именно зимой.
А вот дорога по Большой реке, которой до сих пор не придумали названия, и по ее притокам была открыта и летом в любую сторону.
Для экспедиции был подготовлен большой мореходный катер, названный «Ермак Тимофеевич», Воронцов объявил себя капитан-командором, а в поход, обещавший быть приятным и увлекательным, изъявили желание идти все.
Кроме Берестина. У Алексея были на то свои причины.
Перед самым отплытием Шульгин попросил увольнительную в Москву на пару часов.
Вернулся он позже, чем обещал, остановил «БМВ» перед крыльцом и пригласил женщин выйти из дома.
– Вот вам подарочек в дорогу, о, прелестные амазонки! – И распахнул заднюю дверцу.
Наташа, самая экспансивная из женщин, даже вскрикнула от неожиданности и испуга. На заднем сиденье копошилась разноцветная мохнатая куча, поскуливающая и ворчащая.
Первой разобралась в обстановке Лариса и с криком: «Ой, какая прелесть!» – кинулась вперед. Выхватила из кучи крупного шоколадно-белого щенка, зарылась лицом в мохнатую шерсть.
– Выбирайте, – предложил Шульгин. – Кому какой нравится…
– Этот мой!
– А мне вот этого, черненького! Нет, рыжий лучше. Смотри, какое у него умное лицо!
Шульгин скромно улыбался, готовясь принимать благодарности.
– И заметьте, поровну кобельков и, пардон, этих… девочек. Так что в дальнейшем можно открывать торговлю. По полторы сотни за штучку… Московская сторожевая. Необычайно морозоустойчивая. А уж зло-обная…
Наконец, выбор был сделан. В дополнение к каждому щенку Сашка вручил еще и по солидному собаководческому справочнику.
– Теперь придумывайте имена, и я изготовлю персональные ошейники. А это тебе, Леша, чтоб не скучно было, – Шульгин показал на остальных собачек, больше похожих на медвежат. – Их тут вроде еще девять.
…Протяжно загудела сирена. «Ермак Тимофеевич» на малых оборотах отвалил от бревенчатого пирса. Воронцов поднес руку к козырьку фуражки. Женщины махали остающемуся Берестину со шканцев, Новиков поднял к плечу сжатый кулак, а Шульгин с бака дал в воздух короткую очередь из «Бофорса». Потом он перебежал в рубку и на полную мощность врубил стодвадцативаттные динамики. «Ревела буря, дождь шумел…» – понеслось над рекой. Сбившиеся у ног Берестина щенки испуганно завыли хором. Видно было, как Воронцов на мостике от чудовищного звука брезгливо поморщился и погрозил Шульгину кулаком.
В целом все это напоминало отправление экскурсионного трамвайчика где-нибудь в Сочи или Ялте.
Берестин подождал, пока «Ермак» описал по плесу крутую дугу и, избирая скорость, вышел на стрежень. Река – возможно, впервые от сотворения мира – получила законное право именоваться судоходной артерией. Или, если угодно, голубой магистралью.
Алексей сделал несколько снимков этого исторического момента и начал подниматься вверх по крутой, в полтораста ступеней, лестнице.
Он, наконец, остался один. По-настоящему один, с глазу на глаз с целой необъятной планетой. Оттого, что вверх по реке, не так еще далеко отсюда двигался катер с друзьями и подругами, одиночество не становилось меньше. Да и вообще применимы ли количественные оценки к такому понятию?
Достаточно и того, что в пределах горизонта нет, кроме него, ни одного человека и не будет еще много дней, а значит, не нужно стараться выглядеть определенным образом в чужих глазах, не нужно думать, что и как сказать. Вот эта освобожденность и была ему нужна сейчас. Чтобы вернуть почти утраченное ощущение самого себя.
Первые дни он в форте только ночевал. Все остальное время проводил в долгих, многочасовых и многокилометровых прогулках по окрестным холмам, по берегу реки, по бесконечному вековому лесу. Когда ноги сами выбирают дорогу, глаза внимательно и цепко смотрят по сторонам, пальцы сжимают шейку приклада, а голова свободна от мелких и суетных забот, можно, оказывается, думать о вещах серьезных и важных.
О том, например, что лучшая часть жизни, считай, уже и прожита, и, если бы не последние события – прожита почти напрасно. Что толку от так называемых «творческих успехов», если они – только бледная тень того, что могло быть? Хорошо, конечно, что удалось вовремя найти свой нынешний стиль, пусть и подражательский по большому счету, «певца старой Москвы, непревзойденного мастера пепельной гаммы». Пусть с ним не случилось того, что со многими близкими и не очень близкими знакомыми и приятелями. Это скорее вопрос темперамента, чем осознанный выбор. Или, еще хуже, отсутствие той степени веры в себя, в свой талант, когда готов на все, на эмиграцию или самоубийство, лишь бы сохранить личную и творческую свободу…
Но, может быть, не стоит судить себя столь строго? Ведь то, что он делал столько лет, получалось у него хорошо, душой он не кривил и совестью не торговал, никогда не вступал ни в какие коалиции и группировки, сам никого не трогал, и его не трогали. Может, дело лишь в том, что в юности он принял не самое верное решение? Не лучше ли было остаться в кадрах, служить, прыгать с парашютом и – не забивать себе голову интеллигентскими рефлексиями? А живопись бы и так никуда не делась. Рисовал бы на досуге, выставлялся в окружном Доме офицеров…
Не зря до сих пор так остро вспоминаются офицерские дни, особенно те, когда он хоть краешком ощутил причастность к настоящим событиям. Жаркие дни августа, бетон аэропорта, бледные вспышки дульного пламени и пронзительный вой рикошетов… Восхитительное ощущение, когда все кончилось, ты оказался живой, сидишь, расстегнув ремни и подставив голую грудь прохладному ветру, жадно куришь и разговариваешь с друзьями, тоже живыми, о том, что было только что и что из всего этого получится потом…
А чувство, когда генерал перед строем вручал ему первую и последнюю боевую медаль, которую с тех пор он не надевал ни разу…
Может, только в те мгновения и была настоящая осмысленная жизнь, а все остальное – суета сует и ловля ветра?
Как бы сложилась его жизнь, лучше или хуже? И сразу же вопрос: что случилось бы на Земле тогда с пришельцами, со всеми его новыми друзьями, если б не было здесь его и не его встретила бы Ирина холодным и ветреным вечером на Тверском бульваре?
Эти и подобные им мысли одолевали его днями, что становились все короче, и долгими вечерами, приходили и возвращались, ветвились по законам ассоциаций, иногда заводя в такие философские дебри, что куда там Гегелю с Кантом.
Но кроме них были и другие мысли, простые и обычные, и было много практических забот, в том числе возня с собачками, которые росли на глазах и страшно много ели.
Самое интересное – меньше всего волновала его проблема пришельцев, хотя, казалось бы, что могло быть важнее? Кажется, у медиков это называется запредельным торможением. Слишком остро он пережил то, что было связано с Ириной, с путешествием в шестьдесят шестой год и четырьмя месяцами, прожитыми в параллельной реальности.
Зато теперь он обрел искомое душевное равновесие. Опростился, как Лев Толстой, однако в отличие от великого старца брился ежедневно и, с удовольствием рассматривая в зеркале свое обветренное и загорелое, явно посвежевшее лицо, думал, что нет, жизнь еще далеко не вся, пожалуй, только сейчас она и начинается…
В Москву его совершенно не тянуло. Не потому, что он боялся пришельцев, а просто нечего ему там было делать. Свобода от мирских забот удивительно проясняет мысли, и он понял то, о чем предпочитал не думать в прошлой жизни.
Он сменил стиль одежды, несмотря на то, что видеть его сейчас было некому, а может быть, именно поэтому. Стал постоянно носить сапоги – в ненастную погоду яловые, в сухую и теплую легкие шевровые, узкие синие бриджи, свитер и кожаную куртку. Кроме всего прочего, такой наряд позволял не бояться змей и был наиболее удобен в лесу.
Невзирая на погоду, Алексей по утрам мылся до пояса ледяной водой во дворе, по вечерам почти каждый день топил баню и вообще – старательно, даже кое в чем пережимая, изгонял из себя въевшуюся за многие годы богемность, которой раньше рисовался.
Возвращаясь домой из походов, Берестин переодевался, кормил собак, чистил и осматривал свой карабин, разжигал камин и неторопливо ужинал, выходил на связь с «Ермаком», в очередной раз узнавал, что на борту все в порядке, сенсационных открытий нет и что девушки шлют ему приветы и воздушные поцелуи.
Потом читал или поднимался в холл второго этажа, брался за кисти. Вначале он попробовал писать местные пейзажи, но очень быстро понял, что ему это совершенно неинтересно. Зачем? Природа здесь настолько девственна и безразлична к случайному появлению человека, что пытаться придать ей какое-то настроение – заведомо безнадежная задача. Уж проще обойтись фотоаппаратом.
Но зато ему пришла неожиданная и на первый взгляд странная идея. Алексей подготовил холст и начал писать большое и как бы сюрреалистическое полотно. «Рыцари на лесоповале» – так он ее назвал. Глухой, буреломный уголок здешнего леса и семь фигур в доспехах XIII века. Двое валят двуручными мечами мачтовые сосны, двое с помощью рыцарских, тоже бронированных коней трелюют срубленные хлысты, а еще трое в углу картины перекуривают и закусывают, напоминая известных охотников на привале. В чем смысл и суть картины, он и сам пока не знал, просто ему так захотелось. При желании в замысле и исполнении можно было усмотреть и аллюзии, и некоторую аллегорию, обыгрывающую сопоставление определенных смыслов понятий «рыцарь» и «лесоповал». Но можно было и ничего не искать, а принять картину как живописную разновидность юмористических картинок «без слов». Это уж как кому взглянется.
Однако он хотел закончить работу до возвращения друзей из экспедиции.
…Очередной день выдался, как на заказ. За стенами порывами, то усиливаясь, то чуть стихая, завывал ветер, гоняя по двору всякий мелкий мусор. Шуршал и шуршал по крыше, по стеклам, по доскам веранды очередной обложной дождь. Над холодной пустыней речного плеса, над дальними пустошами заречья сгущалась сизо-серая мгла. Кажется, будто сумерки начинаются сразу после полудня и тянутся, тянутся так долго, как никогда не бывает на Земле, сопровождаемые размеренным стуком высоких башенных часов в эбеновом футляре и бессмысленно-мерными взмахами медного маятника. Во всем вокруг – ощущение неумолимого, заведомо предрешенного умирания жизни до неведомо когда могущей вернуться весны. И даже не очень верится, что она вообще когда-нибудь наступит, слишком все уныло и безнадежно вокруг. В холлах и комнатах почти темно. От окон тянет знобкими сквозняками.
Но есть огонь в камине, груда поленьев свалена рядом, снаружи под навесом сложен в поленницы не один десяток кубометров дров, гарантирующих тепло и жизнь в самую долгую и холодную зиму, для настроения можно сварить гусарский пунш и стоять с чарой в руке у полукруглого окна, смотреть через толстое стекло в ненастный день, на серые лужи и пузыри на них, на полосы ряби поперек оловянного зеркала плеса. И, может быть, именно это – счастье?
Главное – кончилось то утомительное безразличие, которое все сильнее овладевало им последние годы. После душевного и духовного подъема юношеских лет, которые Берестин назвал для себя «Время больших ожиданий», после ослепительных и близких перспектив, надежд на совсем уже великолепную жизнь в скором будущем, все последующее сначала удивляло и разочаровывало, потом стало глухо озлоблять и вынудило все плотнее замыкаться в раковину личных проблем. И еще хорошо, что так. После смерти Брежнева надежды начали было возрождаться, но, увы, ненадолго. Слава Богу, что подвернулась Валгалла. Во-первых, появилось дело, которому можно посвятить все обозримое будущее. Во-вторых, раз время на Земле все равно стоит, нет необходимости интересоваться новостями и можно спокойно читать, раз уж появится такое желание, глянцевые, желтоватые, чуть пахнущие пылью и тленом книжки журнала «Столица и усадьба» за десятые годы текущего века. Очень успокаивающее чтение. Кроме того, у Берестина вновь пробудился вкус к военной истории, и он увлекся трудами немецких полководцев минувшей войны: Манштейна, Гудериана, Меллентина, Типпельскирха, Гальдера…
Чтобы настроение стало еще более отчетливым, Алексей оделся по погоде, закинул за плечо ремень карабина и вышел под ненастное небо. Сильно похолодало. Над головой без конца, гряда за грядой, тянулись пропитанные водой низкие тучи. Как мокрая серая вата из солдатских матрасов. Но где-то далеко все же пробивался солнечный луч и чуть подсвечивал розовато-желтым предвечерний горизонт.
Он прошел километров пять на юг, где лес стоял не сплошняком, а прорезался широкими полянами и волнами пологих сопок. Непромокаемая куртка с капюшоном и высокие, хорошо промазанные сапоги делали прогулку под моросящим дождем своеобразно приятной. Особое ощущение независимости от погоды, автономного уюта.
