ГЛАВА III

Кто следил за моим предыдущим рассуждением о равенстве женщины в семействе, того, я думаю, нетрудно будет убедить и в том, что составляет настоящее равенство женского пола: в допущении его ко всем профессиям и занятиям, составляющим до сих пор монополию сильнейшего пола. Я убежден, что неспособность женщин к общественной жизни поддерживается только для того, чтобы еще сильнее закрепить их подчиненность в домашнем быту, потому что большинство мужчин не может даже примириться с мыслью о равноправной жизни. В противном случае при современном состоянии политических и экономических мнений каждый согласился бы с несправедливостью устранять целую половину человеческой расы почти от всех более выгодных занятий и высших социальных должностей – с несправедливостью внушать женщине от самой ее колыбели, что она ни в каком случае не может исполнять тех профессий, которые легально открыты даже самым тупым и пошлым из мужчин, да если бы она и была способна исполнять их, то это поприще заперто для нее потому, чтобы оставить его для исключительного удовольствия мужчин. Когда в последние два столетия (хотя это было редко), кроме признания простого существующего факта, еще требовалось доказать неспособность женщины, то немногие только решались выставлять своим аргументом низшую интеллектуальную ее организацию; притом едва ли кто и верил этому в то время, когда в борьбе общественной жизни не было закрыто действительное испытание личных ее способностей. В эту эпоху указывали не на женскую неспособность, а на общественное благо, под которым подразумевалось благо мужчин, так точно, как нередко raison d’etat, понимая под этим интерес правительства и поддержку существующего авторитета, считался достаточным оправданием самых отвратительных преступлений. Теперь власть говорит более мягким языком, и если она кого угнетает, то оправдывает это тем, что угнетение это будто бы необходимо для блага самого угнетенного. То же самое и с женщинами: когда им запрещается что-нибудь, то говорят, что они неспособны этого делать и что они собьются с истиной стези их счастья и успеха, если станут добиваться несвойственной им деятельности. Но чтобы представить эту причину в благовидном свете (я не скажу в истинном), защитники еле должны дать ей более широкое развитие, чем это сделано доселе кем-либо ввиду настоящего опыта. Недостаточно сказать, что женщины вообще одарены менее высокими умственными способностями, чем мужчины, или что между женщинами меньше способных, чем между мужчинами, для отправления занятий и положений высшего интеллектуального характера; необходимо доказать еще, что женщины совершенно неспособны для такой деятельности, что самые замечательные из них личности в умственном отношении стоит все-таки ниже самых посредственных мужчин, имеющих теперь привилегию на все общественные должности. А это было бы доказано только тогда, когда бы доступ ко всем социальным положениям был открыт конкуренции или какому-нибудь другому способу выбора в интересах самого общества, когда какая-нибудь важная профессии попала бы в руки женщин, менее способных, чем обыкновенные мужчины, их соперники. Но при таком порядке единственным результатом было бы то, что женщин явилось бы меньше на этом поприще, чем мужчин. Это тем вероятнее, что большинство женщин наверное предпочли бы те сферы деятельности, в которых никто с ними не может соперничать. Теперь самый ярый противник женской эмансипации не станет отрицать, что, основываясь на опыте прошлых веков и нашего времени, женщины, и притом многие, доказали, несомненно, способность делать все – решительно все, что делается мужчинами, – с полным успехом и добросовестностью. Все, что можно сказать, – это то, что есть такие отрасли деятельности, в которых ни одна женщина не успела так хорошо, как некоторые мужчины, или не достигла самого высшего положения; но очень мало можно указать таких занятий, особенно в области умственной деятельности, в которых бы они не достигли успеха, близкого к самой высшей степени социального совершенства. И не есть ли это самое грубое насилие для них и вред для самого общества, что женщинам не дозволяется конкурировать с мужчинами на поприще этих занятий? Нет сомнения, что известные отрасли деятельности теперь исполняются мужчинами гораздо менее способными, чем многие и многие женщины, которые бы оттеснили своих соперников на открытом поле состязания. Что было бы удивительного, если бы где-нибудь нашлись мужчины, поглощенные другими обязанностями, чем те, к которым они более прозваны, чем эти женщины? Не есть ли это обыкновенная черта всякой конкуренции? Неужели в каком-нибудь обществе так много мужчин, способных занимать высшие социальные должности, что оно может отвергать услуги какого-нибудь достойного соискателя? Неужели мы уверены в том, что всегда найдется вполне приготовленный мужчина для всякой важной социальной обязанности или профессии? Неужели мы ничего не теряем, удаляя с поля деятельности целую половину человечества и наперед обрекая на бесполезную неподвижность способности женщин, как бы они ни были замечательны? Но если бы мы и не теряли ничего, то согласно ли со справедливостью отказывать им в той доле почестей и отличия, на которую они имеют полное право, и в свободном выборе занятий по их собственному усмотрению и под их личную ответственность? Это несправедливо не только по отношению к женщинам, но и относительно всех тех, кто бы захотел воспользоваться их услугами. Запретить быть им докторами, адвокатами или членами парламента – это значит нанести вред не только женскому полу, но и всем, кто пользуется трудами этих деятелей; это значит лишать себя благотворного стимула более широкой конкуренции для соискателей общественных профессий и ограничиваться более тесным кругом индивидуального выбора.

Для меня будет достаточно, если я в подробном изложении самых доводов ограничусь только профессиями общественного характера; если мне удастся доказать право женщин на отправление этих профессий, то, вероятно, каждый согласится, что они должны быть допущены ко всем занятиям без исключения. Прежде всего я укажу на одну отрасль общественной деятельности, резво отличающуюся от других отраслей, право на которую – вне всякого вопроса об умственных способностях женщины. Я говорю о выборах парламентских и муниципальных. Право принимать участие в выборе тех, которые уполномачиваются общественным доверием, совершенно отлично от права на самое соискание этого доверия. Если бы тот, кто неспособен быть сам кандидатом на выборы, с тем вместе лишен был права самого выбора, то правительство представляло бы самую замкнутую олигархию. Участвовать в выборе тех, кто будет управлять мной, значит пользоваться нравом самозащиты, свойственной каждому, хотя бы он никогда не участвовал в самом управлении; а что женщины считались способными к избирательному праву, это доказывается тем, что закон уже дает это право женщинам в самом важном для них случае, потому что выбор мужчины, который управляет женщиною в продолжение всей ее жизни, всегда предполагается свободно сделанным ею самою. В деле избрания представителей общественного доверия на конституции лежит обязанность обставить право выбора всеми необходимыми гарантиями и ограничениями, а гарантии, достаточные для мужчин, будут совершенно достаточны и для женщин. Под какими бы условиями и в каких бы границах мужчины ни были допускаемы к праву избрания, не может быть и тени оправдания для тех, кто не хочет допускать – под теми же условиями – и женщин к выборам. Большинство женщин известной сословной категории ничем не отличается в своих политических мнениях от большинства мужчин того же класса, разве только вопрос касается прямо женских специальных интересов. Но в таком вопросе тем необходимее обратиться к голосу того пола, который может быть более компетентным судьей дела. Это ясно для каждого из тех, которые расходятся со мной во всех других пунктах защищаемого мною предмета. Даже в том случае, если бы каждая женщина была женой и каждая жена – рабой, то тем более эти рабы нуждаются в защите закона, а мы знаем, какова эта бывает защита там, где законы издаются самими же господами.

Относительно способности женщин участвовать не только в выборах, но и в отправлении общественных должностей, облеченных строгой публичной ответственностью, я уже заметил, что вопрос этот в практическом отношении не важен, потому что если какая-нибудь женщина успевает на поприще публичной деятельности, то этим она доказывает, что эта деятельность по ее силам. И если политическая система страны устраняет от общественных должностей неспособных мужчин, то она равно устранит и неспособных женщин; в противном случае зло не увеличится от того, будут ли допущены неспособные мужчины или неспособные женщины. Поэтому если б теперь и было признано, что только немногие женщины могут быть способны для общественной деятельности, то закон, закрывающий двери всем остальным на основании этого исключительного факта, был бы несправедлив в отношении женской правоспособности вообще. Но хотя этот последний вывод и не важен сам по себе, однако он далек от того, чтобы быть неприменяемым. Если рассматривать его без всякого предубеждения, то он дает новую силу доводам против неспособности женщин и подкрепляет их высокими воззрениями практической пользы.