Следы сапог на мокрой земле сразу расплывались, наполнялись влагой, дождевые капли чуть слышно шелестели о ткань капюшона, стены и крыши форта быстро растаяли в сероватой пелене, и Берестин подумал, что зря не взял с собой компас. По такой погоде заблудиться – плевое дело.
Ничто вокруг не напоминало, что он – на чужой планете. При желании можно было вообразить себя помещиком старых времен, бродящим по своим охотничьим угодьям. Опять же без всякого намерения романтизировать частную собственность на землю и присвоение прибавочного продукта, а так. Вроде Тургенева, Некрасова, да и самого Пушкина, весьма одобрявшего деревенскую, причем отнюдь не крестьянскую жизнь.
Алексей остановился, заслоняясь ладонями от дождя и ветра, прикурил. А когда поднял голову, метрах в тридцати от него стоял диковинный зверь, непонятно как и откуда появившийся. Размером с уссурийского тигра, он пропорциями своими гораздо больше напоминал увеличенного до безобразия домашнего котенка. Такой же головастый, пушистый, словно бы округлый и совсем на первый взгляд не страшный. Пепельно-серого цвета, с почти черными пятнами, в беспорядке разбросанными по телу. И с желто-зелеными глазами размером с фары «Жигулей». В других обстоятельствах, к примеру на фотографии, он мог бы показаться даже забавным. Но сейчас он смотрел на Берестина немигающими глазищами, и чувствовалось, что смотрит зверь не просто так, а может прыгнуть.
– Ух, черт… – прошептал Алексей. Он вспомнил те, виденные в первый день, следы чудовищных когтей.
За время строительства, когда здесь гудела и воняла соляром техника, шумели голоса многих людей и часто гремели тренировочные выстрелы, зверье, конечно, поразбежалось, попряталось, а теперь вот наступила первозданная тишина и местная фауна начала возвращаться на свои исконные территории. Этот котик, возможно, еще и не самое серьезное из того, что здесь обретается…
Карабин висел у Алексея на плече стволом вниз, и, самое главное, он никак не мог вспомнить, на предохранителе оружие или нет. Как взводил затвор, загонял в ствол маслянисто блестящий золотистый патрон, он помнил, а вот поднимал ли после этого флажок предохранителя? Обрубило начисто.
Стараясь не делать порывистых движений, Берестин опустил руку, отвел назад, сжал пальцами цевье.
На такое он не охотился никогда. На кабана да, приходилось, но там было совсем иначе. Большая компания, хороший обзор, сколько угодно времени. Кстати, кабан и тигр – все же разные объекты. А эта животина – черт ее знает, кто она вообще и на какие пакости способна?
Секунды тянулись, как в дурном сне, и страшнее всего было представить, что и дальше может быть, как в том же сне – когда жмешь на спуск, а выстрела нет. И плохо, что он не представляет характера неведомого зверя. Что лучше: резко шагнуть вперед – вдруг испугается, или, наоборот, медленно отступать, как от кобры, не раздражая хищника?
Инстинктивно Алексей выбрал третье решение. Резко отпрыгнул назад, одновременно вскидывая карабин. И зверь прыгнул тоже. Будто этого и ждал. В чудовищно мощном броске пересек почти все разделявшее их пространство. Но чуть-чуть ему все же не хватило. Огромная туша бесшумно приземлилась метрах в пяти перед Берестиным, и тут же, словно сам по себе, загрохотал карабин. Как потом выяснилось, для такой охоты его калибр был совсем никуда, но оттого что частые выстрелы заполыхали практически в упор, к острой боли от прошивающих могучее тело пуль прибавилось бьющее в глаза пламя, резкий пороховой запах, грохот – и зверь потерял момент, на какое-то решающее мгновение съежился, испуганно прижал уши и взвыл, оскаливая кривые десятидюймовые клыки.
Этой секунды Алексею и хватило. Гром выстрелов его, наоборот, успокоил, окружающий мир вновь приобрел четкость, он поправил прицел и от нескольких пуль в голову зверь взвыл еще раз, теперь уже мучительно-жалобно, почти как котенок, прихваченный дверью, согнулся в дугу, потом резко выпрямился – и издох.
– Ни хрена себе каламбурчик… – хрипло сказал Берестин. Он никогда не считал себя слабонервным человеком, как сказано уже – воевал, но сейчас его затрясло. Надо думать – от неожиданности случившегося.
Сигарета его так и дымилась в траве, куда он ее уронил, и этот дымок в мокрой траве нагляднее всего демонстрировал мгновенность происшедшего. Он закурил новую сигарету, внимательно огляделся – не крадется ли где еще один суперкотик. Так, не задумываясь, он окрестил зверя, и так впоследствии это имя к нему и пристало.
Он осмотрел мертвого зверя. Четыре пули пробили череп и все остались внутри. Значит, прочность костей мало уступает рельсу. Дырки от остальных попаданий затерялись в мохнатой шкуре.
Добычу Алексей притащил в форт трактором и сразу принялся неумело, но старательно сдирать драгоценную шкуру, имея в виду поразить друзей изысканным трофеем. Литература по таксидермии имелась, он только не решил, что будет лучше – чучело или ковер под ногами.
Закончив, распялил шкуру на наскоро сколоченной раме, тщательно отмыл от крови и жира руки, и вдруг вспомнил слова одной из песен Новикова:
Но трусливых душ не было средь нас,
Мы стреляли в них, целясь между глаз…
– Вот именно, гражданин Новиков, – сказал он громко. – А вы как думали?
Дипломатическое интермеццо – 2
Встреча между высокими договаривающимися сторонами (разумеется – неофициальная) состоялась в маленьком отеле на берегу одного из норвежских фиордов. Антон приехал первым и, прогуливаясь во внутреннем дворике с позеленевшими медными пушками XVII века, обращенными в сторону моря, с интересом ждал появления своего коллеги-соперника.
До этого момента прямых контактов с представителями неприятеля ему осуществлять не приходилось. Хорошим тоном считалось вообще как бы не подозревать о самом существовании на Земле постоянных резидентур как той, так и другой стороны. И если сейчас это молчаливое согласие оказалось нарушенным и поступило предложение о переговорах, значит, разработанный Антоном план начал действовать.
Скрипнула чугунная кованая калитка в стене, сложенной из глыб серого дикого камня. Антон обернулся. Сопровождаемая шофером в коричневой фуражке с позументами, по пологой лестнице спускалась элегантная женщина. На улице крупного города или в холле отеля «Хилтон» она могла бы и не привлечь особого внимания, но здесь, где даже в разгар сезона бывают все больше небогатые туристы да агенты мелких торговых фирм, такая дама выглядела неожиданно. Лицо ее скрывали поля шляпы с короткой вуалью, но фигура, строгий и очень дорогой костюм, не рассчитанные на пешее хождение туфли, осанка, с которой она держалась, достаточно отчетливо указывали на ее общественное и финансовое положение.
Антону стало весело. Был у аггров все-таки некий дефект в подготовке, а может быть, даже в психике. Они словно не до конца понимали, в каком мире работают, и постоянно переигрывали. В то время как опыт земных разведок неопровержимо доказывал, что лучшая тактика – это внешняя неприметность и высокий профессионализм, они все делали наоборот. Такое впечатление, будто весь свой опыт они черпали из наиболее низкопробных фильмов и книжек, считая наиболее массовую продукцию наиболее адекватной действительности… Впрочем, не так уж они не правы, – подумал Антон. Простой человек, обыватель, с большим уважением отнесется к такой вот странствующей миллионерше, чем к студентке в потертых джинсах. А нестандартно мыслящее меньшинство без серьезных оснований тоже не станет проявлять пристального внимания к сильным мира сего. Короче, как любит выражаться мой друг Воронцов: «Стоп, сам себе думаю, а не дурак ли я?»
…Разговор у них сразу начался довольно резкий. По существу, а не по форме. По форме как раз все было в порядке. Дама-дипломат предложила называть ее Сильвией, для беседы пригласила перейти в абонированный ею трехкомнатный номер на втором этаже отдельно стоящего флигеля, держалась обворожительно-любезно, непрерывно демонстрируя свое умение улыбаться, произносить остроумные сентенции, вставать, садиться и двигаться, подчеркивая наиболее выразительные линии своей фигуры.
Но все эти очаровательные ухищрения не мешали ей с первых же слов повторить все те обвинения, которые Антон уже слышал от Бандар-Бегавана. Они прозвучали даже еще более агрессивно, произносимые мелодичным и волнующим женским голосом.
– Надеюсь, дорогая (разговор шел по-английски, поэтому такое обращение имело несколько иной оттенок, чем в русском языке) Сильвия, наша беседа носит абсолютно частный характер? – спросил Антон, выслушав ее филиппику. – Потому что только в этом случае мы сможем прийти к должной степени взаимопонимания. Если нет – я готов представить письменное изложение моих доводов, и на этом – все. Пусть решают высшие инстанции. Приняв же мои условия, вы откроете путь к дальнейшим, весьма небесполезным контактам… В чем я, не скрою, заинтересован.
– Ну разумеется. Только на такой исход нашей встречи я и рассчитываю.
– В таком случае я попросил бы вас отключить всю аппаратуру, могущую фиксировать ход нашей встречи. Чтобы не смущать вас – не буду называть ее характеристик и местоположения…
– Хорошо, согласна, – секунду подумав, ответила Сильвия. – Но этим условием вы ставите меня в затруднительное положение.
– Ну, о чем вы говорите… Неужели вы не сможете для отчета смонтировать любую устраивающую вас запись? Если нет – я помогу. Только обещайте познакомить меня с окончательным вариантом. Попытаетесь обмануть – я найду способ вас дезавуировать. Договорились?
– Боюсь, что ваши требования чрезмерны. Не выношу ультиматумов.
– Что вы, что вы! Какие ультиматумы? Это же просто правило хорошего тона. Заодно позвольте дать совет – если хотите вести действительно серьезную политику, определенная доля доверия необходима. Даже между противниками. И совсем не обязательно посвящать начальство во все тонкости. Ему хватит и результата. Что касается меня, то меньше всего я хотел бы видеть в вас врага. Профессионала, преследующего цели, в чем-то отличные от моих – да, но не более. А вне службы мы вполне можем испытывать друг к другу симпатию…
Кажется, его слова Сильвии понравились. Она улыбнулась более естественно, чем прежде.
– Между нами говоря, такой подход мне тоже импонирует. Хотя, не скрою, он в корне расходится с нашими принципами.
– Боже мой! Не помню кто, кажется, Дизраэли, говорил, что принципы надо уметь вынимать из кармана и уметь вовремя прятать в карман. Я довольно долго работаю на этой планете и в достаточной мере усвоил здешнюю философию и политическую практику. Рекомендую не пренебрегать…
– Допустим, вы меня убедили. Я принимаю ваши условия. Но и вы в ответ обещайте соблюдать правила нашей игры. И для начала ответьте на поставленные вопросы.
Именно этого Антон и добивался. Установление доверительных, партнерских отношений являлось исходной позицией его замысла. И он действительно собирался соблюдать условия. Да иначе и невозможно, он отнюдь не собирался недооценивать противника и знал, что любая ложь будет легко разоблачена. Ну а то, что его партнером оказалась именно эта дама – всего лишь подарок судьбы. Облегчающий дело, но ничего не меняющий в принципе. Будь на ее месте функционер с иным психо- и фенотипом, нашлись бы другие способы. И только…
– Нет ничего легче. Мне кажется, если бы мы с вами сразу догадались обсудить возникшие проблемы с глазу на глаз, не привлекая высокие инстанции, все вопросы снялись бы мгновенно.
– У нас и у вас разные методы работы. Но не будем отвлекаться.
Антон поудобнее устроился в кресле, налил себе в бокал чистого тоника, бросил два кубика льда.
– Не знаю, насколько внимательно вы изучали все подробности инцидента, но сегодня же еще раз тщательно просмотрите каждый зафиксированный вами эпизод. Наложите полученные данные на то, что вам известно о стиле и методах нашей работы. Запросите справки из ваших архивов. Уверяю вас – ничего общего. Даже если бы мы специально постарались уйти от всех стереотипов, нам бы это не удалось. В любой, даже тщательнейше спланированной операции невозможно избежать импровизаций, вызванных действиями противной стороны. И вот здесь обязательно проявится личность импровизатора. Убежден – в экстремальной ситуации вы, несмотря на всю вашу подготовку, ни за что не сумеете безупречно сыграть землянку. Подчеркиваю – даже землянку вообще, не говоря уже об англичанке, которую вы изображаете сейчас, или русскую, как та ваша агентесса… Вы не сумеете воспроизвести подсознательных реакций… А если при подготовке смоделируете и подсознание тоже, то перестанете быть сама собой. То есть произойдет как раз то, что случилось с этой девушкой… Ириной, кажется? Если вы сами до этого не додумались – дарю, можете вставить в отчет… Так что заряжайте материалы в анализатор и сразу увидите, что мы тут абсолютно ни при чем.