Я не стану касаться здесь теоретических соображений, на основании которых стараются доказать, что предполагаемые умственные различия между мужчинами и женщинами есть не что иное, как естественный результат различий в их воспитании и обстоятельствах и что в самой их природе нет никакой существенной разницы. Я буду рассматривать здесь женщин только с той стороны, как мы их уже видим или каковыми они были в прошлом и какие из способностей их были уже практически обнаружены. Что сделано ими уже, то, по крайней мере, доказывает, что они могут сделать. И если мы поставим на вид то обстоятельство, как обольстительно отвлекают их – вместо того чтобы привлекать – от обязанностей и занятий, предоставленных мужчинам, то очевидно, что я избираю для их защиты самую скромную почву, ограничиваясь только тем, что уже действительно совершено ими. В этом случае всякое отрицательное доказательство не важно, но положительное, каково бы оно ни было, имеет серьезное значение. Из того, что еще ни одна женщина не создала ничего равного произведениям Гомера или Аристотели, Микеланджело или Бетховена, – из этого еще нельзя заключить, что она не могла бы быть одним из этих великих представителей мысли или искусства. Такое отрицательное воззрение оставляет вопрос вне всякого разрешения и открывает широкое поле полемическим спорам. Но совершенно очевидно, что женщина может быть королевой Елизаветой или Жанной д’Арк, потому что это не теоретический вывод, а факт. Замечательно то, что существующий закон устраняет женщин от исполнения именно тех занятий, к которым они уже доказали свою способность. Нигде и никогда закон не запрещал женщине сделаться Шекспиром или произвести оперы Моцарта, но королева Елизавета или Виктория, если бы они не наследовали своего трона, не были бы уполномочены ни одною, самою ничтожною из политических обязанностей, в которых первая достигла высокой степени совершенства.

Если что-нибудь и может быть выведено рационально из опыта, без психологического анализа, так это то, что женщины наиболее способны именно к тем занятиям, которые для них запрещены. Так их способность к правлению проявилась в очень значительной степени при весьма немногих – удобных к тому – случаях, тогда как в тех отраслях деятельности, которые открыты для них свободно, они далеко не показали такого блистательного успеха. Мы знаем, как мало история представляет нам царствовавших королев сравнительно с королями, но из этого незначительного числа гораздо больший процент выказал способности к правлению, хотя многие из королев занимали престол в очень трудные времена, когда нужна была не только твердая рука правителя, но и глубокий государственный ум.

Замечательно также, что в очень многих случаях они обнаружили качества, диаметрально противоположные воображаемому и условному характеру женщин: эти монархини ознаменовали себя не только умным, но в той же мере твердым и энергическим правлением. Если к королевам и императрицам мы присоединим правительниц и наместниц, то число женщин, бывших замечательными распорядительницами человеческих судеб, возрастет до очень почтенной цифры.

Возражать против светской шутки – значило бы тратить попусту слова и время, но подобные шутки все-таки действуют на умы людей, и многие господа, как это мне доводилось уже не раз слышать, ссылались на эту поговорку с таким видом, как будто в ней заключалась своя доля правды. Во всяком случае, она может служить для нас совершенно удобной точкой отправления в нашем настоящем рассмотрении вопроса. Итак, я утверждаю, что совершенно несправедливо, будто при королях управляют женщины. Такие случаи крайне исключительны, и слабые короли также часто характеризовали себя дурным управлением по милости фаворитов, как и вследствие влияния фавориток. Если король по своим любовным наклонностям позволяет верховодничать над собою женщине, то, разумеется, нельзя ожидать добропорядочного правительства, хотя и здесь бывают исключения. Но французская история указывает нам на двух королей, добровольно передавших управление делами в продолжение многих лет: один своей матери, другой – сестре. Карл VIII, еще будучи мальчиком, поступил таким образом, следуя намерениям своего отца Людовика XI, самого даровитого монарха своего времени. Другой король, Людовик Святой, был одним из лучших и энергических правителей, начиная от Карла Великого. Обе эти принцессы управляли так успешно, что едва ли какой-нибудь из современных им государей мог с ними сравняться.

Карл V, глубочайший политик своего времени, располагавший огромным множеством даровитых людей для своей службы, был один из тех монархов, которые всех менее любят жертвовать своими интересами ради личных чувств, однако он последовательно сделал двух принцесс своего дома правительницами Нидерландов и держал ту и другую из них на этом месте в течение всей своей жизни (впоследствии им наследовала третья правительница). Обе управляли с большим у успехом, и одна из них, Маргарита Австрийская, ставилась в ряду опытнейших политиков своего века. Это относительно одной стороны вопроса. Теперь переходим к другой. Если утверждают, будто при королевах управляют мужчины, то следует ли понимать заверения эти в том же смысле, какой придается влиянию женщин на королей? Значит ли это, что царствующие государыни избирают орудиями правления угодников своих личных удовольствий? Но подобные случаи очень редки даже при весьма неразборчивых на этот счет царицах, и в таких случаях мужское влияние вовсе не ведет к хорошему государственному управлению. Итак, если справедливо, что в женское царствование администрация переходит в руки лучших мужчин, чем при посредственном монархе, то отсюда следует только, что королевы более способны делать хороший выбор людей и что женщины вообще лучше годятся, чем мужчины, для высокого положения монарха и первого министра, потому что главная задача первенствующего министра заключается не в том, чтобы управлять лично, но чтобы находить наиболее способных лиц для заведывания отдельными отраслями государственных интересов.

При одинаковости прочих условий признаваемая за женщинами способность быстрее проникать в известный характер, сравнительно с мужчинами, неизбежно должна сообщать первым большее умение и такт в выборе своих вспомогательных орудий, а в деле общественного управления такое умение представляется чуть ли не важнейшим условием. Даже нравственно неразборчивая Катерина Медичи отгадала цену такому человеку, как кавалер Л’Опиталь. Тем не менее справедливо, что великие королевы были велики именно своими природными способностями к правлению и по этой-то причине и царствовали со славою. Они удерживали верховное заведывание делами в своих собственных руках, и если внимательно слушали мудрых советников, то это-то именно и доказывает, что их ум был способен заниматься великими вопросами государственного управления.

Есть ли какое-нибудь основание думать, что лица, признанные способными к важнейшим политическим отправлениям, окажутся неспособными для второстепенных интересов в той же сфере? В порядке ли вещей полагать, что если жены и сестры королей, будучи призваны случаем, оказываются такими же компетентными, как и сами короли, в их царственном деле, тогда как жены и сестры государственных деятелей, администраторов, директоров компаний, управляющих общественными учреждениями, совершенно спасуют в том, что делают их мужья и братья? Ведь тут все дело представляется довольно ясно: принцессы, более высокопоставленные над большинством мужчин своим положением, чем обыкновенные женщины других классов, никогда не поучались в том духе, что им не следует заниматься политикой, напротив, им было позволено совершенно свободно интересоваться (что весьма естественно в каждом умственно развитом человеческом существе) всеми происходившими вокруг них крупными явлениями, в которых они сами могли быть призваны принимать участие. Принцессы царствующих фамилий – вот единственные женщины, которым наравне с мужчинами предоставлено одинаковое поле интересов, та же свобода развития. Там, где женские способности к управлению были подвергнуты испытанию, в той же мере они найдены были совершенно годными для этой цели.