Можно было подумать, что Сильвия смутилась. Она будто в растерянности вертела в пальцах соломинку от коктейля. Заговорила глядя мимо Антона.
– Мы при своих оценках исходили прежде всего из уровня технической оснащенности тех людей. Он настолько превосходил земной, что мысль о вашем вмешательстве напрашивалась сама собой. Никто, кроме вас, не мог бы снабдить их внепространственной техникой.
– Здесь вы тоже ошиблись. Техника землян и способ ее применения не имеет ничего общего с нашими. Мы так давно ушли от прямых пробоев пространства, что возврат к ним уже просто невозможен. Скорее, вам следует подумать об утечке информации через своих сотрудников…
– Исключено. Мы проверяли. На последнем этапе земляне использовали кое-что из снаряжения нашего агента, но основа у них оригинальная.
– Тем более. Вариантов тут два. Или они еще талантливее, чем вы и мы подозреваем, а потому умеют перескакивать через целые ряды необходимых этапов развития науки и техники, или…
Антон сделал многозначительную паузу.
– Или здесь вмешивается некая третья сила. Такой вариант вы не допускаете?
– Это слишком смелое допущение, влекущее к непредставимым последствиям.
– Пора бы привыкнуть, что на Земле никакое допущение не бывает слишком смелым. Лично я вижу здесь интересный поворот сюжета… Неплохо бы предусмотреть взаимные консультации и на такой случай.
– Может быть, лучше оставаться в пределах известных нам фактов? У землян существует так называемый принцип Оккама. Давайте пока следовать ему. Раз нет ничего лучшего.
– Давайте, – легко согласился Антон. И тут же сменил тему.
– Не откажите удовлетворить мое любопытство – зачем вы вообще тратите столько сил, чтобы отомстить этим людям? В чем смысл? В конце концов, они в своем праве. Они у себя дома, осуществляют законную самооборону… А вы, вмешавшись, нарушили конвенцию и продолжаете ее нарушать. В большей мере, чем это сделали бы мы, если б решили их поддержать. Не проще ли забыть этот инцидент, не усугублять конфликта? Есть ведь более важные дела и у вас, и у меня тоже…
Сильвия напряглась, лицо у нее стало злым. Теперь она больше соответствовала своей истинной сущности, как ее понимал Антон.
– А вот этого я бы вам не советовала касаться. Это дело наше и только наше!
Антон иронически хмыкнул, с нескрываемым интересом глядя ей прямо в глаза.
Опомнившись, она несколько сбавила тон.
– Здесь вопрос высших принципов. Предательница должна быть изъята с Земли и примерно наказана. Мы не имеем права прощать и тем самым вводить в искушение многих и многих. Это однозначно. А земляне… Прежде всего, мы должны избавиться от ненужных свидетелей. Свидетелей нашего двойного просчета, пусть даже так. Нам необходимо изучить принципы действия их аппаратуры и способ, каким они пришли к своему открытию. И еще: только допросив землян, мы достоверно узнаем, кто их поддерживает. Вы или… другие. Видите, я с вами откровенна.
– Ценю… – Он снова не стал скрывать насмешки в голосе. – Мелковата цель для великой цивилизации, но вольному воля. Мешать я вам не буду. Больше того – готов вам помочь. На определенных условиях, естественно. Вы ведь их так до сих пор не нашли? При всех ваших возможностях…
– Да, – без удовольствия призналась Сильвия. – Это меня сильно и удивляет, и тревожит. Трижды они практически были у нас в руках и трижды ускользали. Такого с нами давно не случалось. А опыт у нас есть.
– В том и беда, что вы абсолютизируете прошлый опыт. Обстоятельства изменились, а стиль вашего мышления – нет. Не нужно считать противника глупее вас, к добру это не приведет. Особенно в данном случае.
– Знаете, – с чувством сказала Сильвия, – мне слегка уже надоели ваши нравоучения. Всему есть предел, вы не находите?
– Ради Бога, простите. Возможно, я слегка увлекся. Давно не приходилось говорить со столь приятным собеседником. Столько лет на Земле, а большинство здешних обитателей далеко не так интересны, как ваши «объекты». Обещайте, что дадите мне возможность посмотреть на них, когда поймаете. А я за это вам подскажу одну идею, довольно забавную…
– Вы уже второй раз намекаете на помощь. В чем она заключается?
– А вот в чем. Раз вы до сих пор не нашли своих подопечных, хотя и использовали все средства, не логично ли допустить, что их уже нет на Земле? Что если, просчитав ваши действия и намерения, они нашли эффектный контрход? Тем более, что с ними та девушка… Вообразите, что по доступному им каналу они скрылись в то самое место, куда отправили ваших первых агентов? В расчете, что уж там вы их искать не будете, да и откуда вам знать, где та планета находится?
– Как вы сказали? На Таорэру? – И осеклась, поняв, что сказала лишнее.
– Так вам и название ее известно? Ну, тем более… Поищите. Зная землян, я отнюдь не исключаю столь парадоксального решения.
…Они еще некоторое время говорили на эту и близкие к ней темы, но Антон видел, что после высказанной им идеи Сильвия не может думать ни о чем другом. Ей, наверное, хотелось как можно скорее свернуть разговор и немедленно приступить к проверке. То ли лично, то ли передав сообщение на свою базу. Выдержка и невозмутимость явно не входили в число профессиональных качеств его собеседницы. Так что игра с ней получалась малоинтересной. Как в покер с холериком. Он же, достигнув своей цели, склонен был поиграть еще.
– Нам с вами осталось решить всего один маленький вопрос, и все. Можно будет с чистой совестью приступить к развлечениям, доступным на Земле лицам нашего положения.
– Что вы имеете в виду? – насторожилась Сильвия.
– Ну, выбор развлечений здесь довольно широк, особенно если вы лишены предрассудков…
– Нет, – раздраженно тряхнула головой дама, – я о «маленьком вопросе». Про развлечения знаю не меньше вашего.
– Вот и чудесно. Вопрос такой – гарантии нашего «Ставангерского пакта». Возможно, под таким именем он войдет в историю. При всей моей симпатии лично к вам, дорогая, я не испытываю иллюзий насчет общего морального уровня вашей расы. Это не оскорбление, а лишь констатация. Поэтому надежные гарантии абсолютно необходимы…
– Вот вы как заговорили, – Сильвия недобро сузила глаза. – К вашему сведению, мои взгляды на вашу расу тоже далеки от христианских.
– Но это не должно помешать нам сохранить дружбу и взаимное уважение, – перебил ее Антон. – Зная, что мы не в силах обмануть доверие друг друга, мы тем самым избежим возможных разочарований. Мне бы этого крайне не хотелось.
Сильвия перехватила взгляд, направленный на ее сплетенные под креслом ноги и чуть заметно улыбнулась. Она ведь, кроме всего прочего, обладала эмоциями и самосознанием земной женщины, внимание к ее внешности такого мужчины, как Антон, не могло не вызвать в ней отклика.
– Предположим, только я не представляю, какие именно гарантии вы полагаете достаточными, и которые невозможно при необходимости нарушить… Видите, я тоже стараюсь быть откровенной с вами.
– Выхода у вас нет, кроме как быть откровенной. А гарантии удивительно простые и безусловно надежные. Сейчас я все расскажу и вы убедитесь…
Глава 11
В один из дней позднего предзимья, когда холодные серые дожди все чаще стали сменяться первыми, еще нерешительными снегопадами, когда солнце, вставая, сразу же давало понять, что не намерено долго задерживаться на небосводе, прокатывалось над острыми вершинами близких сосен и торопливо садилось за западными холмами, когда в буквальном смысле и собаку во двор не выгонишь, настолько там промозгло и ветрено, Новиков решил, что дела их плохи.
Ничто так не разлагает гарнизоны отдаленных крепостей, как вынужденное безделье. А он, ощущая себя ответственным за моральное состояние друзей, которых сам же и втравил в это предприятие, не мог применить даже такие, широко использовавшиеся в аналогичных условиях крепостного сидения и вполне эффективные методы, как учебные тревоги, марш-броски на полста километров или хотя бы четыре-пять часов строевой подготовки ежедневно. Настолько далеко его моральный авторитет не простирался.
Но и продолжать нынешнее бессмысленное существование тоже невозможно. Их пребывание на Валгалле потеряло цель, вот в чем дело. Скрываться от врагов – это не занятие для уважающего себя человека. Пока они, охваченные азартом первооткрывателей, высаживались на неведомой планете, строили форт, изучали окрестности да при этом все время ждали встречи с могущественным и коварным врагом, задумываться о смысле жизни было некогда.
Но вот прошло уже порядочно времени, новых идей ни у кого не возникало, а читать, спать и играть в преферанс доставляет удовольствие лишь до определенного предела.
И хотя пока внешне все выглядело почти по-прежнему, все вроде бы занимались своими делами с должным увлечением – Берестин писал свои картины, Шульгин целыми днями возился с машинами и арсеналом, Левашов приступил к физико-математическим обоснованиям пространственно-временных переходов, Воронцов запоем читал книги, которых не имел возможности прочесть в прошлой жизни, и выглядел наиболее из всех счастливым и безмятежным, девушки тоже нашли себе занятия по вкусу, – но внутреннее напряжение в компании нарастало. Новиков, как психолог, ощущал это отчетливо.
Меры следовало принимать незамедлительные и решительные. Иначе – неминуемый срыв.
Андрей воткнул топор в громадную колоду, на которой колол свою ежедневную норму дров. Эта работа его всегда успокаивала и помогала думать. Тем более, что зима ожидалась длинная и холодная, искушенный в метеорологии Воронцов предсказывал с полной определенностью, что климат здесь близок к североканадскому. Так что дрова, сколько их ни запасай, лишними не будут. Когда повалят снега и завеют бураны, куда приятнее будет пользоваться готовым, чем заниматься лесозаготовками в зимней тайге.
Он выпрямил спину, с наслаждением потянулся и увидел, что сквозь окно третьего этажа на него смотрит Лариса со своим постоянным сумрачным выражением лица.
«Вот еще тоже загадка природы, – подумал он. – Интересная барышня, но до чего неконтактная, хоть и прожили бок о бок больше месяца… Удивительно, как она хоть с Олегом общий язык находит?» Он помахал ей рукой, девушка сдержанно кивнула и отвернулась.
– Психоаналитика тебе хорошего надо, подсознание раскрыть и неотреагированные эмоции снять, – негромко сказал Новиков вслух. – Впрочем, если бы только тебе…
За завтраком, который, по успевшей уже сложиться традиции, был обязательным для всех мероприятием и на котором не только и не столько питались, как обсуждали планы на текущий день, обменивались мнениями, используя этот час наподобие утренних производственных совещаний, что происходят ежедневно по всей великой советской стране от Командорских островов до Калининграда, Новиков, выбрав подходящий момент, спросил, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее:
– Думал я сегодня от нечего делать на разные темы, и стало мне как-то вдруг совсем непонятно – а что же дальше? Впереди, похоже, суровая зима. Что будем делать?
– Оно и видно, что делать нечего, раз думать начал.
– А что тебе еще надо? Отдыхай…
– Построим трамплин на берегу и будем прыгать.
– Когда станет река – пройти по льду до устья…
Серию шутливых и язвительных ответов Новиков проигнорировал. Ничего другого он от своих друзей и не ждал. Гораздо больше его заинтересовало демонстративное молчание Воронцова, наглядно давшего понять, что на провокации он не поддается, и внимательный взгляд Наташи, тонко реагирующей на настроения своего друга. Этой парой стоит заняться отдельно.
– Я не об этом, – наконец сказал Андрей, убедившись, что Ирина тоже воздерживается от ответа. – Чем заняться, мы, конечно, найдем. Сам могу предложить пару вполне великолепных идей. Я в плане мировоззренческом. Вообще – что такое наша Валгалла? Шикарный курорт на семерых? Или что-то большее?
Тут не выдержал Берестин:
– Не улавливаю, к чему это ты? Вроде все мы знаем, что, как и зачем… Или у тебя новые идеи появились? Так поделись, будь любезен.
– В том и дело, что идей нет. Одни сомнения. Ну, скрылись мы от супостата, отсиживаемся, можно сказать. Никто на нас пока не напал. А может, и нападать некому. И сколько же нам тут еще сидеть и какие вообще перспективы? У всех землепроходцев, зимовщиков, конкистадоров, робинзонов даже – всегда была цель. А у нас? Жизнь тут прожить, ее же и спасая? Как старцы в скиту? Для чего? А может, наплевать на все и домой вернуться? – Он сделал паузу. – У кого есть здравые соображения?
– Мне все едино, – тут же отозвался Шульгин. – Я здесь этот, как его… ландскнехт. Меня попросили. Если в моих услугах не нуждаются, я хоть сегодня могу домой.
– А ты, Ира, что скажешь? Я к тебе как к эксперту обращаюсь.