Факт этот совершенно согласуется с наилучшим общими заключениями, доставляемыми скудным опытом общества по вопросу о характеристических склонностях и способностях женщин, каковы они были до сих пор. Я не говорю здесь, какими они останутся и впредь, потому что, как мною уже было замечено несколько раз, тот, по моему мнению, берет на себя слишком много, кто принимается самонадеянно решать, каковы женщины по своей природе, чем они могут и чем не могут быть. Во всем, что касается самобытного развития, они подпали такому неестественному положению, что природа их неизбежно была в значительной степени извращена и задавлена. Нет никакого основания пророчествовать, что женский характер и способности представили бы, по сравнению с мужчинами, какое-нибудь существенное или, быть может, самомалейшее различие в том случае, когда женской природе был бы предоставлен свободный выбор своего собственного направления, и если бы оно не подвергалось никакому искусственному стеснению, за исключением тех границ, которые указываются одинаково обоим полам условиями общественной жизни. Далее я постараюсь показать, что одно из наиболее очевидных существующих ныне различий могло быть произведено исключительно одними внешними обстоятельствами, без всякой разнохарактерности природных умственных дарований. Наблюдая женщин в том виде, к каком рисует их опыт, можно сказать с большей справедливостью, чем обыкновенно принято думать, что общее направление женских способностей отмечено практическим характером. Такое заявление совершенно согласуется со всею общественною историей женщин – прошедшею и настоящею, – не менее вытекает оно также из повсеместного и ежедневного опыта. В самом деле, приглядимся к наиболее характеристическим умственным сторонам в даровитой женщине. Все эти стороны делают женщину способною к практической жизни и побуждают к ней стремиться. Что называется, например, в женщине тонкой проницательностью, верным чутьем ума? Это – способность к быстрой и правильной оценке настоящего факта. С общими законами исследования способность эта не имеет никакой связи. Одним верным чутьем не откроешь какого-нибудь естественнонаучного закона, даже не придешь к общему понятию о долге или благоразумии. Все это – уже результаты медленного и тщательного собирания и сравнения того, что предлагается опытом; по этой части проницательные мужчины или женщины обыкновенно не очень сильны, если только требуемый опыт не может быть приобретен ими самостоятельно. То, что называется проницательностью женщины, делает их в высшей степени способными к группировке тех общих истин, которые могут быть собраны их собственными наблюдательными средствами. Итак, если посредством чтения и воспитания женщинам удастся так же хорошо запастись результатами постороннего опыта, как это возможно для мужчин, то женщины вообще лучше мужчин вооружены необходимыми средствами для меткого и ясного практического понимания. Слово «удастся» мы употребили намеренно, так как во всем, что касается приспособления к крупным интересам жизни, единственные воспитанные женщины – самоучки. Мужчины, которых учили многому-премногому, теряют чутье ввиду настоящего факта. Они видят в фактах, с которыми им приходится иметь дело, не то, что в них есть действительно, а только то, чего они научились ожидать от этих фактов. Мало-мальски развитые женщины редко попадают в такой просак. Их гарантирует от этого внутренняя проницательность. При одинаковости опыта и общих умственных отправлений женщина лучше мужчины умеет видеть то, что совершается пред ее глазами. Но это-то верное чутье к настоящему и является главным условием для оценки практики, в отличие ее от теории. Открывать общие законы – это дело спекулятивной способности; различать и распутывать частные случаи, к которым законы эти приложимы или неприложимы, – это свойство практического ума, свойство, особенно характеризующее женщин, какими мы их теперь знаем. Согласен, что без принципов невозможна хорошая практика и что быстрота наблюдения, составляющая преобладающую черту между способностями женщины, побуждает ее строить слишком поспешные выводы, хотя она же сама и исправляет их по мере того, как наблюдение ее принимает более широкие размеры. Но доступ ко всему запасу общечеловеческого опыта – вот настоящее средство сгладить указываемый недостаток; общие всем людям знания – вот опора, которую может дать воспитание. Ошибки женщины существенно сходны с промахами развитого мужчины-самоучки, который часто видит то, к чему люди, воспитанные в рутине, остаются слепы, но впадает в ошибки вследствие незнания тех вещей, которые давным-давно уже сделались известными другим. Само собою разумеется, он усвоил себе многое из предшествующего знания (иначе всякое дальнейшее развитие было бы для него невозможно), но то, что он знает, было схвачено им отрывочно и случайно, так же как это мы видим в женщинах.

Но если это тяготение женских умов к настоящему, к реальному, к действительному факту служит, при своей исключительности, источником ошибок, то, с другой стороны, оно в высшей степени полезно, не позволяя впадать в противоположную крайность. Главнейшая и наиболее характеристическая слабая сторона спекулятивных (т. е. теоретических) умов заключается именно в отсутствии живого сознания и постоянного тонкого чутья по отношению к объективному факту. При недостатке этих условий люди не только не замечают противоречия между своими теориями и внешними фактами, но даже теряют из виду всякую разумную цель своей задачи; они позволяют спекулятивным фантазиям блуждать в областях, населенных не реальными – одушевленными или неодушевленными, даже неидеализированными – существами, а какими-то олицетворенными призраками, порождениями метафизических иллюзий или просто запутанности в словах, тогда как самим теоретикам призраки эти представляются настоящими предметами высшей, глубочайшей, что ни на есть трансцендентальной философии. Для всякого теоретика, занимающегося не собиранием научного материала путем наблюдения, а прирабатыванием его в общие истины и принципы процессами мысли, ничто не может быть так полезно, как производить свои труды в компании и под критической редакцией действительно развитой женщины: ничто не может так хорошо удерживать его мысли в границах реальных вещей и действительных фактов природы. Женщина редко с дикой необузданностью гоняется за отвлеченностями. Ее ум любит обыкновенно относиться скорее к отдельным предметам, чем к их группам, и, в строгой связи с этой особенностью, она более способна понимать лицевую сторону людей, что заставляет ее при всяком практическом проведении чего бы то ни было прежде всего задаваться вопросом, как это подействует на известные лица. Благодаря этим двум чертам она не может питать большого доверия к тем теориям, которые, выпуская из виду индивидуальные существа, распоряжаются ими так, как если бы они существовали ради какого-то воображаемого, идеального бытия или ради фантасмагории ума, непереводимой на чувства единичных существ. Таким образом, мысли женщин полезны, придавая реальную ясность идеям мыслителей-мужчин, тогда как мужской ум сообщает более далекую и вольную ширь мыслям женщин. Но что касается глубины мыслей, в отличие ее от далекого кругозора, то я сомневаюсь, чтобы в этом отношении женщины сколько-нибудь проиграли сравнительно с мужчинами.

Но если умственные особенности женщин с пользою помогают даже теоретическим постройкам, то тем более они оказываются пригодными, когда теория уже сделала свое дело и когда приходится практически проводить добытые ею результаты. Женщины, по указанным выше причинам, вообще менее склонны впадать в обыкновенную ошибку мужчин – привязываться к своим общим правилам даже в таком случае, когда, вследствие исключительных условий, правила эти неприложимы или требуют особенного, специального применения. Теперь рассмотрим другое из признанных преимуществ развитой женщины – большую быстроту соображения. Не составляет ли оно именно того качества, которое по преимуществу требуется для практической деятельности? В сфере действия все постоянно зависит от быстрого решения, тогда как при теоретических приемах ничто не подчиняется этому условию. Теоретик-мыслитель может ждать, может располагать временем для изучения, может собирать добавочные сведения. Он не обязан отстраивать свою философию сразу, если не представляется к тому удобного случая. В философии может оказаться небесполезным даже первый мало-мальски подручный вывод из недостаточных данных, и часто построение предварительных гипотез, согласных со всеми известными фактами, служит необходимым фундаментом для последующих изысканий. Подобная способность чуть ли не составляет главного условия в области философии; как для главных, так и для побочных своих операций философ может отвести какое угодно время. Он не нуждается в умении производить свою работу быстро; ему скорее нужно терпение, чтобы работать медленно и мерно, пока неясный свет не обозначится ярче, пока догадка не созреет до степени теоремы. Напротив, для того, кто имеет дело с мимолетной, скоропреходящей материей – с отдельными фактами, а не разрядами их, – быстрота мысли по важности уступает только силе этой мысли. Но иметь в самом жару действия своих способностей под своею непосредственною командой – то же, что вовсе не иметь их. Такой человек может только критически судить, но не способен действовать. И в этом отношении преимущество положительно находится на стороне женщин и наиболее сходных с ними мужчин. Мужчина другого сорта, при всем преобладании своих умственных сил, подчиняет их своему господству медленно, шаг за шагом: быстрота суждения и скорость разумного исполнения, даже в наиболее известных ему предметах, являются у него как постепенный, заключительный результат настойчивого усилия, обратившегося в привычку.