– В эксперты я не гожусь. Просто ничего не знаю. Не могу представить, какие шаги предпримут или уже предприняли… мои земляки. Может, действительно махнули на нас рукой, а может, ждут нас на Земле с нетерпением. Как хотите, так и решайте… Не прощу только себе, если из-за меня и вы пострадаете…
– Ну, это совсем уже пессимизм и упадок духа. С таким настроением жить нельзя, – сказал Левашов, который и вообще был спокойнее и рассудительней прочих, а теперь, после того, как у наго появилась Лариса, – особенно. – Я так думаю, что Андрей изобрел очередной изящный ход и морально нас к нему готовит… – добавил он.
– Переоцениваешь, брат. Ничего я не придумывал. Без всякой задней мысли спросил, причем даже не в разрезе пришельцев, а – вообще. Что для нас Валгалла и кто мы на Валгалле? Туристы, первопроходцы-исследователи, политэмигранты или, скажем, латифундисты-землевладельцы? Тоже вариант, доложу вам.
– А-а, тебя на классовый анализ потянуло, – догадался Шульгин. – Полезное дело, Главное – своевременное. Совесть тебя мучить начала. Ходил-ходил, окидывая глазом необъятные просторы, и задумался – а не передать ли все это богатство в дар отечеству?
Новиков, начиная разговор, о таком его перевороте даже не задумывался, однако изобразил неприкрытый интерес.
– Лихо ты меня вычислил. А ведь и вправду – неужто нам одним целой планетой владеть?
Он снова бросил короткий взгляд на Воронцова. Дмитрий, заметив его взгляд, едва заметно наклонил голову, будто одобряя слова Новикова.
– Если ты предлагаешь объявить официально о нашем открытии – резон в этом есть, – сказал Левашов. – Тут уж нам не смогут не поверить… Представляете, что будет?
– Что будет? Я тебе скажу, что, – с неожиданной угрозой в голосе вновь вмешался Шульгин. – Поверить-то нам поверят, когда мы им покажем твою… дырку в заборе. – Это сравнение ему так понравилось, что он помолчал и повторил: – Дырка в заборе. А за ней – прекрасный новый мир. Целая нетронутая планета. Только кому она нужна, если мы и России половину еще не освоили, а вторую уже загадили!… Что здесь будет? Вторая целина? Виноват – третья, вторая уже есть. Или неуязвимый тыл на случай атомной войны? А то можно каторгу открыть – неограниченной вместимости…
– Ну-ну, Сашка, не заводись, – остановил Шульгина Андрей. – Хотя, пожалуй, в чем-то ты прав. И психологический аспект не стоит забывать. Созрели люди для всего этого? Как сия новость на них повлияет? А внешнеполитический резонанс? Конвенция какая-то существует насчет интернациональных прав на небесные тела… Нет, тут думать и думать надо, и не один день.
– Это ты верно говоришь – думать. Однако и снобизм из тебя прет… Люди, значит, не созрели. А ты, наоборот, созрел, и оставляешь за собой право единолично определять судьбы миров… – Левашов, пусть и редко, но все же мог иногда настроиться на такую вот ортодоксальную волну, и тогда спорить с ним становилось трудно.
– Не в снобизме дело. Спешить не надо. Поживем, посмотрим… Если хочешь – можешь на компьютере все варианты проиграть. Обстановка самая располагающая. А то ведь потом не получится: не пустят нас сюда. Объект особой важности тут будет, а не приют эскапистов…
– Например, каторга, – опять вставил Шульгин.
– Как бы и вообще куда-нибудь не деться, – кивнул Берестин. – Олег ладно, он ценный научный кадр, без него не обойдутся, а прочие для чего? Пользы от нас в государственном смысле ноль, а тайну хранить надо. И куда нас в этих целях пристроят?
– Ребята, бросьте, – наконец подал голос и Воронцов – Не та проблема, чтобы за чаем решать. Толку не будет, а переругаемся вполне свободно.
– А что значит – эскаписты? – спросила Наташа.
– Если я правильно понял, Андрей имеет в виду принципиальный уход от действительности. Одни уходят в религию, другие в наркотики, а мы – в буквальном смысле – в мир иной.
– Да, в этом роде, – согласился Новиков, в очередной раз удивившись схожести их с Воронцовым мышления.
– Эскапизм, конечно, дело забавное, даже приятное, одна беда – из него очень трудно возвращаться в нормальный мир. Ты из-за этого и затеял нынешний разговор?
– Пожалуй, – медленно сказал Новиков. – Что-то такое я и имел в виду. Чем дольше мы тут сидим, тем труднее будет реадаптация. После нашей жизни здесь опять начинать жизнь обычного человека… Работа с девяти до шести, троллейбусы, метро, очереди в магазинах…
Наташа передернула плечами. Слова Новикова будто прямо адресовались к ней. Она вела именно такую жизнь последние годы.
– Но ведь и окончательно порвать с предыдущей жизнью мы не готовы, не так ли? – с вызовом сказала она.
Новиков уже и не рад был, что начал разговор. Расшевелить друзей ему удалось, но проблема оказалась слишком острой и грозила непредсказуемыми последствиями для сложившегося образа жизни. Жить здесь, все время ощущая, как рвутся одна за другой связи с человечеством (как бы высокопарно это ни звучало), или вернуться домой – и постоянно тосковать об утраченном? Или выбираться время от времени на Валгаллу, как на загородную дачу?
– Я смотрю, о пришельцах вы уже окончательно забыли. Или есть основания полагать, что они решили оставить нас в покое?
Слова Берестина прозвучали настолько неожиданно, что на секунду все замолчали, с недоумением глядя на него, а потом рассмеялись настолько дружно, будто услышали остроумный анекдот.
– Да… Вот блестящий образец стиля «а ля Новиков», – сказала Ирина. – Надо же так заморочить всем головы.
Воронцов тут же вспомнил подходящий к случаю эпизод из своего военно-морского прошлого, и завтрак закончился в атмосфере веселого облегчения. Похоже, что все, подойдя к краю бездны и заглянув в нее, обрадовались возможности тут же забыть об увиденном. Благо, что всерьез задуматься о том, что в ней открылось, пока не было неотложной необходимости.
…Новиков вышел на крыльцо, прикидывая, чем заняться до обеда, и главное – чем занять остальных. Можно было, к примеру, взять вездеход и прокатить девушек до дальнего распадка, где пострелять глухарей, или переправиться на тот берег, разведать, что скрывается за цепью голубых холмов, или даже попросить Левашова настроить канал перехода на пустынный атолл в Индийском океане, где сообразить нечто вроде праздника Нептуна с купанием и виндсерфингом. В любом случае требовалось действие, чтобы сбить минорный настрой. Даже самой интеллектуальной компании нужны иногда простые развлечения. И внезапно подумал, сколь часто подобные проблемы возникали перед диктаторами.
За спиной у него открылась дверь. Воронцов, уминая пальцем табак в большой вересковой трубке, подошел и сел боком на перила. Чиркнул спичкой и долго водил ею над жерлом своего курительного устройства, добиваясь, чтобы табак затлел равномерно и на должную глубину. Затянулся, неторопливо выдохнул дым, полюбовался, как он медленно поднимается вверх в сыром и неподвижном воздухе.
– Ты молодец, командир, сработал четко, минимум на неделю толпа успокоится. А мы с тобой что делать будем?
– С чего ты взял, что нам нужно что-то делать?
– Хозяин барин. Можно и ничего. Просто я подумал, ты жаждешь определенности. В самом деле, чего вам ждать? Вдруг и вправду пришельцы давно про вас забыли?
– А если не забыли?
Воронцов помолчал, похрипел трубкой.
– Может, и не забыли. Только это – ваши проблемы. Мне как-то все надоело. Идея себя изжила, как говорил Остап.
– Постой, как тебя понимать? – с недоумением спросил Новиков.
– Как хочешь. Я с вами пожил, посмотрел… Надоело. Вы кого-то там боитесь, опасаетесь – ваша воля. При чем тут я? Ну, Олегу помощь была нужна. Что мог – сделал. Теперь, думаю, будет здесь четыре человека или пять – все равно. Если за вами сюда придут, из автоматов не отстреляемся. Не придут – слава Богу. Живите, как знаете. А мне на Земле привычнее. Вот так. Осуждай, не осуждай – я решил вернуться.
Новиков старательно рассматривал почерневшие от многодневных дождей ступеньки лестницы у себя под ногами, потом перевел взгляд на едва видимую сквозь туман реку. Он не знал, что ответить Воронцову. Какой второй и третий смысл могут нести его слова? Ничего не мог сообразить. Думать, что Дмитрий струсил, Новиков не имел оснований. Поверить, что говорит правду – не позволяли прожитые рядом с ним недели.
Он посмотрел за Воронцова в упор, ища в его глазах хотя бы намек на шутку или подтекст. Однако не смог уловить ничего.
– Постой, а как же все, что ты говорил раньше? Твой пришелец, война, сорок первый год? Не вяжется…
– А ты мне поверил? – Воронцов изумленно поднял бровь. – И не обратил внимания на все натяжки и несообразности? Ну что ж, или способный я рассказчик, или ты… – он замялся, подбирая слово. Не нашел подходящего и махнул рукой. – Впрочем, неважно. Просто скучно мне стало отдыхать, приехал к Олегу, а у вас тут такое… Вот и решил разговор поддержать… Так и запомни – ничего не было. В дальнейшем это тебе пригодится. Когда станешь очередные решения принимать, чтобы не обольщался бессмысленными надеждами…
– Теперь я, кажется, понял, за что тебя вышибли с флота, – сказал Новиков, неожиданно успокаиваясь. Очевидно, Воронцов затеял новую, пока непонятную партию. Пытаться разгадать ее смысл сейчас незачем, нет достаточной информации. Значит, правильнее всего ему подыграть. А дальше видно будет. Но ни в коем случае не надо раздражаться, лезть в спор, взывать к совести, чести и чувству долга. Тем более, что он от них, надо полагать, не отступает.
– Кто его знает, понял ты или нет, – пожал плечами Воронцов. – Но наверняка тот, кто меня вышибал, исходил из своих критериев, а не из твоих. А в целом все правильно, важен результат. Рад, что расстаемся без взаимных обид. – Он помолчал. – Впрочем, я не обещаю, что ухожу навсегда. Может, и вернусь. Если и там скучно станет… – Снова помолчал и добавил: – Знаешь, если Лариска с Ириной захотят Наталье компанию составить – ты сильно не спорь. Что тут девчатам зимой делать? Холод, снега, скука… А я им на Земле что-нибудь придумаю. Потеплеет – вернутся.
Новиков был прав в своих догадках. Прошлой ночью Воронцова вызвал Антон и в категорической форме посоветовал немедленно покинуть Валгаллу.
– Вполне вероятно, что в ближайшее время там станет горячо, – сказал он.
На возражения Воронцова отреагировал так:
– Там ты своим друзьям ничем не поможешь. Хоть с пистолетом, хоть с пулеметом. Это не Земля. А отсюда помочь сможешь. Тем более, что лично им особой угрозы как раз нет. А вот если в плен попадешь ты, тогда плохо. Поэтому сделай так, чтобы даже при желании ничего серьезного о тебе и твоих связях со мной никто сказать не смог…
– Как же это ты себе представляешь? Ребята все знают… Но если им все объяснить, будут молчать. Даже на самом серьезном допросе.
– На достаточно серьезном допросе даже на Земле заговорит любой, а уж там… Нужно, чтобы ни у кого о тебе достоверных данных не осталось бы. Уж постарайся.
Затем Антон начал объяснять, что проще всего было бы вообще стереть всякие воспоминания о Воронцове из памяти его друзей, но это, увы, теперь невозможно. Пришельцы дважды видели Воронцова в обществе Левашова, даже вступали с ним в контакт.
– Особенно второй раз, – с мрачным юмором вставил Дмитрий.
– Вот именно. Поэтому остается только поддерживать твою легенду: да, был такой товарищ, в гостях, проездом, в силу неуравновешенного характера вмешался не в свое дело, стрелял в милиционеров, опомнился, перепугался, вместе со всеми бежал на Валгаллу, потом успокоился и счел для себя более безопасным возвратиться обратно, где и затерялся бесследно… Все остальное узнаешь позже. У нас еще будет время. И еще – ни в коем случае там не должна остаться Ирина. Пока ее не найдут, твоим парням ничего серьезного не угрожает.
Они обсудили еще целый ряд имеющих отношение к делу подробностей, после чего Воронцов, не убежденный до конца, но понимающий, что другого, более разумного и надежного выхода у него все равно нет, возвратился на Валгаллу.
«Это ж только представить себе, какие невероятные последствия может иметь невинное желание отдохнуть на берегу теплого моря», – думал он, ворочаясь в постели и пытаясь заснуть. Следующий день обещал быть нелегким: врать придется много, и делать это надо будет непринужденно и убедительно.
– …Ты ведь пишешь там что-то вроде мемуаров, – говорил он Новикову. – Вот и включи в них мою историю. Да распиши покрасивее. Война, бомбежки, романтический замок, прекрасная девушка и таинственный инопланетянин. В самый раз будет. Все равно никто не проверит… И фантазии не жалей. Дозволяю разукрасить мой образ любыми живописными подробностями. А когда, даст Бог, встретимся, я почитаю…
Воронцов засмеялся, покровительственно похлопал Новикова по плечу, словно не замечая театральной фальшивости этого жеста.
Андрей резким движением убрал его руку.
– Хозяин – барин. Делай, как знаешь, только в друзья больше не набивайся. Не люблю пижонов.
– Ладно-ладно, только не надо громких слов. Разойдемся красиво…
Он не успел закончить. Распахнулась дверь, и на крыльцо выбежали девушки, над чем-то смеющиеся, в разноцветных, отороченных мехом коротких дубленках, в джинсах, по-походному заправленных в сапоги. За ними Шульгин тащил на плече пять винтовок с оптическими прицелами.
– Одевайтесь, быстро! – крикнула Наташа. – Едем на охоту…
Воронцов и Новиков обменялись короткими взглядами и тут же отвернулись друг от друга
«Черт с ним, – подумал Воронцов, имея в виду Антона. – Все что нужно, я сказал, Андрей запомнил. А за его догадки я не отвечаю. Как там у классиков – „неосязаемый чувствами звук…“».
– Чего ж не съездить, – сказал он, ни к кому не обращаясь. – Можно и поохотиться. На прощание.
– Почему на прощание? – тут же спросила Наташа с недоумением.
– Так… Потом расскажу. – И повернулся к Шульгину: – Что еще захватить? Патронов хватит?
– Все, что нужно, давно в машине.
Глава 12
После ухода Воронцова, Наташи и, что особенно было странно – Ирины, в жизни колонистов Валгаллы словно надломилось что-то. И до того сомнительные основания их пребывания здесь стали еще более зыбкими и неопределенными. Появилось ощущение, что Ирина, ради спасения которой все и затевалось, и Воронцов, предложивший идею отступления на этот далекий берег, их предали.
И что же теперь? Кто они здесь, зачем и для чего?
Правда, пессимистические настроения все же не достигли той степени, чтобы повлечь полный развал их хоть и ставшего совсем маленьким, но пока еще жизнеспособного мирка.
Левашов был счастлив тем, что Лариса не поддалась на уговоры подруг и осталась на планете. И он имел основания считать, что из-за него, хотя никаких практических подтверждений до сих пор не получил. Их с Ларисой условие оставалось в силе.
Новиков путем углубленных размышлений укрепился в своей догадке, что поступок Воронцова – не более чем очередной ход в сложной и запутанной игре, дирижером которой был таинственный Антон. Он верил в свои способности психолога и провидца, а посему – решил ждать. И пока, от нечего делать, трудился над беллетризованной хроникой своих приключений. Озаглавил он ее несколько претенциозно – «Одиссей покидает Итаку», но смысл в таком названии усматривал глубокий.
Берестин уход Воронцова принял почти безразлично, а Ирины – даже и с облегчением. Постоянное присутствие отвергшей его женщины не приносило ничего, кроме утомительной, как зубная боль, тоски. С Ириной у Берестина повторилось то же самое, что и с первой юношеской любовью. Запутался в рефлексиях, упустил момент, когда девушка была готова сдаться на милость победителя. Не хватило как раз того, без чего невозможна победа – в любви ли, в настоящей ли войне. Умения определить время и место решительного удара.
Зато он завершил работу над картиной, которая получилась, без ложной скромности, необыкновенно удачной. Это признали друзья, да и сам он так считал. Жаль только, что в обозримом будущем ее нельзя будет выставить ни в одном московском зале. Члены выставкомов боятся всяких аллюзий куда сильнее, чем пресловутый черт ладана.
Шульгин же, несколько огорченный резким уменьшением женского населения Валгаллы, общение с которым доставляло ему чисто эстетическое наслаждение, с еще большей страстью и азартом переключился на амплуа покорителя новых миров, этакого конандойлевского лорда Джона Рокстона. Его комната, оба холла и библиотека постоянно пополнялись все новыми образцами стрелкового оружия, как наисовременнейшего, так и довольно старинного. Новиков не переставал удивляться, откуда у потомка тишайших земских медиков такая безудержная любовь к смертоносному железу.
– Погоди, – отвечал ему Сашка одной и той же фразой, – когда припрет, еще спасибо скажешь…
А осень тем временем наконец закончилась. Последние несколько дней холодный дождь то и дело сменялся ледяной крупой, покрывающей землю сплошным слоем, но через час или два тающей. Потом вдруг небо внезапно очистилось от туч, засияло неправдоподобной густоты синевой. И тут же из-за реки задул жгучий морозный ветер. Столбик термометра падал на глазах. Сначала тонкой прозрачной корочкой подернулись многочисленные лужи, потом затвердела земля. Высокая трава побелела и ломалась под сапогами со стеклянным хрустом. Будто гонимые порывами ветра, через реку потянулись неисчислимые стаи больших красно-синих птиц. Они шли волнами, как американские бомбардировщики при налетах на Дрезден и Кельн.
Шульгин из винтовки сбил несколько штук. Птицы напоминали дроф и, как оказалось, годились в пищу.
Они летели над фортом весь день, и смотреть на них было тревожно. Как будто вслед за ними двигалась неведомая, грозная опасность. На Земле такие миграции бывают, пожалуй, только при пожарах в тайге. К вечеру температура понизилась до минус пятнадцати, северо-западный край неба затянула сизая мгла.
– Да, ребята, пора поднимать катер на берег и растапливать все печи, – сказал Берестин. – Не удивлюсь, если к утру шарахнет мороз градусов в полста…
– Хорошо бы так, а если сто? – с интересом спросил Шульгин.
– Не будет. Лес не выдержит. А раз он здесь растет, примерно пятьдесят – предел, – серьезно ответил Берестин.
– Все равно холодно.
Около полуночи началась метель. Хлопья снега летели почти горизонтально, мгновенно покрыв плотным белым покровом черную землю, залепив стекла окон с наветренной стороны, наметая косые, быстро растущие сугробы везде, где встречали хоть какую-нибудь преграду. Свет трех ярких фонарей во дворе едва пробивался через плотную снеговую завесу.
– Изумительно… – Лариса стояла в холле, освещенном только светом огня в камине, прижавшись лбом к стеклу и всматриваясь в буйство стихии за окном. – Давно я не видела такой чудной погоды.
– Еще насмотришься, – посулил ей Левашов. – Денька два так подует, и будем через трубу на крышу вылезать.
– Ничего удивительного, – сказал Берестин. – Помню, раз на Сахалине в тайфун один солдатик решил сбегать, извиняюсь, в гальюн, не удержался за леер, так только весной нашли…
– Нам, к счастью, это не грозит. Насчет гальюнов у нас все в порядке. – Шульгин не преминул сострить в своем обычном стиле.
– Только на это и надежда, – не оборачиваясь, ответила Лариса.
– Смех смехом, – сказал Новиков, – а собак надо в дом пустить.
Метель продолжалась ровно двое суток, а потом сразу прекратилась, и установилась солнечная, тихая и морозная погода. До пятидесяти градусов дело не дошло, столбик красного спирта в большом термометре на веранде как остановился на минус двадцати восьми, так больше и не двигался. Причем, что удивительно, ночью тоже.
Где бульдозером, где просто лопатами вычистили от снега двор. Лариса подобрала всем лыжи и соответствующее снаряжение, доказав, что она в этом деле понимает, и жизнь вновь стала интересной.
Просто удивительно, как мало надо человеку. Вроде ничего не изменилось, кроме погоды, а настроение стало совсем другим.
Каждое утро – многокилометровые лыжные прогулки по радиальным маршрутам, хозяйственные работы в доме и вокруг, непременная баня по вечерам и долгие, заполночь, беседы у камина. Типичные интеллигентские беседы близких по взглядам и уровню интеллекта людей: о литературе, истории, политике…
Левашов поражался, как на глазах менялась Лариса. Глядя на остроумную, раскованную, иногда ехидную, но доброжелательную девушку, он уже с трудом верил, что совсем недавно она едва держалась на ногах под грузом своих комплексов, чуть что – ощетинивалась, как рассерженный еж, и приходилось тщательно взвешивать каждое обращенное к ней слово, чтобы не нарваться на резкость.
…Вся эта приятная и спокойная жизнь кончилась сразу. Как, впрочем, случается все или почти все в этой жизни, даже если какие-то явления предвидимы и даже ожидаемы. Что может быть, вообще говоря, банальнее, чем, допустим, смерть, однако почти каждый конкретный случай воспринимается как событие трагическое и совершенно внезапное. Но в данном случае речь идет не о смерти, а совсем даже напротив – об открытии на планете разумной жизни…
Рано утром, когда небо еще отливало темно-сиреневым перламутром и край солнца только-только показался над заснеженными холмами, Шульгин проделывал свой обычный получасовой комплекс силовой гимнастики на свежем воздухе. Он уже закончил упражнения, крепко растерся сухим и жестким снегом и собирался возвратиться в дом, чтобы завершить процедуру горячим душем. Поднявшись на крыльцо, скользнул взглядом по освещенным розовыми лучами окрестностям и увидел нечто, вполне заслуживающее названия «неопознанный летающий объект».
Словно сигнальщик, опаздывающий на вахту, он взлетел по скобтрапу на смотровую площадку, укрепленную между ветвями растущей рядом с домом гигантской сосны. Ткнулся бровями в окаменевшую резину окуляров, завертел кремальеру стереотрубы, догоняя ускользающую цель. Чуть тронул барабан наводки на резкость, и между делениями угломерной сетки, на удалении километров в пяти вырисовалось некое сооружение, медленно проплывающее курсом с востока на юго-запад на высоте около километра. Более всего наблюдаемый объект напоминал земной дирижабль, однако земное происхождение, по известным причинам, заведомо исключалось.
Первым ощущением Шульгина было такое прозаическое чувство, как досада. Оттого, что опять ломается налаженный образ жизни, возникает масса новых вопросов и проблем. Только что все было так обычно и спокойно. Не обернись он в эту сторону – стоял бы сейчас под тугими обжигающими струями и ни о чем бы не думал. Вот уж воистину – умножая знания, умножаешь скорби…
Шульгин выдернул из зажима трубку телефона.
Пока разбуженные тревожным звонком колонисты одевались и карабкались наверх, через всю наличную оптику всматривались в артефакт, он, неторопливо удаляясь, растаял в блистающей синеве.
Но увидеть все успели достаточно.
Обмен мнениями состоялся уже внизу, в библиотеке.
– С точки зрения теории вероятности – полный бред, – говорил Шульгин, прижимая к горячему печному кафелю окоченевшие кисти рук. – Сначала – пришельцы двух видов, теперь еще и местная цивилизация. Да так просто не может быть…
– Теория тут ни при чем, – возразил Левашов, – и допускает все что угодно. Не обязательно, при вероятности один на миллион, делать миллион попыток. Может выйти и с первого раза…
– Точно, – кивнул Берестин. – Особенно если не придавать специального значения собственной исключительности. В большой войне для конкретного индивида вероятность быть убитым первым равна единице, деленной на численность действующей армии, даже двух – своей и неприятельской, однако «счастливчик» выявляется сразу же, и никого, кроме него самого, это не удивляет…
– В вашей теоретической подготовленности я не сомневаюсь, – вновь ваговорил Шульгин, – но меня больше занимает практика – обнаружили они нас или нет?
– Вряд ли… Белое на белом, среди леса, да и далеко, в общем-то.
– Главное – мы их обнаружили…
– А техника у них не фонтан. Дирижабль… Движки как бы не паровые – дымят здорово. И скоростишка не больше полусотни в час…
– Это еще ни о чем не говорит, – возразил Левашов. – Ты у нас мог бы увидеть телегу на лесной дороге, а делать из этого выводы…
– Тут есть разница, мне кажется. Телегу увидеть можно, а вот паровоз Стефенсона – вряд ли.
– Стоп, ребята! Делать-то что будем?
Шульгин словно опомнился от охватившего всех возбуждения.
– Думаю, спешить нам особо некуда. Ну – аборигены. Ну – полетели по своим делам. Впервые, заметим, за полгода. Вполне возможно, еще полгода вторично не прилетят. Так что позавтракать мы вполне успеем. А потом и продолжим военный совет в Филях.
К середине дня появилась программа действий, лаконичная, но чрезвычайно емкая.
1. Ввести военное положение.
2. Принять меры к обороне форта на случай внезапного нападения.
3. Развернуть широкие разведоперации на предельный радиус. После получения хоть какой-нибудь достоверной информации о разумных жителях планеты вернуться к вопросу о практических действиях.
…У колонистов опять появилась жизненная цель, в атмосфере планеты повис призрак новой опасности, сулящей острые ощущения и начисто снимающий настроения чуть апатичного эпикурейства. С жаром, может быть, даже чуть преувеличенным, все с головой погрузились в заботы и идеи, размножающиеся со скоростью цепной реакции.