Нам, быть может, заметят, что чрезмерная нервная восприимчивость женщин не благоприятствует их практической деятельности вне пределов домашнего очага, так как свойство это делает их непостоянными, изменчивыми, слишком горячо подпадающими влиянию данной минуты, неспособными к упрямой настойчивости, к холодному и уверенному употреблению своих умственных средств. Я полагаю, что именно в таких фразах резюмируется значительная масса возражений, выставляемых против способности женщин к высшему разряду серьезных занятий. Но многое из всего сказанного свидетельствует только об избытке нервной энергии, требующей исхода, и потому подобные явления прекратились бы сами собою, если бы энергия эта была направлена к определенной цели. Многое также, сознательно или бессознательно, является результатом жеманной дрессировки, как мы можем видеть из того, что об «истериках» и обмороках уже почти нигде не слышно с тех пор, как на эти припадки миновала мода. Притом же заметим, что очень многие женщины высших классов воспитываются ни дать ни взять как тепличные растения (еще в Англии это делается менее, чем в других странах), защищенные от благотворных изменений воздуха и температуры, вдали от тех занятий и трудов, которые сообщают стимул и циркуляцию кровеносной и мышечной системам, тогда как нервная система женщин, особенно в области сильных ощущений, поддерживается в постоянно напряженном состоянии. При таком воспитании нет ничего удивительного, если те из слабонервных женщин, которые не умирают от чахотки, оказываются раздражительными, склонными к расстройствам от малейших причин, внутренних или внешних, и не имеют достаточной силы, чтобы довести до конца такой труд (будь он физический или умственный), который требует более или менее продолжительных усилий. Но женщины, вынужденные зарабатывать себе средства к жизни, вовсе не выказывают этой болезненной дряблости, разумеется, если только их не мучат нескончаемой усидчивой работой в затхлых, нездоровых комнатах. Женщины, сызмала участвовавшие в бодром физическом воспитании и телесной свободе своих братьев, достаточно поддерживаемые в своей последующей жизни свежим воздухом и моционом, редко страдают такою раздражительностью нервов, которая была бы для них препятствием к деловым заботам. Правда, в обоих полах есть такие лица, у которых сильная нервная раздражительность составляет особенность организации, и притом особенность эта проникнута таким резким характером, что оказывает решительное влияние на все стороны жизненной деятельности. Подобно другим физическим особенностям, эта черта организации передается но наследству и переходит как на дочерей, так и на сыновей; очень вероятно также, что женщины, наследующие этот так называемый нервный темперамент, многочисленнее сравнительно с подобными же мужчинами. Допустим, что это факт, и затем спросим: разве мужчины с нервным темпераментом считаются неспособными для тех обязанностей и занятий, которые обыкновенно поручаются мужчинам? Если нет, почему же от них должны быть устранены женщины того же темперамента? Особенные свойства темперамента, без всякого сомнения, служат препятствием к успешному отправлению некоторых специальностей, хотя в других, наоборот, оказывают еще большее содействие; но если темперамент благоприятствует занятию, иногда даже в тех случаях, когда он является в этом отношении неудобством, то мы видим блистательные примеры успешной деятельности, представляемые мужчинами с наиболее сильно развитой нервной впечатлительностью. При большей способности к возбуждению, такие люди отличаются в практической деятельности от людей с другими условиями физической организации тем, что силы их в моменты сильного возбуждения представляют большее несходство с теми же силами, не вышедшими из своего обыкновенного состояния: тогда человек становится, так сказать, выше самого себя и с легкостью делает то, к чему во всякое другое время он чувствует себя совершенно неспособным. Но это сольное возбуждение, если исключить людей со слабосильной телесной организацией, является не как внезапный, быстро проходящий проблеск, не оставляющий никаких прочных следов и совершенно непригодный для стойкого преследования известной цели. Нервный темперамент именно тем и характеризуется, что может сообщать способность к хроническому возбуждению, которое удерживается рядом продолжительных усилий. Это-то и называется восторженным мужеством. Оно побуждает кровную скаковую лошадь бежать, не переводя духа, до окончательного, смертельного истощения сил; оно внушило изумительную энергию многим слабым женщинам не только на эшафоте, но и чрез длинный предварительный ряд телесных и душевных пыток. Очевидно, что люди с подобным темпераментом особенно пригоднее для того, что может быть названо исполнительной частью в деле руководства человечеством. Из них выходят великие ораторы, пропагандисты, восторженные провозвестники новых эпох.

Темперамент этот может быть назван менее благоприятным для тех качеств, которые требуются от работающего в кабинете государственного деятеля или от судьи. Такое заключение было бы совершенно верно, если бы из сказанного о нервном темпераменте необходимо следовало, что люди, способные к сильному возбуждению, всегда будут приходить в возбужденное состояние; но ведь это чисто вопрос воспитания. Сильное чувство служит орудием и элементом к сильному самообузданию; но оно должно быть воспитано в этом направлении. В этом случае оно образует не только героев импульса, ко также и укротителей самих себя. Опыт и история показывают, что самые страстные характеры относились с наибольшей фанатической суровостью к чувству долга, если их страстная натура была приучена к этому самоподавлению. Судья, произносящий справедливое решение в таком деле, где его чувства сильно заинтересованы одною из сторон, из той же самой силы чувства почерпает твердое сознание долга и правосудия, то сознание, которое помогает ему одержать победу над самим собою. Этот возвышенный энтузиазм, выводя человека из его обыденного характера, подвергает самый этот характер усиленной переработке. Цели и стремления, овладевающие человеком в этом исключительном состоянии, становятся типом, к которому он приравнивает и которым он оценивает свои чувства и поступки всякого другого времени. Его обычные житейские виды управляются и перестраиваются типом восторженного состояния, хотя оно, по физической природе человека, имеет только временной, переходный характер. Опыт народов и отдельных личностей нисколько не показывает нам, чтобы люди с впечатлительным темпераментом были в среднем выводе менее способны к разумно-мыслительной или практической деятельности, чем менее страстные существа.

Французы и итальянцы, без всякого сомнения, от природы более склонны к нервной страстности, чем тевтонские племена, и обыденная, заурядная жизнь их, по крайней мере по сравнению с англичанами, представляет несравненно более поводов к сильным душевным волнениям; но разве народы эти менее ознаменовали себя в области науки, в общественной деятельности, в сфере легального права или на военном поприще? Мы имеем основания заключать, что древние греки, подобно своим потомкам и преемникам, были одним из самых страстных народов в среде человечества. Бесполезно спрашивать, в какой отрасли человеческого прогресса они не были мастерами. Римляне, также южная нация, по всей вероятности, были первоначально одарены тем же темпераментом; но суровый характер их национального быта, напоминающего Спарту, сделал их образцом противоположного народного типа: великая сила их естественных чувств выказывается именно в том упорстве, какой первоначальный темперамент нации умел сообщить ее искусственным понятиям. Если указания эти поясняют, что можно сделать со страстным от природы народом, то ирландские кельты служат наиболее красноречивым примером того, чем может сделаться подобный народ, предоставленный самому себе (если только можно назвать предоставленным самому себе такой народ, который в продолжение многих столетий находился под непосредственным влиянием дурного управления и был воспитан католическою иерархию в искреннем почитании католических верований). Итак, ирландский характер должен считаться очень неблагоприятным условием. И однако, когда отдельные личности были обставлены мало-мальски благоприятными шансами, какой народ обнаружил более горячую способность к самым разнообразным отраслям личной деловой годности? Подобно тому, как французов без всякого для них ущерба можно сравнивать с англичанами, ирландцев со швейцарцами, греков или итальянцев с германскими племенами, так же точно и женщины по сравнению с мужчинами будут найдены в среднем выводе способными к тем же занятиям, только при неодинаковой степени умения в том или другом частном деле. Но что женщины были бы одинаково способны ко всему вообще, если бы воспитание их задалось целью не увеличивать, а исправлять недостатки, порождаемые их темпераментом, не вижу ни малейшего повода в том сомневаться.

Предположим, однако, что женские умы и в самом деле изменчивее, подвижнее мужских от природы, менее способны выдерживать одно и то же продолжительное усилие, более склонны разбивать способности между многими частными предметами, чем в целом составе идти по одному пути к высочайшей точке, какая может быть достигнута: все это может быть справедливо в применении к женщинам, какими мы знаем их теперь (хотя не без полновесных и многочисленных исключений), и все это только показывает, что женщины остались позади первоклассных умственных силачей мужчин именно в тех предметах, где наиболее требуется, по-видимому, такое поглощение ума одним родом идей и занятий. При всем том здесь различие заключается только в роде умственной энергии, а не в самой этой энергии и не в практической ее важности, и нужно еще доказать, действительно ли эта исключительная работа одной мозговой области, поглощение мыслящей способности одним предметом, сосредоточение ее на одном деле составляют нормальное и здоровое положение умственных сил даже при теоретических задачах. На мой взгляд, то, что выигрывается таким сосредоточением в частном случае, теряется в пригодности ума для других целей жизни. Я положительно думаю, что даже в области отвлеченной мысли ум несравненно больше сделает, часто возвращаясь к трудной задаче, чем не отрываясь от нее ни на минуту. Но всяком случае для практических целей, от высшей до низшей их области, всего полезнее способность быстро переходить от одного изучаемого предмета к другому, не выпуская ни одного из них из виду, а этой способностью женщины обладают по преимуществу в силу той самой изменчивости, которою их попрекают. Быть может, способность эту они получают от природы, но развивают в себе дрессировкой и воспитанием. Ведь почти все занятия женщин слагаются из многого множества мелких забот, на каждой из которых ум не может остановиться даже на одну минуту, но должен переходить к другим мелким заботишкам; если же что-нибудь требует более обстоятельного раздумья, то для того нужно красть время у своих досужих минут. В самом деле, было замечено часто, что женщины обладают способностью раздумывать при таких обстоятельствах и в такое время, когда мужчина вообще отказался бы от всякой к тому попытки. Хотя женский ум отдан только мелочным заботам, тем не менее он не может оставаться в праздном бездействии, как это часто бывает с головой мужчины, когда он свалит с себя то, что привык считать деловою обузою своей жизни. Женщина же хлопочет о чем ни попало, и хлопоты эти могут продолжаться до совершенного упадка их сил.