Лариса, единственная из всех, сохранила благоразумие. Присутствуя на совете четырех мужчин, с которыми ее свела судьба, она смотрела на них и слушала со странным чувством. Каждый из них был старше ее на добрый десяток лет или близко к тому, и все же они производили впечатление азартных, не способных задуматься о последствиях своих поступков мальчишек. Решать проблемы, для которых следовало бы собрать чуть ли не сессию ООН, походя, за завтраком, отнюдь не забывая при этом закусывать и даже слегка выпивать. А с другой стороны – быстрота и четкость принятия решений в ситуации, к которой у них не было и не могло быть никакого навыка. Она достаточно много занималась историческими документами и имела представление, как, какими путями и способами разрешались те или иные критические ситуации. И не могла не признать, что ее друзья выглядели не худшим образом.
Пользуясь предоставленными ей правами, она тоже приняла участие в беседе и сказала, как думала, о том, что вряд ли они имеют основания брать на себя сложнейшее и ответственнейшее дело, способное изменить весь ход мировой истории – контакт с иной цивилизацией. И даже если в прошлом они уже в такой контакт вступали, то это ничего не меняет, там ведь встреча произошла не по их вине и выбору, а по инициативе инопланетян. А сейчас дело другое, можно подождать, подумать, каким образом организовать эту встречу с разумными обитателями планеты, может быть, самим и не соваться…
Она хотела что-то еще продолжить в том же роде, но замолчала, споткнувшись о холодный и как бы сожалеющий взгляд Берестина. Он вообще среди всех присутствующих казался ей самым непонятным и жестким человеком.
– Милая девочка, – тихо сказал Берестин. – Ты всерьез считаешь или просто повторяешь трепотню своих старших коллег, что только они там, – он дернул головой вверх и в сторону, – имеют прерогативу делить события на важные для мировой истории и неважные? И что есть люди, которым по чину положено совершать исторические поступки, и – остальные, которым это заказано? То есть – герои и быдло? Так эта теория уже в начале нашего века признана несостоятельной и в корне реакционной. И мы здесь все привыкли считать, что от каждого может зависеть все. Исторические поступки совершаются каждым, и без мыслей о том, как бы не нарушить какие-то инструкции и табели о рангах…
Лариса, несколько оторопевшая от неожиданно серьезного и будто бы даже угрожающего тона Берестина, сразу не нашла, что ему ответить. Помог ей Шульгин, незаметно, но резко ударивший Берестина носком сапога по щиколотке.
– Видишь ли, Лариса, мы как бы представляем разные научные школы… Это как в медицине. Ученики академика Амосова говорят: в любом случае и обязательно резать. А последователи Аничкова не прибегают к ножу ни в каких обстоятельствах…
– Как историк-дипломат, ты поможешь нам на более поздних этапах, – сказал Левашов.
– Вот-вот, – поддержал его Новиков. – Сперва найдем, с кем и о чем разговаривать, а там и тебе карты в руки.
– Красивые женщины в дипломатии – неподражаемы… – Шульгин поднял глаза к потолку и вытянул губы в трубочку.
Лариса не выдержала и рассмеялась.
– Ну вот и слава Богу. (Берестин, как заметил Новиков, стал довольно часто в последнее время употреблять это присловье. Будто демонстративно отбросил некие привычки и традиции). Тогда давайте займемся делом. Лично мне не терпится отправиться на поиски братьев по разуму. Вдруг они встретят меня с распростертыми объятиями и я тут же начну сеять среди них доброе, вечное, а если выйдет, то и разумное…
Глава 13
По своему маршруту Берестин шел один.
Настоящая мужская работа – сжимать тугие обрезиненные рукоятки фрикционов и гнать десятитонную броневую машину через белое безмолвие по двенадцать и более часов в сутки. В плечах и руках – весь этот стальной вес и пятьсот лошадей дизеля, а транспортер идет, как глиссер, выхлестывая из-под гусениц снежные фонтаны, а то вдруг ухает в забитую снегом лощину, погружается вместе с башней, как подводная лодка, и жутко рыча, стреляя выхлопами, выползает вновь на поверхность. Да если еще идти с открытым лобовым люком, чтоб лучше видеть, – ледяной ветер хлещет в лицо, обжигает щеки и садится инеем на черный ребристый шлем.
И можно думать. О чем хочешь. Можно об инопланетянах, космосе, проблемах контактов и априорной гуманности разумов, достигших высокой степени развития.
Можно и о женщинах. Конкретно об одной, Ирине, а то и о других тоже. Например, о Ларисе. Которая непонятно что нашла именно в Олеге. Не то чтобы Берестин считал его хуже других, а все равно странно…
И еще много о чем удается передумать, гусеничным следом рисуя на поверхности планеты гигантский расходящийся сектор.
И, конечно, он смотрел. Вперед по курсу и по сторонам. Валгалла раскрывала перед ним свои пейзажи, еще не виденные никем из землян.
Тот уголок планеты, который они успели освоить, был изумительно красив, но колонисты довольно поверхностно изучили лишь несколько сот квадратных километров, прилегающих к форту и берегам реки вверх по течению, а сейчас Берестин каждый день проходил двести, а то и триста километров. По вековым заснеженным лесам, где деревья стояли так плотно, что только вдоль ручьев и по водоразделам рек удавалось находить дорогу для транспортера.
С заслоняющих небо крон срывались снеговые шапки, и в воздухе долго потом висел искрящийся туман. Грохот мотора многократно отражался от деревьев и относов на излучинах рек, распугивая всякую местную живность на много километров вокруг, и Берестину попадались только свежие следы да недавние лежки, и еще иногда удавалось увидеть тяжелый медлительный полет белых свиноподобных птиц – возможно, просто крылатых свиней, на которых, наверное, в другое время можно было бы славно поохотиться.
Курсограф рисовал на голубой ленте запутанную ломаную линию, вдоль которой Алексей отмечал места ночевок и приметные детали рельефа. Картографам еще предстоит масса работы, если им доведется когда-либо посетить Валгаллу.
От блеска снега и бесконечно повторяющегося мелькания древесных стволов сильно уставали глаза, и даже ночью, во сне, он видел все те же бегущие полосы – черные на белом.
Иногда он выезжал на открытые пространства, но как бы велики ни были эти поляны, все равно, по сторонам и впереди Берестин видел все тот же лес и только его. Уже не верилось, что он когда-нибудь кончится.
На ночевки он останавливался уже в сумерках, выбирал подходящее место, расчищал до голой земли площадку, зажав фрикцион и раз двадцать крутнув транспортер на месте, потом разжигал костер и готовил горячий ужин (обедал обычно всухомятку, заглушив на полчаса двигатель).
Таял снег в котелке, трещали в огне сырые дрова, он сидел, протянув руки к костру, и с наслаждением ощущал, как постепенно отходят скованные многочасовым напряжением мышцы.
На сотни километров вокруг не было ни одной человеческой души, ни одного живого огня. Кроме вот этого, перед глазами.
Вода в котелке закипала, и он вытряхивал туда содержимое консервной банки или сыпал промерзшие пельмени, неторопливо и вдумчиво ел горячее варево, а потом долго пил огненный чай, пахнущий дымом и далекими тропическими странами, поглядывая в кружку, в которой плавали разваренные чаинки, попадались мелкие угли и чешуйки золы.
Первую кружку он выпивал с огромным количеством сахара – сахар снимает усталость и обостряет зрение, потом закуривал трубку или длинную темно-зеленую бразильскую сигару, и дальше пил чай уже без сахара, смакуя тонкий вкус. Употреблял он исключительно натуральный цейлонский, не гранулированный и ферментированный, а в листе.
Спиртное Берестин позволял себе только в исключительных случаях, как, например, в тот день, когда пять часов подряд, на двадцатиградусном морозе менял порванную гусеницу и лопнувший от удара в гранитный валун ленивец.
Отужинав, глушил дизель, задраивал люк, влезал, непременно раздевшись, в спальный мешок и минут двадцать-тридцать, пока не начинал на выдохе идти пар изо рта в стремительно промерзающем броневом корпусе, читал при свете потолочного плафона. И, наконец, укрывшись с головой в двойной пуховый мешок, засыпал.
Утром не менее двух часов занимало приготовление завтрака, осмотр и техобслуживание машины, заправка горючим (почти все боевое отделение было загружено бочками с соляром) – и снова вперед.
Но в конце концов лес однажды кончился, как кончается все, и плохое и хорошее на этом свете, распахнулась перед глазами бескрайняя, понижающаяся к юго-востоку лесостепь, и по мерзлому, чуть прикрытому тонким слоем снега грунту БТР понесся не хуже легкового автомобиля.
Окрестный пейзаж, с голыми стволами теперь уже лиственных деревьев, словно нарисованными разбавленной тушью на рыхлой серой бумаге, напоминал старые японские картины из серии «112 станций Токайдо».
Летом, наверное, здесь совсем великолепно, думал Алексей. Холмы покрывает трава и яркие цветы; скрытые сейчас под снегом многочисленные речки и озера ярко голубеют под солнцем, а вокруг пасутся бесчисленные стада каких-нибудь антилоп или даже бизонов.
Может быть, имеет смысл поставить здесь, на границе между тайгой и прерией, новую базу, пригласить с Земли добровольцев-единомышленников, приступить к систематическому освоению «прекрасного нового мира»…
Но почему же эта, по всем признакам, благодатная местность совсем не населена аборигенами? Может быть, здешние края аналогичны Сибири, Канаде или американским Великим равнинам до их освоения. Но ведь летают же здесь зачем-то местные дирижабли! А вдруг им посчастливилось заметить аппарат отчаянных, впервые проникших на край света землепроходцев, вроде наших Амундсена и Нобиле? Тогда надежды на встречу становятся крайне гипотетическими. А горючего остается максимум на трое суток пути. И – точка возврата.
Все решилось вдруг, для Берестина почти уже неожиданно. Слишком размагнитил его многодневный бесцельный поиск.
Сразу после полудня, когда Алексей пересекал пологую, без единого дерева или любого другого укрытия лощину, дизель тянул одну и ту же низкую ноту, когда плавное раскачивание транспортера стало нагонять дрему, он совершенно случайно поднял глаза выше обычной линии обзора – и увидел идущий встречным курсом дирижабль.
До него оставалось совсем немного, может, чуть больше километра, и, конечно же, пилоты Берестина заметили, наверное – давно.
Спасла его случайность, и только во вторую очередь – быстрая реакция.
Дирижабль чуть опустил нос – весь он был тускло-синего цвета, а носовая часть и гондола почему-то оранжевые, – и от массивной угловатой гондолы отделился цилиндрический темный предмет. За ним потянулась полоса белесого не то дыма, не то пара.
В долю секунды Берестин понял, что предмет (бомба? ракета?) идет прямо на него. Алексей рванул рычаги фрикционов враздрай и до пола вдавил педаль газа. Оглушительно взревел двигатель, БТР крутнулся на месте и прыгнул под прямым углом влево. Над головой скользнула тень дирижабля, а справа – там, где еще клубился взрытый гусеницами снег, с шипением и свистом возник шар кипящего пламени. Ни грохота, ни удара, обычных при взрыве бомбы, Берестин не ощутил. Да и не до того ему сейчас было, чтобы анализировать, что именно на него бросили. Главное, что аборигены нанесли удар первыми. Ничем не спровоцированный удар. И сразу – на поражение. Без положенного предупреждения и выстрелов в воздух.
Ждать повторения стал бы только дурак или толстовец из самых заядлых.
Сбивая колени об острые углы брони, Берестин перебросил тело через кожух коробки передач вправо, на место башенного стрелка.
Дирижабль разворачивался, молотя воздух лопастями двух разнесенных на решетчатых фермах винтов.
Алексей, наваливаясь всем телом, вывернул ствол пулемета вверх, воткнулся глазами в оптику прицела и, когда неуклюжая туша четко застряла между перекрестиями, вдавил ребристую кнопку спуска. В свое время его долго учили всем видам огня по воздушным целям: скоростным, низколетящим, по вертолетам, парашютистам… Стреляли и по мишеням, и по конусам, и по чучелам… Из оружия личного и группового, лежа, с колена и стоя.
Гулкий грохот заполнил стальной объем башни, остро запахло сгорающим порохом. Рукоятки пулемета били в ладони, и Алексей знал, что тяжелые, черно-желто-красные пули все идут в цель.
Металлическая лента стремительно уползала в приемник, а дирижабль все летел, бесформенный, как грозовое облако (Алексей успел подумать – вот для чего ему такая раскраска: чтобы маскироваться в вечно пасмурном небе), и все не загорался и не падал.
Берестин на волосок снизил прицел, от гондолы полетели щепки и клочья, и одновременно оболочка лопнула почти по всей ее длине. Дирижабль резко пошел вниз, раскачиваясь и дергаясь – оттого, наверное, что газ из вспоротого брюха выходил неравномерно, а широкие лоскуты ткани работали как рули и парашюты.
Гондола с треском ударилась о землю, и ее накрыло огромное скомканное полотнище.
С парабеллумом в руке Берестин спрыгнул на снег…
Пройдя большую излучину, снегоход, не встречая больше никаких препятствий, словно действительно вниз под горку, как с детства представлял себе направление на юг Левашов, заскользил по ледяному панцирю реки, между едва заметных вдоль берегов полосок леса, свободно разгоняясь до стокилометровой скорости.