Но нам говорят еще, якобы анатомия свидетельствует о неизбежном умственном превосходстве мужчин над женщинами: мужчина, мол наделен большим количеством головного мозга. Я отвечаю, что, во-первых, самый факт этот еще, подлежит сомнению. Никто не потрудился доказать, чтобы у женщины мозгов было меньше, чем у мужчины. Заключение же это сделано только из того, что телесные формы женщины, по сравнению с мужчиною, представляют вообще меньший масштаб; но ведь такой критический метод может привести к весьма странным выводам. Рослый, плечистый детина должен на этом основании неизмеримо превосходить по уму приземистого человечка, а слон или кит непременно должны быть не в пример умнее нашей человеческой породы. Величина мозга, по сказанию самих анатомистов, изменяется несравненно менее, чем размеры туловища или даже головы, и первую величину нельзя выводить на основании вторых данных. Некоторые женщины, как это положительно исследовано, по количеству мозга ни в чем не уступают любому мужчине. Мне известны, например, показания одного ученого, который, перевесив на своем веку много человеческих мозгов, нашел, что самый тяжелый принадлежал одной женщине, не включая мозга Кювье, до сих пор считавшегося самым тяжелым. Затем я должен заметить, что точное отношение между мозговою массой и интеллектуальной силой еще не обследовано с несомненностью и составляет пока весьма спорный вопрос. Что близкое соотношение здесь действительно существует, в этом мы не можем сомневаться. Головной мозг служит материальным органом мысли и чувства. Не касаясь великого спорного вопроса относительно соответствия различных частей мозга различным умственным способностям, замечу только, что было бы аномалией и исключением во всем, что вам известно о главнейших законах жизни и организации, если бы больший запас силы не обусловливался большим масштабом орудия; но исключение и аномалии не исчезли бы и в том случае, если бы орган оказывал влияние одною только своей величиной. В более деликатных операциях природы, где самый нежный механизм управляет явлениями живого мира, в котором феноменты нервной системы достигают наибольшей тонкости, различия действия также зависят от количества физических средств, как и от их качества. Если же о качестве инструмента надо судить по отчетливости и тонкости производимой им работы, то следует заключить, что головной мозг и нервная система у женщин, в среднем выводе, представляют более нежное устройство, чем у мужчин. Но оставляя в стороне отвлеченные различия в качестве – что весьма трудно проверить опытом, – мы знаем, что годность органа зависит не только от его величины, но и от деятельности, о которой мы можем судить приблизительно по той энергии, с какою кровь обращается в органе, так как стимул и обновляющая сила приносятся кровообращением. Итак не было бы ничего удивительного, если бы на стороне мужчин преимущество заключалось вообще в величине мозга, а на стороне женщин – в большей энергии головного кровообращении.

Такая гипотеза как нельзя лучше гармонирует с действительно замечаемыми различиями в умственных отправлениях обоих полов. Указанное различие в организации должно, по аналогии, заставить вас ожидать таких результатов, которые бы совпадали со многими из наиболее известных нам явлений в действительности, во-первых, умственные отправления мужчин должны бы были происходить медленнее; мужчины должны бы были уступать женщинам в быстроте мышления и в живости чувства: большие тела позднее приходят в полное действие. С другой стороны, раз ухватившись за дело, мужской мозг вынес бы большую массу труда, тверже держался бы первого избранного пути, с меньшей легкостью перескакивал бы от одного способа действия к другому, но, овладев каким-нибудь одним предметом, развивал бы его далее без потери стойкости, без чувства утомления. А разве мы на самом деле не видим, что мужчины берут верх над женщинами именно в тех специальностях, которые требуют хлопотливого изыскания, продолжительной обработки какой-нибудь одной мысли, тогда как женщинам сподручнее делать то, что должно кипеть и спориться в руках работающего? Женский ум скорее чувствует усталость, скорее истощается, но при одинаковой степени истощения он также скорее запасается новыми силами. Повторяю, что все это – только одна гипотеза, имеющая в виду возбудить изыскания по этому предмету. Еще прежде я решительно протестовал против всякого мнения о том, будто нам известно какое-нибудь различие в силе или направлении умственных способностей обоих полов в общем выводе, уже не говоря о самом характере различия. Это положительно не могло быть нам известно, так как до сих пор психологические законы образования характеров даже в общем духе изучались крайне недостаточно и никогда не применялись научным путем к тому или другому данному случаю. Мало того, самые очевидные внешние причины, производящие различия в характерах, обыкновенно упускаются из виду наблюдателем и с каким-то тупым презрением бракуются книжниками естественной истории и умственной философии: даже и отыскивая источник всего того, что главнейшим образом разъединяет человеческие существа одно от другого в области духа или фактов, эти господа, как водится, всей стаей накидываются на тех, кто предпочитает объяснять различия эти несходными отношениями людей к обществу и жизни.

Все понятия о женской натуре носят характер эмпирических обобщений, построенных без всякой философии или анализа, и это порождает в высшей степени забавную нескладицу народных представлений о женской природе в различных странах, смотря по тому специальному развитию или забитости, которыми наделяют женщин известной страны, благодаря местным условиям и общим мнениям. Азиат считает женщин от природы очень похотливыми; полюбуйтесь, как потешаются над ними в этом отношении литературные памятники индусов. Англичанин обыкновенно думает, что женщины по своей природе холодны. Все ходячие изречения о женском непостоянстве, по большей части, принадлежат французам, в том числе и знаменитое двустишие Франциска Первого; в Англии, наоборот, приурочилось общее замечание, что женщины несравненно постояннее мужчин; в Англии непостоянство считалось для женщины бесчестным в течение более продолжительного времени, чем во Франции, и притом англичанки, по самому своему характеру, более покоряются общественному мнению. Заметим мимоходом, что англичане вообще обставлены особенно неблагоприятными условиями, принимаясь судить о том, что естественно или неестественно не только в женщинах, но и в самих мужчинах или в людях вообще, по крайней мере если суждение это опирается только на явления местного английского быта. Нигде человеческая природа не сохранила так мало своих оригинальных особенностей. Англичане более всякого другого из современных народов удалились от природного состояния – в хорошем и дурном значении этой мысли. Но сравнению с другими нациями они – более продукт цивилизация и дисциплины. В Англии общественная дисциплина с наибольшим успехом умела не то что победить, а скорее запретить, изгнать все, что приходило с нею в столкновение. Англичане более, чем всякий другой народ, не только действуют, но и чувствуют по правилам. В других странах заученное мнение или требование общества может обладать значительною силой, но личная натура всегда пробивается из-под нее довольно очевидно и часто оказывает ей сопротивление: правило может быть сильнее натуры, но самая натура все-таки тут как тут. В Англии правило, в значительной степени, вытеснило собою природу: большая часть жизни проходит там не в согласии с наклонностью, под контролем правила, но в отрицании всякой другой наклонности, кроме подчинения правилу. Это имеет, конечно, свою хорошую сторону, хотя не обходится без чрезвычайно дурной, но в результате является то, что англичанин утрачивает способность судить, на основании своего собственного опыта, об оригинальных побуждениях человеческой природы. Другие наблюдатели этого предмета впадают в ошибки иного рода. По отношению к человеческой природе англичанин многого не знает, француз является с предубеждениями. Ошибки англичанина имеют отрицательный характер, у француза они – положительные ошибки: англичанину кажется, что такие-то и такие предметы не существуют, потому что он никогда не видит их сам; француз полагает, что они всегда в неизбежно должны существовать, потому что он видит их перед глазами. Англичанин не знает природы, потому что нигде не имеет случая изучать ее; французу известно обыкновенно многое в этом отношении, но он часто заблуждается, потому что наблюдает природу только в искаженном и натянутом виде. Искусственное состояние, навязываемое обществом, скрывает естественные стремления наблюдаемого предмета двумя способами – истребляя природу или перерабатываем ее. В первом случае для изучения остается только жалкий клочок истерзанной природы, во втором – остается много, но это многое сложилось не в том направлении, которое способствует самобытному росту силы.

Я уже сказал, что в настоящее время пока нельзя знать, какие из замечаемых умственных различий между мужчинами и женщинами естественны, какие искусственны, существуют ли вообще какие бы то ни было естественные различия и в каком виде представился бы природный характер, если удалить все искусственные причины несходства. Не стану пробовать делать то, что сам же я назвал невозможным; но сомнение не отстраняет гипотезы, и там, где достоверность недостижима, можно все-таки дойти до известной степени вероятности. Первоначальное происхождение замечаемых в действительности различий наиболее доступно общим выводам; я постараюсь подойти к нему единственным путем, которым цель эта может быть достигнута, – чрез открытие умственных последствий, порождаемых внешними влияниями. Мы не можем отделять человека от обстоятельств его положения, чтобы на практике исследовать, чем он мог бы быть по своей природе, но мы можем рассматривать, каков он в действительности, каковы были его обстоятельств и могли ли они привести его к той или другой цели.

Итак, возьмем единственный сколько-нибудь заметный случай, в котором проявляется видимое преимущество мужчин над женщинами, разумеется, если исключить чисто физический перевес телесной силы. Никакое первоклассное произведение в области философии, науки или искусства не было результатом женского труда. Можно ли объяснить эту странность, не прибегая к предположению, что женщины от природы неспособны к этого рода деятельности?

Во-первых, мы имеем полное право спросить, дает ли опыт какие-нибудь достаточные основания для общего вывода. За весьма редкими исключениями, едва ли можно насчитать и три поколения, в течение которых женщины стали пробовать свои силы в философии, науке или искусстве; только в настоящем поколении попытки эти сделались несколько значительными, да и то они везде еще считаются за большую редкость, кроме разве Англии и Франции. Тут еще представляется вопрос, могли ли женщины, способные к такому труду по своим вкусам и личному положению, приобрести силы для высшего научного совершенства или для творческого искусства в течение этого непродолжительного времени. За исключением самых высших сфер мысли, женщины имели полнейший успех во всех предметах, для упражнения в которых у них было время, особенно же в литературе, как прозаической, так и поэтической, так как ею они стали заниматься с наиболее давней эпохи. В этом отношении они стяжали такие лавры, каких только можно было ожидать по времени и по числу конкурентов. Если мы обратимся к древним временам, когда немногие женщины выступали на этом поприще, то и там найдем хотя и редкие, но замечательные примеры успеха. Греки постоянно считали Сафо между поэтами первой величины, и мы можем полагать, что Миртиса, наставница Пиндара, и Коринна, получившая от него пять раз поэтический лавр, должны были, по крайней мере, обладать немалым достоинством, чтобы быть поставленными рядом с этим великим именем. Аспазия не оставила философских сочинений, но все признают тот факт, что Сократ обращался к ней за наставлением, да и сам философ заявлял, что оно было для него полезно.

Если мы будем сравнивать труды новейших женщин с произведениями их современников-мужчин в области литературы или искусства, то увидим, что труд женщин представляет главнейшим образом одну – правда, существенно слабую, сторону – недостаток оригинальности. Мы не говорим – отсутствие ее, потому что всякое умственное произведение с сколько-нибудь самостоятельным характером всегда имеет свою собственную оригинальность, как работа самого ума, а не как копия с чего-нибудь чужого. Сочинения женщин изобилуют оригинальными мыслями, то есть позаимствованными, возникшими из наблюдений самого мыслителя или из его умственных процессов. Но женщины до сих пор не создали ни одной из тех великих, блестящих новых идей, которые образуют эру в истории мысли, не вызвали в искусстве ни одного фундаментально нового понятия, которое открывает прежде неведомую ширь эффектов и закладывает основание новой школы. Все произведения женщин главнейшим образом опираются на уже имеющийся под руками капитал мысли и боятся уклониться далеко от существующих типов. Вот все, в чем женщины слабее мужчин по своим умственным произведениям; но по части исполнения обстоятельного приложения мысли и стилистической обработки они ни в чем не уступают другому полу. Наши (английские) лучшие беллетристы – с точки зрения литературной композиции и развития подробностей – были преимущественно женщины. Во всей современной литературе нельзя найти более красноречивого воплощения мысли, чем слог г-жи Сталь, а по части безукоризненно изящной отделки ничто не может сравниться с прозою г-жи Санд, которой слог действует на нервную систему, как симфония Гайдна или Моцарта. Высшей умственной оригинальности – вот чего, как я сказал, недостает произведениям женского интеллекта. Посмотрим, нельзя ли найти этому недостатку какого-нибудь удовлетворительного объяснения. Вспомним, что от Сотворения мира и от первого начала цивилизации женщины были оставлены в положительном пренебрежении относительно самобытной обработки мыслей, и это продолжалось в течение всего времени, когда великие и плодотворные новые идеи могли быть открываемы одною силою гения, без всякой опоры предварительной науки, без собирания сведений. От дней Гипатии до Реформации знаменитая Элоиза была чуть не единственною женщиной, которой было возможно подобное развитие, и мы еще не знаем, какой великой умственной силы лишилось человечество, благодаря несчастьям ее жизни. С тех пор женщины, в их массе, никогда не хлопотали о серьезной обработке мысли, так как оригинальность сделалась возможною при более легких условиях. Почти все идеи, дающиеся только одной силе оригинального ума, были давным-давно достигнуты, и теперь оригинальность, в серьезном смысле этого слова, едва ли возможна для какого бы то ни было ума, не выработанного строгой дисциплиной и не вооруженного всеми результатами предшествующего знания. Если не ошибаюсь, г. Морису принадлежит то замечание о настоящем веке, что наиболее оригинальные мыслители – те, которые всех лучше ознакомились с мыслительной деятельностью своих предшественников, и так всегда будет продолжаться и после нас. В наше время каждый новый камень должен быть положен сверху многих других, из которых воздвигается здание, и кто желает иметь долю в работе своего времени, тот должен взобраться наверх чрез всю возведенную постройку и запастись достаточным материалом. А много ли мы знаем женщин, которые могли бы пройти чрез весь этот процесс? Г-жа Соммервиль, быть может, единственная женщина, знающая из математики столько, сколько в наше время нужно для мало-мальски значительного математического открытия; но можем ли мы укорять всех женщин бабьей неумелостью, если они в свое время не принадлежали к тем двум или трем гениям, которых имена неразлучны с каким-нибудь поразительным прогрессом науки? С тех пор как политическая экономия была возведена в степень науки, две женщины ознакомились с нею настолько, что могли с пользою писать об этом предмете; но из бесчисленного множества мужчин, писавших о том же в течение одинакового времени, много ли наберется таких, о которых со строгой справедливостью можно сказать больше? Если ни одна женщина до сих пор не была великим историком, то какая же женщина обладала необходимою для того эрудицией? Если между женщинами не было великого миолога, то какую женщину учили санскриту, славянскому языку, готскому по Ульфиле и персидскому по Зендавесте? Мы знаем, даже в сфере практических предметов, что значит оригинальность неученых гениев. Это значит – в другой раз выдумывать в самых начальных формах то, что давным-давно было уже изобретено и улучшено целым рядом последовательных деятелей. Если бы женщины до сих пор имели ту подготовку, которая позволяет мужчинам достигать высшей оригинальности, то теперь можно было бы уже судить путем опыта о женской способности к оригинальному развитию.

Часто однако ж случается, что тот или другой человек, не слишком тщательно и обширно изучавший мысли других об известном предмете, вследствие природной проницательности, приходит сам к счастливым заключениям, которые может только передать бездоказательно. Такие верно угаданные мысли, в их созревшем состоянии, могут быть важным подспорьем к знанию; но даже и в этом случае судить о них невозможно до тех пор, пока другой, вооруженный добытыми прежде сведениями, не возьмет эти мысли в свое распоряжение, не проверит их, не сообщит им научной или практической формы, чтобы таким образом указать им их настоящее место в ряду уже существующих истин философии или науки. Можно не сомневаться, что подобные счастливые мысли навертываются женщинам. Нет, они целыми сотнями осаждают женский интеллект. Но дело-то в том, что они бесплодно пропадают в большинстве случаев за неимением мужа или друга с запасом других сведений, которые бы помогли женскому интеллекту верно оценить угаданные мысли и предложить их людскому свету. Но даже когда они оповещены, все-таки обыкновенно идеи эти, по внешности, принадлежат ему, а не настоящему автору. Сколько между самыми оригинальными мыслями писателей-мужчин можно найти таких, которые, по праву преемства, принадлежат женщинам и были только ими проверены и подвергнуты обработке. Очень большой процент, если только я могу судить по своему собственному опыту.