Провожая Левашова, Шульгин веселился:
– Не дальняя разведка, а прямо тебе пикничок! Если и не на обочине, то в поисках оной…
Да, не сравнить с тем, что достается сейчас Сашке и Алексею, подумал Левашов. Теснота, грохот, тряска, вонь солярки и дизельных выхлопов… А здесь – панорамные окна, мощная печка, просторный салон с мягкими креслами, газотурбинные двигатели… И не потому он выбрал этот пижонский «Сноуберд», что для реки такая штука в самый раз, а наоборот – маршрут подгонял под технику. Если бы не Лариса, решил Олег, я бы тоже пошел на броневике. А куда денешься, если нож к горлу: или берешь меня с собой, или, мол, возвращаюсь в Москву насовсем… Отчего это бабы всегда могут ставить такие условия? Чего, казалось бы, проще – сказать в ответ: ну и как знаешь. Нет, не дает что-то так ответить…
Но тем не менее, несмотря на все свои рефлексии, Олег был очень близок к тому, что называется счастьем. Свистят за спиной турбины, лыжи едва касаются твердого наста, солнце бьет через дымчатый козырек, рядом – тревожащая душу и неравнодушная к тебе девушка, сидит, откинувшись в пологой чаше кресла, на губах у нее тень улыбки. И она только с тобой, и так будет долго…
Счетчик едва успевает отбивать километры. И день, и два, и еще. Река тянется и тянется без конца. Иногда ее сжимают стометровые скальные обрывы, потом она вновь выбегает на равнины, титаническая река, Амур или Амазонка здешних краев, и невозможно представить, где и в какое море она впадает.
Первые сутки Левашов еще чувствовал некоторую скованность. Все же впервые они с Ларисой оказались настолько одни, почти как в космической капсуле. И были у него перед походом сомнения: как поведет себя выросшая на московских асфальтах и избалованная прошлой жизнью девушка? В плавании на «Ермаке», и тем более – в форте был и сервис другой, и женское общество… Зимний поход есть зимний поход, пусть и не на собаках по Юкону, забот и сложностей хватает. Однако держалась Лариса вполне подходяще, не хуже многих знакомых Левашову парней, а то и лучше, пожалуй. Выходило, что можно на нее положиться.
Долгими часами на маршруте и на привалах они говорили много и о многом.
– Удивительная вещь – романтизм, – сказала как-то Лариса, когда они вспомнили вдруг Джека Лондона. – Моряк он был, знал жизнь во всех подробностях, а помнишь, как он описал последнее плавание Ван-Вейдена с Мод на шлюпке? В «Морском волке»?
Левашов в принципе помнил, хоть и напрочь забыл настоящую фамилию Хэмпа, и удивился, что Лариса сказала именно Ван-Вейден, а не Хэмп. Словно на литературоведческом семинаре.
– Ну так они и после двух недель плавания сохранили возвышенно-салонный стиль отношений… А как это у них получилось? Представляешь, что значит две недели вдвоем в десятиметровой шлюпке?
Левашов, конечно, представлял. Но факт, что она отчего-то вспомнила об этом не так уж популярном в нынешние времена романе, и наверняка провела параллель между его героиней и собой, говорил о многом.
– Сама же сказала – романтизм, – ответил он. – А иначе был бы соцреализм или даже натурализм…
– Вот я и думаю, а может, они и в самом деле так воспринимали мир?
– Возвышенно и чисто?
– Ага…
– Черт его знает. А в реальной жизни в открытую посещали бордели те самые романтики, и никого это не шокировало. Все может быть. Вон у нас довоенное кино… Смотришь, и оторопь берет – «Волга-Волга», «Светлый путь», а вокруг – тридцать седьмой год! И большинство верило, что настоящая правда – на экране… Или сейчас врут, что верили.
Хоть они и не на шлюпке по океану плыли, все же совместное многодневное пребывание в ограниченном объеме снегохода сильно упростило их взаимоотношения, чего, кажется, Лариса и хотела. Такой несколько парадоксальный способ сближения был вполне в ее стиле, и все обошлось без пошлых, в ее понимании, признаний и обещаний.
…Монотонная гонка по бесконечному катку начинала надоедать, несмотря на все усилия Левашова разнообразить жизнь, включая обучение Ларисы вождению «Сноуберда», охоту, подледную рыбалку и даже солдатскую баню в палатке, организованную из столитровой бочки, камней и двух паяльных ламп.
– Так и до экватора доберемся, – меланхолически сказал Левашов, трогая снегоход после очередной ночевки.
– А далеко до него?
– Да тысяч пять наверняка будет. Или чуть больше…
Ежедневные сеансы связи с оставшимся на хозяйстве в форте Новиковым утешали только тем, что не приносили никаких известий об успехах Берестина и Шульгина, шедших, соответственно, на юго-восток и юго-запад.
Или у здешних жителей совсем нечеловеческие вкусы и реки их не привлекают, либо северное полушарие у них вообще необитаемо, решил Левашов.
Позади осталось больше тысячи километров – и ничего.
Однако библейские истины сохранили свое значение и в мирах потусторонних. Ибо сказано в писании: «Ищите и обрящете».
Пейзаж, уже порядком примелькавшийся, вдруг изменился.
Береговой рельеф стал другим. Далекие берега, почти скрывавшиеся в морозной дымке, словно двинулись навстречу друг другу, сжимая ледяное русло реки зубчатыми откосами. Снегоход оказался на дне титанического каньона. Похоже, что здесь река пробила себе путь сквозь отрог горного хребта, в минувшие геологические эпохи взломанный тектоническими катаклизмами. Зрелище было фантастическое и грозное.
Высокие темно-бордовые столбы обнаженного гранита или базальта встали из-за очередного поворота. Они упирались в небо, поразительно похожие на выстроенные рядком обоймы трехлинейных винтовочных патронов. Их истинная высота осознавалась лишь тогда, когда становилось понятно, что зеленая щеточка внизу – не кустарник, а все тот же мачтовый лес.
И все же не пейзаж сам по себе создавал новое, непривычное ощущение. Было здесь что-то еще, неосознанное, но тревожное.
Олег довернул чуть правее, каменная гряда надвинулась, гусеницы застучали по неровностям берегового припая, и Лариса схватила его за руку.
– Смотри…
Он увидел. Сначала громадное, черно-блестящее пятно оплавленного гранита на отвесной стене, а еще через мгновение – вмерзшее в лед сооружение, которое, несмотря на непривычные формы, не могло быть ничем иным, как кораблем, судном, одним словом – приспособлением для передвижения по воде. Было в нем нечто от китайской джонки, и от десантной баржи, и от парохода, плававшего по Миссисипи в середине прошлого века.
С полчаса Левашов лазал по этому бесспорному доказательству наличия на планете развитой цивилизации, пытаясь найти хоть что-нибудь, пригодное для изучения. Но увы – только исковерканный, разбитый и выгоревший дотла корпус и свалка металлолома внизу, наводящая на мысль о пропущенном через мясорубку паровозе.
– Жутко мне здесь… – жалобно сказала Лариса.
– Да, местечко малоприятное. И кажется мне, что не просто это несчастный случай на транспорте. Пойдем-ка на берег, там тоже что-то виднеется.
Пройдя пятьдесят метров по льду, они вышли на широкую галечную косу, и Лариса молча вцепилась Олегу в руку.
Весь берег, насколько хватал глаз, был покрыт костями, явно человеческими. Кости лежали и в открытую, и присыпанные снегом, россыпью и целыми грудами берцовые и бедренные кости, решетки грудных клеток и выбеленные, как голыши, черепа. Как будто здесь полностью полегла пехотная дивизия. Сходство с полем боя усиливали несколько обгорелых и проржавевших железных коробок, разбросанных среди этого могильника.
– Что тут произошло? – почти прошептала Лариса. Отчего-то в таких местах у многих садится голос.
– Повоевали, видать, ребята. Истинно – братья по разуму… Десант, к примеру. Подошли, значит, на той коробке, стали высаживаться, а их из засады, в упор… А может, и наоборот. Эти, допустим, лагерем стояли, а с реки их из пушек или что там у них… – И вдруг у него перехватило дыхание. Совсем иными глазами он увидел и оплавленное пятно на скале, и горелый металл.
– А ну-ка, Лариса, давай бегом… Там, под правым сиденьем, в ящике кожаный футляр. Принеси.
Она посмотрела на Левашова с удивлением. Непонятным, да и бестактным показалось ей его поручение. Но Олег не обратил внимания на ее реакцию. Если тут действительно был ядерный взрыв, да не очень давний, за полчаса они могли схватить такую дозу, что не об этикете сейчас думать, а совсем о другом. В случае серьезного облучения помочь смогла бы только Ирина с ее чудодейственным браслетом или друг-пришелец Воронцова. А отсюда до форта не меньше четырех суток непрерывной гонки самым полным ходом. Вот и смотри…
Лариса вернулась с радиометром. Олег дрожащими пальцами отстегнул крышку футляра.
Слава Богу, все чисто. Обычный фон.
Он сел на ближайший камень, с кривой улыбкой посмотрел на Ларису снизу вверх, закурил.
– Порядок. Еще чуток поживем…
Потом они продолжили обход плацдарма.
– Вот почему они своих не хоронили? Или хоронить некому было?
Рассуждая вслух, чуть громче, чем обычно от пережитого и благополучно миновавшего страха, Левашов шел по смертному полю, но не находил ничего, кроме костей. Ни оружия, ни снаряжения, ничего, что имеют при себе в походах люди, хоть военные, хоть штатские. И сгоревшие машины – а это были именно боевые машины, а не грузовые, скажем, контейнеры, тоже ничего не объясняли. Размером с тяжелый танк, но ниже и шире, они пострадали настолько, что невозможно было понять даже способ их передвижения. Горела не только органика, горел и металл, застывая по бортам тяжелыми каплями.
– Чем же это так? Термитом, что ли? – удивлялся Олег.
– Давай уедем, не могу я здесь… – просила Лариса.
– Да ты что? Костей не видала? Мы же затем и ехали… Странно, что даже пуговицы никакой не валяется! – злился Олег.
Лариса наконец вспомнила, что она историк.
– Тут как раз ничего странного нет. У нас тоже в древности на полях величайших сражений почти ничего, кроме костей, не оставалось. Живые все подбирали подчистую. Даже на Куликовом поле нашли не больше десятка мечей и шлемов…
Наконец они вернулись к снегоходу и, отъехав километров на десять ниже, остановились на ночевку.
Обычно Лариса спала на заднем диване в салоне, а Левашов устраивался в моторном отсеке, на плоском кожухе двигателя, покрытом толстым поролоновым чехлом. Но сейчас Лариса не могла уснуть. Чернота ночи вплотную обступила машину, заглядывала в панорамные окна, и ей казалось, что тени, еще более черные, чем ночь, скользят за тонкими алюминиевыми бортами, приникают к стеклам, шуршат и поскрипывают жестким снегом. А закрывая глаза, она вновь и вновь видела безбрежное поле скелетов.
Левашов услышал, как Лариса встала и, ударившись в темноте обо что-то, от боли шумно втянула воздух. Он протянул руку, включил плафон.
Лариса в теплом тренировочном костюме, заменяющем ей пижаму, стояла в проеме двери и щурилась от внезапно вспыхнувшего света.
– Потуши. Не могу я там одна…
В темноте зашелестел снимаемый костюм. Олег подвинулся на своем ложе. В отсеке было тепло, тихонько гудел вентилятор электропечки, и он обходился без спального мешка.
Лариса легла рядом. Левашов обнял ее горячее тело. Лариса сама нашла его губы.
– Только молчи, – шепнула она, прерывая поцелуй. – Вообще молчи, ни слова…
Берестин подходил к дирижаблю как учили – собравшись для броска, чуть отставив руку с пистолетом, готовый к чему угодно, даже если бы на него кинулся из-под складок оболочки гигантский паук с брызжущими ядом челюстями.
Но никто ниоткуда не выскочил, и Алексей долго разгребал груды тяжелой, похожей на прорезиненный брезент ткани. Добрался до расколотой ударом гондолы с выбитыми стеклами и увидел наконец не чудовище и не разумную плесень, а совершенно обычных людей в желтых комбинезонах. Один был безусловно мертв, потому что четырнадцатимиллиметровая пуля попала ему в живот, а второй шевелился и в беспамятстве мычал.
Стало быть, он только что самолично убил человека. Однако Берестина это почти не взволновало. Его душевному равновесию способствовало пятно обожженной и даже, похоже, закипевшей от невероятного жара почвы в полусотне метров отсюда. Отчетливо тянуло горячим смрадным дымом. Еще чуть – и была бы ему самому там могила. Да и стрелял он не персонально в этого вот неудачника, а так, по направлению цели.
Алексей оттащил живого аэронавта подальше от его корабля, осмотрел. Кроме ссадин на лице, никаких увечий не обнаружил. Скорее всего, должен жить. Присев на лобовой лист транспортера, Берестин стал ждать.
Удивительно получается, думал он. Каждая встреча с братьями по разуму сопровождается конфликтами и столкновениями. А где же ефремовское братство цивилизаций? Неужто и оно такая же прекрасная, но, увы, абстрактная мечта, как и стремление пролетариев всех стран к мировой революции?… Но факт есть факт: валгалльские аборигены, увидев впервые в жизни посланца Земли – тут же его бомбой. Впрочем, раз бомбы у них наготове, значит, есть в кого их кидать? Весело они тут живут…
Абориген пришел в себя довольно быстро. Сел, опираясь рукой о землю, другой рукой потрогал голову.
Потом он поднял взгляд и увидел Берестина. Алексей ожидал, естественно, негативной реакции, и пистолет был у него наготове, но пилот повел себя совершенно нестандартно. Вскочив на ноги, он начал что-то быстро говорить, энергично жестикулируя и показывая то на транспортер, то на Берестина. Язык жестов был у него развит даже лучше, чем у сицилийцев, но только один показался Алексею более-менее понятным – когда воздухоплаватель приложил большие пальцы к вискам и зашевелил остальными, отставленными в стороны.
– Ну-ну… Это еще неизвестно, кто из нас кто. Чего ж ты-то сразу начал бомбы кидать?
Он показал на дирижабль, на обугленное пятно земли, на ствол пулемета и развел руками.
Услышав голос Алексея, абориген насторожился, затем неуверенно произнес фразу явно на другом языке.
– Нет, этого я тоже не понимаю, – с сожалением покачал головой Берестин. Но то, что потерпевший туземец не кидался на него врукопашную и вообще – не выглядел настроенным враждебно, сильно обнадеживало. Правда, бдительности Алексей не терял. Мало ли какие у них обычаи.
Дальнейшие действия пилота подтвердили первое впечатление. Он явно не собирался видеть в Берестине врага. Поняв, что речевой контакт не налаживается, валгаллец замолчал, подошел к транспортеру вплотную, потрогал броню, обошел вокруг, с интересом присел перед гусеницей. Обернулся к Алексею и что-то спросил.
Берестин уловил вопросительную интонацию и обрадовался. Значит, взаимопонимание в принципе возможно. Абориген сопроводил свои слова движениями рук вправо-влево. Надеясь, что понял правильно, Алексей ногами вперед нырнул в люк, нажал кнопку стартера. Из трубы с грохотом ударил столб синего дыма, и пилот невольно сделал шаг назад.
Берестин на первой скорости проехал метров двадцать, показал повороты, переключился на задний ход и вернулся на место. Заглушил дизель и вылез.
Демонстрация явно восхитила туземца, и он вновь разразился длинной тирадой.
– Нет, приятель, так у нас не получится, – ответил Алексей. – Начинать надо как-то по другому…
Он подвел летчика к дирижаблю, показал на тело его товарища, сделал скорбное лицо и вновь развел руками.
Присев перед трупом, абориген бегло осмотрел его, кивнул, поднял на руки и отнес на десяток метров в сторону. Расстегнул комбинезон и что-то вытащил у убитого из-за пазухи. Может, документы, а может – смертельный медальон. Вернулся к гондоле, вынес из нее серый цилиндр размером с гильзу стомиллиметрового снаряда, положил на грудь покойника и жестом предложил Берестину отойти подальше.
Вспыхнуло ослепительно белое пламя, будто магниевое, и все. Осталось только черное пятно обгоревшей почвы, как и там, куда упала зажигательная бомба. И больше никаких следов.
Простота похоронного обряда удивила Алексея.
– Выходит, у вас тут тоже – жизнь копейка… – сказал он.
В течение ближайшего получаса они пытались найти взаимоприемлемые способы общения. Но если абориген свободно схватывал и повторял произносимые Алексеем слова, для Берестина чужая фонетика оказалась практически недоступной.
Назвав себя и сопровождая имя постукиванием по груди, Алексей в ответ услышал длинную фразу. Ясно было, что летчик тоже представился, но из потока звуков Алексей выделил только сравнительно доступно звучащее слово «Сехмет» и повторил его, показав на собеседника. Тот ответил прежней фразой.
– Нет, это не для меня. Будешь Сехмет, и хватит. Ты – Сехмет. Так?
– Сехмет, – согласился абориген и тряхнул головой. Мол, что с тобой поделаешь…
Позже Алексей узнал, что Сехмет – не имя пилота, а часть воинского звания, в приблизительном переводе означавшее нечто вроде: «Начальник отряда из четырех боевых дирижаблей охраны Севера такой-то», но так уж и остался абориген Сехметом.
Вместе с летчиком Алексей осмотрел остатки дирижабля. И поразился, насколько интересно развивалась здесь техническая мысль. Имея самые общие познания в механике, он тем не менее сразу сообразил, что на Валгалле царил затянувшийся на многие столетия век пара. Силовая установка дирижабля состояла из очень компактной паровой турбины, работающей на топливе из серых кристаллических брикетов. От редуктора к винтам шли толстые гибкие валы. Команды с пульта управления по гидравлическим приводам передавались на рулевые машинки, отклонявшие винты в любом направлении. Турбина свободно реверсировалась. Специальный змеевик позволял нагревать газ в баллоне и маневрировать по высоте.
Для навигации имелся оригинальный гирокомпас, тоже с паровым приводом, альтиметр и спидометр, замеряющий скорость встречного потока воздуха. Радиосвязи, правда, не было. Да и трудно ее вообразить в мире, где электричество неизвестно.
Вооружение состояло из двух десятков бомб того же типа, каким Сехмет чуть не спалил Берестина вместе с транспортером. Выбрасывались бомбы с помощью паровой катапульты. Но прицел был примитивный, открытого типа. Ничего огнестрельного Алексей не обнаружил. Но когда они покидали место боя, Сехмет взял с собой тяжелое пружинное ружье, мечущее массивные оперенные болты весом с килограмм каждый.
Еще Сехмет забрал из гондолы рулон карт, в которых Берестин ничего не понял, так как система координат и проекция исходили из совершенно нечеловеческой логики.
Как нормальный военный человек, Сехмет на прощание зажег свой дирижабль, и даже отъехав на километр, Берестин зажмурился, когда полыхнул боезапас.
Не переставая удивляться легкости достигнутого взаимопонимания, Алексей показал на себя, на Сехмета и махнул рукой на северо-восток, в сторону своей базы. Сехмет согласился охотно и сразу полез в БТР. Внутри ему понравилось, только грохот дизеля и запах солярки поначалу заставляли его морщиться. А в кресле он сидел свободно и даже небрежно, будто век тут ездил, все осмотрел и обтрогал. Оптический прицел его восхитил, как и мощь, и дальнобойность пулемета.
Достаточно удалившись с места боя, и вообще с открытого пространства, где не исключалась (если в аборигенском воздухофлоте принято вылетать на патрулирование парами) еще одна встреча, Берестин выбрал подходящее место на дне заснеженного лесистого оврага, остановился и предложил пообедать.
Консервы (тушеную баранину со специями) Сехмет есть не стал, а сыр чеддер, брауншвейгскую колбасу и маринованные грибы весьма одобрил. Сто граммов коньяку выпил не поморщившись и даже почмокал губами, но от повторения отказался.
В спокойной обстановке Алексей рассмотрел своего нового знакомого повнимательней. Если сначала он показался ему вполне европеоидом, то сейчас стали заметны и отличия. Не настолько значительные, чтобы отнести его к какой-нибудь другой расе, но достаточные, чтобы, встретив подобный типаж на Земле, затрудниться определением национальной принадлежности. Скорее всего, дома Алексей принял бы его за центральноамериканца или жителя Антильских, к примеру, островов.
Кофе Сехмет попробовал, но пить не стал, из предложенных на выбор пива, воды, апельсинового и мангового сока выбрал манго, курить после еды не стал, но к табачному дыму принюхивался с благожелательным интересом.
Они разговаривали, как это обычно делают не знающие языков друг друга люди, – сопровождая свои слова жестами, усиленной артикуляцией и назидательным тоном. Берестин еще раз и окончательно убедился, что язык Сехмета лежит далеко за пределами его лингвистических возможностей, абориген же воспроизводил русские слова отчетливо и осмысленно.
Устраиваясь на ночевку, Алексей предложил пленнику свою постель в боевом отделении, сам же устроился в кресле, задраив люк, соединяющий отсеки.
…К концу второго дня пути Сехмет располагал уже приличным запасом слов, причем говорил практически без акцента.
– Мой отряд дирижаблей – самый северный из всего флота, – рассказывал он. – Мы контролируем территорию на расстоянии десяти часов полета на северо-запад и северо-восток. Дальше этой зоны никто никогда не бывал. Не хватит топлива. Можно лететь по ветру, с выключенными турбинами, но это незачем. С севера нет опасности появления врага. Враг всегда приходит с юга. Или со стороны большой воды. Там, где живешь ты, никто не живет.
– А что за враг? У вас сейчас война?
– У нас всегда война. Враг приходит уже триста лет. И с каждым годом продвигается все дальше. Приходит со стороны моря и любой большой воды, которая соединяется с морем. На железных машинах, похожих на твою, но только в три-четыре раза больше. Сверху я сразу не понял, что твоя машина маленькая. Ориентиров для сравнения не было. И кто может знать, какие еще машины могут быть у врага? Таких, как твоя, мы никогда не видели.
– А зачем приходит враг? Как у вас ведется война? За что?
– Никто не знает, зачем он приходит. Там, куда приходит враг, мы уже жить не можем. Иногда он забирает с собой людей. Но сейчас люди уже не живут в маленьких поселках, которые были там, на юге. Мы постоянно патрулируем земли со всех четырех сторон. Если появляются машины врага – мы их сжигаем. Бывает, он уничтожает и дирижабли. Как – мы не знаем. Просто дирижабль падает, и люди умирают. Но у нас много дирижаблей, и смерти мы не боимся…
– Он приходит большими отрядами?
– Бывает по-разному. Две машины, пять. Раз в несколько лет бывает сто, двести.
– И вы их все уничтожаете?
Сехмет несколько замялся. Но ответил, кажется, честно.
– Нет, пять машин, семь, редко больше… Если приходит очень много – мы больше не бываем в тех краях… Никогда…
Похоже, они проигрывают свою войну, подумал Алексей. Сдают территорию, отступают в малодоступные места. Только противник у них странный. Медлительный какой-то…
– Что же это за враг? Соседняя империя? И при чем тут море? Они на другом материке живут? Ты сам-то хоть раз их видел?
– Сам не видел. Если мы уничтожаем машину, остается только корпус и зола внутри. Ты видел наши бомбы. Но «те, кто знает» («То ли большое начальство, то ли разведчики», – подумал Берестин) говорят, что враг не похож на людей. Он такой… – Сехмет сделал тот же жест: большие пальцы у висков, остальные оттопырены и шевелятся, – огромный, ужасный, убивающий взглядом, со многими конечностями, в белой костяной броне…
– Ни хрена себе, – выругался Берестин.
Ему впервые за многие месяцы стало вдруг по-настоящему жутковато. «Ну и залезли мы, – подумал он. – Тут, похоже, еще и разумные ракообразные имеются».
Знобкий холодок между лопатками появился у него не потому, что он испугался. Гуманоиды, негуманоиды – какая в сущности разница? Дело было в том, что поколебалось все его представление о мире как о целостной, познаваемой и, если угодно, разумной системе. Все, что происходило раньше – начиная от встречи с Ириной и до этого вот момента – в какие-то рамки все же укладывалось. А теперь он испытывал состояние человека, который, если использовать категории живописи, вдруг осознал, что существует он не в том мире, который изображали Репин, Шишкин, Левитан, и не в том даже, что на картинах Пикассо, а только и исключительно в мире Босха и Сальвадора Дали!
Впрочем, эти мысли и ощущения проскользнули, словно тень облака по залитому солнцем лугу, хотя и оставив после себя смутное беспокойство. А сейчас нужно было приспосабливаться к новой реальности. Берестин во время армейской службы считался сильным тактиком и очень поднаторел в решении всяческих вводных, вплоть до самых неожиданных.
– Неужели никто из твоих товарищей не встречался с врагами лицом к лицу? Для чего тогда вам эти самострелы?
– Наверное, в твоих словах есть истина. Раз это оружие полагается иметь при себе, значит, кому-то приходилось встречаться с врагами близко. Но я о таких случаях не слышал.
Алексей вздохнул разочарованно. Сехмет не оправдывал его надежд. Впрочем, что взять с офицера глухого пограничного гарнизона? То же самое, что в лермонтовские времена беседовать с Максим Максимычем о тонкостях европейской политики. Но раз существуют «те, кто знает», есть и перспективы…
По своим следам, не тратя времени на поиски дороги и многочисленные объезды, обратный путь Берестин проделал почти в три раза быстрее и поздним вечером наконец различил сквозь разгулявшуюся опять метель сигнальный огонь на мачте ветряка.