Переходя от чисто теоретических соображений к литературе, в тесном смысле, к изящным искусствам, мы встречаемся с очевидной причиной, почему женская литература, по общему тону и в главных чертах, является подражанием мужской деятельности. Почему римская литература, в чем единогласно уверяют критики, не была оригинальна, но известна, как подражание греческой? Да просто потому, что греки работали ранее. Если бы женщины жили врозь от мужчин, в совершенно отдельной стране, тогда они создали бы свою самостоятельную литературу, а теперь они об этом и не заботились, потому что застали уже довольно развитую, готовую литературу. Если бы древняя образованность продолжалась без перерыва или если бы возрождение наук случилось до постройки готических храмов, то они никогда и не были бы построены. Мы видим, что во Франции и Италии подражание древней классической литературе приостановило самобытное развитие даже после того, как оно уже началось.

Все пишущие женщины – ученицы великих писателей-мужчин. Ранние попытки художника, будь он сам Рафаэль, по стилю совершенно неразлучны от картин его наставника. Даже в первых произведениях Моцарта напрасно бы мы стали искать его могучей самобытности. Что годы для даровитого человека, то поколения для массы. Если женская литература, по сравнению с мужской, предназначена иметь совершенно иной коллективный характер, обусловливаемый различием естественных стремлений, то прошло еще очень мало времени для того, чтобы она успела эмансипироваться от влияния принятых образцов и руководиться своими собственными мотивами. Но я полагаю, что ничто не доказывает, чтобы женщины были движимы какими-нибудь общими естественными побуждениями, отличающими женский гений от мужского. Каждый автор между ними имеет свои индивидуальные стремления, все еще подавляемые теперь влиянием примера и предшествующего направления. Если же это действительно так, то пройдут еще многие поколения прежде, чем их индивидуальная самобытность будет достаточно развита для того, чтобы противиться указанному влиянию.

В так называемых изящных искусствах (в их собственном, тесном смысле) женская не-оригинальность и неумелость, по-видимому, наиболее бросаются в глаза. Общественное мнение не только не запрещает женщинам этих занятий, но скорее поощряет их, и воспитание в богатых классах мало того что не пренебрегает этой областью, но даже с особенной любовью поглощается ею; а между тем по этой части женщины еще далее отстают от блестящего мужского прогресса, чем во многих других отношениях. Однако эта отсталость весьма легко объясняется простым фактом, особенно справедливым в применении к изящным искусствам вообще, – именно неизмеримым превосходством настоящих знатоков дела над любителями. В образованных классах женщин почти всегда обучают той или другой области изящных искусств, но вовсе не для того, чтобы они могли добывать средства к существованию этой профессией или благодаря ей достигать общественной известности. Женщины-артистки – все любительницы. Самые исключения в этом случае только подтверждают истину общего замечания. Женщин учат музыке, но только для ее исполнения, а не для музыкальной композиции. Сообразно с этим, если мужчины в музыке и берут верх над женщинами, то именно только как композиторы. Только одному сценическому искусству женщины – до некоторой степени – посвящают себя как избранной профессии, как специальному занятию всей жизни. И в этом отношения они, как признано всеми, стоят совершенно наравне с мужчинами, если только не выше их. Чтобы не нарушить справедливости, нужно сравнивать произведения женщин в какой бы то ни было отрасли искусства с успехами тех мужчин, которые не делают из этого занятия свою настоящую профессию – например, по части музыкальной композиции женщины ознаменовали себя такими же успехами, как и дилетанты-мужчины. В наше время очень немногие женщины избирают своей специальностью живопись, но эти немногие начинают обнаруживать такой талант, какого мы только могли от них ожидать. В течение последних веков даже мужчины-художники не стяжали особенно блестящей славы (не во гнев будь сказано мистеру Рёскину), и мы дождемся этого от них очень не скоро. Если прежние художники стоят неизмеримо выше новейших, то причина этого явления заключается в том, что прежде искусству посвящали себя люди высшего умственного разбора. Итальянские художники четырнадцатого и пятнадцатого веков были самые просвещенные люди своего времени. Величайшие из них, подобно даровитым деятелям Греции, достигли энциклопедического умственного и научного развития. Но в их время изящные искусства, по понятиям и взглядам общества, причислялись к самым возвышенным предметам, в которых человек может совершенствоваться. Они делали людей друзьями монархов, приравнивали художников к самой блестящей знати – словом, доставляли то, что теперь достается только политическими или военными подвигами. В наше время люди подобных достоинств находят более важные специальности, чем живопись, для приобретения славы и положения в современном свете, и только по временам искусству отдается какой-нибудь Рейнольдс или Тёрнер (об относительном положении которых между великими талантами я вовсе решать не намерен). Совсем иной характер представляет музыка. Она не требует такого же развития умственной силы, но, по-видимому, более зависит от природного дарования, и, следовательно, нас может удивлять то обстоятельство, что между великими композиторами не было ни одной женщины. Но для великих произведений музыкального творчества это природное призвание также нуждается в научной обработке и в специальном занятии искусством. Единственные страны, бывшие отечеством первоклассных композиторов даже мужского пола, – это Германия и Италия, то есть те именно страны, где женщины как в общем, так и в специальном образовании остаются гораздо далее позади, чем во Франции и Англии, потому что, говоря без всякого преувеличения, воспитываются чрезвычайно скудно и не удостаиваются развития никакой из высших способностей ума. В тех странах мужчины, ознакомившиеся с законами музыкальной композиции, насчитываются сотнями или, еще вероятнее, тысячами, тогда как женщины едва только десятками, и здесь также мы не можем с достаточным основанием насчитывать и одной вполне талантливой женщины на пятьдесят таких мужчин, тогда как три последние столетия не произвели ни в Германии, ни в Италии даже пятидесяти гениальных композиторов.

Кроме сказанного выше, есть еще и другие причины для объяснения, почему женщины остаются позади мужчин даже в тех занятиях, которые свободно предоставлены обоим полам. Во-первых, очень немногие женщины располагают нужным для того временем. Такое замечание на первый взгляд может показаться парадоксом, а между тем это несомненный социальный факт. Мысли и время женщин прежде всего поглощаются самыми настоятельными требованиями практической жизни. Уход за семьей и домашние хозяйственные работы занимают по крайней мере одну женщину в каждом семействе, обыкновенно созревшую в летах и обладающую опытом, если только семья не настолько богата, чтобы возложить заботы эти на наемных лиц и подвергнуться всем материальным неудобствам такой системы хозяйничанья. Ведение домашнего хозяйства, как бы оно ни было нетрудно в других отношениях, в высшей степени обременительно для мыслей: оно требует постоянного надзора, недремлющего глаза, от которого не ускользает ни одна мелкая подробность; оно представляет в каждый час дня предвиденные и непредвиденные вопросы, от которых ответственное лицо решительно не может увернуться. Если заботы эти в некоторой мере и облегчаются для женщины благодаря ее положению и внешним обстоятельствам, то тем не менее она должна, как представительница всего семейства, вести все его сношения с другими, с тем, что называется обществом, и чем легче становятся для нее прежние обязанности, тем более на нее обрушиваются требования второго рода – разные званые обеды, концерты, вечера, утренние визиты, рассылка записочек и вся неразлучная с ними дребедень. Все это составляет довольно нелегкую добавочную обязанность, налагаемую на женщин обществом, – обязанность быть очаровательными. Даровитая женщина высшего круга находит уже очень много дела, упражняясь в грациозных манерах и в умении вести разговор. Взглянем только на внешнюю сторону этого предмета: если женщина придает мало-мальски какое-нибудь значение туалету (дело идет здесь не о том, чтобы одеваться богато, но одеваться со вкусом, что предполагает разницу между естественным и искусственным convenance), то одно постоянное изощрение мыслей на своем костюме, быть может, также на костюме дочерей могло бы уже привести к каким-нибудь почтенным результатам в искусстве, науке или литературе, тогда как теперь заботы эти поглощают время и умственные силы, которых хватило бы для обеих этих целей.

Если бы все эти мелочные (а для них очень важные) приключения и заботы оставляли женщинам более досуга или большую энергию и свободу ума для занятия искусством или отвлеченным знанием, то нет сомнения, что они обнаружили бы несравненно больший запас оригинальной, деятельной способности сравнительно с огромным большинством мужнин. Но это еще но все. Независимо от правильных житейских забот, падающих на женщину, она постоянно должна жертвовать своим временем и способностями к услугам каждого.

Если мужчина не освобождается от этих требований какою-нибудь правильною профессией, то все-таки он никого не оскорбляет, отдавая свое время тому или другому занятию, и может совершенно достаточно отговориться этим предлогом при каждом случайном посягательстве на его досужее время; но разве занятия женщины, особенно любимые и избранные ею, могут освободить ее от того, что считается требованием общества? Тут извинение едва доставляется самыми насущными и наиболее признанными ее обязанностями. Только болезнь кого-нибудь из семейства или что другое, совершенно выходящее из ряда обыденности, дают ей право предпочесть свое собственное дело развлечению других. Она постоянно должна быть готова к услугам того или другого, обыкновенно к услугам каждого.

Если у нее имеется свое дело или умственный труд, то она должна выхватывать для того свое время случайными, короткими урывками. Одна известная женщина в своем сочинении, которое, как я надеюсь, будет когда-нибудь издано, совершенно справедливо замечает, что особы ее пола все делают в такие урывочные часы. Удивительно ли после этого, если женщина не достигает высшего развития в таких предметах, которые требуют последовательного внимания и сосредоточения на них главнейшего интереса в жизни? Такова философия и таково представляется в особенности искусство, где кроме полного сосредоточения мыслей и чувств нужно еще постоянное упражнение руки для достижения высшего развития.

Ко всему сказанному следует присоединить еще одно соображение. В различных искусствах и умственных занятиях есть известная степень прогресса, дающая возможность существовать набранной специальностью, и есть высшая степень, от которой зависят первоклассные произведения, доставляющие бессмертие имени.

Для достижения первой степени имеются соответствующие приемы для всех, кто желает посвятить себя этому занятию специально. Вторая степень едва ли достижима, если человек не одушевлен или не был одушевлен в какой-нибудь период своей жизни страстным желанием известности: ничто другое не служит таким сильным побуждением к долгой, терпеливой работе, положительно необходимой даже для самых блестящих природных дарований, чтобы достигнуть высшего совершенства на том поприще, которое ознаменовано деятельностью стольких великих творческих гениев. Но женщины (будем ли мы приписывать такое явление природной или искусственной причине) редко проникаются этой неотступной жаждой славы. Их честолюбие обыкновенно довольствуется скромными, тесными границами: они стараются приобрести влияние только на тех, кто непосредственно их окружает; все их желание заключается в том, чтобы стяжать сочувствие, любовь или аплодисменты тех, кого они видят перед своими глазами. Далее этой цели их преуспеяние в науках, искусствах и общем образовании обыкновенно не идет. Эта черта характера не может быть выпущена из виду, когда мы принимаемся судить о женщинах, каковы они в настоящее время. Я нисколько не думаю, чтобы черта эта была присуща самой природе женщин. Это только весьма естественный результат окружающих их обстоятельств. Славолюбие мужчин подогревается воспитанием и общественным мнением; «презирать житейские радости и избирать жребий труда» – это считается свойством «высоких умов» и поощряется свободным доступом ко всем предметам честолюбия, не исключая и женской благосклонности. Для женщин все эти предметы закрыты, и самое желание славы считается дерзким, несогласным с женственной натурой. Да и кроме того, как женщине не гоняться исключительно за лестным мнением только тех людей, в кругу которых проходит ее обыденная жизнь, если общество связало ее обязанностями только относительно их и в них одних предписывает искать всех своих радостей? Естественное желание добиться уважения от подобных себе так же сильно в мужчине, как и в женщине; но общество распорядилось таким образом, что во всех обыкновенных случаях общественное уважение приобретается женщиной только через уважение мужа или ее родственников, тогда как уважение собственно к ее лицу скорее подрывается ее личными стремлениями выйти из ряда вон и стать в какое-нибудь независимое от мужчин положение. Кто мало-мальски способен судить о влиянии домашнего и общественного быта, вместе со всеми житейскими привычками, на человеческий ум, тот легко увидит в этом влиянии полнейшее объяснение всех видимых различий между женщинами и мужчинами, включая сюда и кажущееся умственное превосходство одного пола над другим.

Что касается нравственных различий, рассматриваемых отдельно от умственных, то здесь несходство выставляется обыкновенно в пользу женщин. По общему мнению, они считаются лучше мужчин, хотя это – только бессодержательный комплимент, могущий вызвать горькую улыбку всякой умной женщины, так как ни в каком другом положении жизни не признано совершенно разумным и естественным правилом, что лучшие должны повиноваться худшим. Этот образчик нелепого пустозвонства слов показывает только, что сами мужчины признают деморализующее влияние власти. Вот единственная истина, которая подтверждается или объясняется указываемым фактом, если только это в самом деле факт. Рабство, если только оно положительно не оскотинивает людей, несравненно более развращает рабовладельцев, чем самих рабов; для нравственной природы человека гораздо лучше находиться в границах, даже называемых областью произвола, чем необузданно тешиться властью. Говорят, будто женщины реже подпадают уголовному правосудию и выставляют гораздо меньший контингент совершающих преступления, чем мужчины; я не сомневаюсь, что то же самое с одинаковой справедливостью может быть сказано и о чернокожих невольниках. Людской свет, включая сюда и деятелей науки, обыкновенно с самой невежественной слепотой относится ко всем влияниям социальных условий, но нигде, сколько мне известно, эта слепота не бывает так безобразна, как в глупом унижении умственных дарований женщин и в не менее глупом восхвалении их нравственных достоинств.

Любезная поговорка насчет лучшей моральной порядочности женщин совершенно разноголосит с мнением об их большой склонности к нравственным промахам. Нам говорят, будто женщины неспособны быть беспристрастными: их суждение в важных делах будто бы подсказывается их личными симпатиями и антипатиями. Если бы это было и справедливо, то все-таки остается еще доказать, что женщины чаще вводятся в искушение своими личными чувствами, чем мужчины – их личными интересами. Вся разница здесь заключается, по-видимому, в том, что мужчины уклоняются от долга и общественного интереса из любви к самим себе, тогда как женщины (которым не позволено иметь своих собственных частных интересов) делают это ради кого-нибудь другого. Надобно также принять во внимание, что все воспитание, получаемое женщинами от общества, старается внушить им то убеждение, что поставленные к ним близко лица – единственные люди, с которыми они связаны долгом, единственные существа, которых интересы они обязаны оберегать; что же касается самых элементарных идей, необходимых в каждом разумном существе для преследования более крупных интересов или более возвышенных нравственных целей, то по этой части воспитание оставляет женщин в полнейшем неведении. Итак, делаемый женщинам упрек сводится к тому, что они слишком ревностно исполняют единственный заученный ими долг и почти единственную обязанность, отправлять которую им не запрещается.

Привилегированные лица так редко соглашаются делать уступки непривилегированным, если не вынуждены к тому силой последних, что все аргументы против преобладания одного пола над другим, по всей вероятности, останутся для большинства людей гласом вопиющего в пустыне, пока мужчины будут уверять самих себя, что женщины не ропщут на их господство. Факт этот, без сомнения, позволяет мужчинам долее удерживать за собою несправедливую привилегию, но нисколько не делает ее законнее. То же самое может быть сказано и о женщинах восточных гаремов, ведь они нисколько не жалуются на то, что им не предоставлено свободы европейских женщин, напротив, считают последних в высшей степени наглыми и непохожими на женщин. Но ведь и сами мужчины очень редко жалуются на общий социальный порядок, и жалобы эти раздавались бы еще несравненно реже, если бы люди ничего не слыхали об ином порядке, существующем в других местах. Женщины не жалуются на общий жалкий жребий или скорее жалуются, да только не-умеючи, потому что плаксивыми элегиями на эту тему переполнены все литературные произведения женщин, и это было бы еще в большем ходу, если бы жалостливые причитания не подозревались в каких-нибудь практических поползновениях. Женские слезы в этом отношении очень сходны с нытьем мужчин на общую неудовлетворительность человеческого существовании, то есть не заключают в себе порицания и не хлопочут об изменении к лучшему. Но хотя женщины вообще не жалуются на господство мужей, однако каждая из них ругает своего собственного супруга или мужей своих приятельниц.

Так бывает во всех видах рабства, но крайней мере, при начале либерального движения. Крепостные холопы сначала жаловались не на власть своих помещиков, а только на их деспотические притеснения. Городские общины стали в самом начале требовать немногих муниципальных преимуществ, затем уже протестовали против сбора налогов без их согласия, но в то время они сочли бы величайшей дерзостью требовать какого бы то ни было участия в верховных правах короля. В наше время только для женщин протест против установленных правил считается таким же преступным делом, каким прежде считался мятеж подданного против короля. Женщина, принимающая участие в движение, не одобряемом ее супругом, делается мученицей прежде, чем ей удастся быть проповедницей нового порядка, потому что муж может легальным путем предупредить ее апостольскую миссию. Женщины никогда ничего не предпримут для своей эмансипации, пока значительная масса мужчин не изъявит готовности присоединиться к ним в этом предприятии.