ГЛАВА I

В предлагаемом ныне исследовании автор хотел с возможной ясностью, насколько для него доступно, изложить основания того мнения, которого он стал держаться с очень раннего времени – когда в нем вообще начали вырабатываться какие бы то ни было мнения о социальных и политических вопросах – и которое, путем размышления и жизненного опыта, постепенно укреплялось в нем. Мнение это заключается в том, что принцип, господствующий над нынешними социальными отношениями между обоими полами – легальным подчинением одного пола другому, – есть зло в самой сущности и одна из главнейших преград человеческому прогрессу, и далее, что он должен быть заменен принципом полного равенства, недопускающим никакого преобладания или привилегий с одной стороны, никакой неправоспособности – с другой.

Самый выбор слов, нужных для обозначения предположенной нами задачи, показывает, как она нелегка. Было бы, однако, совершенно ошибочно думать, будто в этом случае трудность проистекает из недостаточности или неясности доводов, на которые опирается мое убеждение. И здесь трудность совершенно также, какая бывает во всех случаях, когда приходится бороться с пассивною силою чувств. До тех пор, пока то или другое мнение крепко засело в наших чувствах и страстях, преобладающая сила аргументаций, вместо того чтобы подкапывать его прочность, скорее делает мнение это еще более упорным. Если бы оно явилось как результат аргументации, то опровержение доводов, разумеется, пошатнуло бы убеждение в самых его основах, но когда мнение гнездится только в одном чувстве, то чем несостоятельнее является оно перед судом разума, тем более его адепты приобретают уверенность в том, что, должно быть, их чувство непогрешимо, если никакие аргументы на него не действуют. И до тех пор, пока подобное чувство не изгнано, оно постоянно прячется за новыми траншеями, прикрывающими уже проделанные в нем бреши. Притом же между всеми теориями, поддерживающими ветхие учреждения и обычаи, чувства, имеющие отношение к нашему предмету, по очень многим причинам имеют наибольшую интенсивную силу и засели в людях так глубоко, что нечего удивляться, если в наше время великий умственный и социальный поворот к лучшему успел подкопать и ослабить их гораздо меньше сравнительно со всеми прочими, давно ниспровергнутыми учреждениями. Но из того, что люди до самого позднего времени придерживаются известных варварских обычаев, еще нельзя заключать, чтобы обычаи эти были чем-нибудь лучше тех диких воззрений, которые раньше отжили свое время.

Одним словом, задача того, кто захотел бы бороться с почти всеобщим мнением людей, очень нелегка во всех отношениях. Даже при его идущей из ряда вон способности к делу для него становится уже великим счастьем, если он удостоится внимания; быть допущенным к суду для него гораздо труднее, чем для других выхлопотать приговор.

Затем, удостоившись внимания к своим словам, он должен подвергнуться целому ряду логических требований, совершенно отличных от тех, которые существуют для всякого другого ответчика, – во всех других случаях вся сила доказательств заключается в утверждении. Если кого-нибудь обвиняют в убийстве, то обвинители должны доказать его преступность, а не он обязан убеждать в своей невинности. Если относительно несомненности какого-либо исторического события (назовем для примера хоть осаду Трои) существует разногласие мнений, то защитники действительности факта должны представить свои доказательства прежде, чем от их оппонентов потребуется хотя одно слово. Да и тут от них никогда не потребуется ничего другого, как только объяснить, что доказательства их противников не имеют никакого значения. Далее, в области практических вопросов вся сила доказательств направляется против того, кто нападает на свободу, отстаивает ограничение и запрет, будь то стеснение общей свободы человеческих действий или предоставление привилегии известному лицу или классу в ущерб другим. Обыкновенное убеждение а priori высказывается в пользу свободы и беспристрастия. Мы все соглашаемся, что не следует прибегать ни к какому стеснению, не оправдываемому общим благом, и что закон должен быть нелицеприятен, должен со всеми поступать одинаково, за исключением тех случаев, когда отступления вызываются положительными нуждами правосудия или благоустройства. Но эти общие положения нисколько не применяются в пользу защитников женской эмансипации. Едва ли нужно говорить, что если кто-нибудь станет защищать ту доктрину, что мужчины имеют право господствовать, а женщины обязаны повиноваться, или что мужчины способны к управлению, а женщины неспособны, так все это, по-видимому, такие известные всем аксиомы, основанные на общем веровании тупой массы, против которых нечего и спорить.

Тут достаточно одного довода, что это всеми принято и всеми практикуется. Но не так легко доказывать противную сторону вопроса. Прежде чем произвести какое-нибудь впечатление, я должен не только отвечать на все, что когда бы то ни было заявлялось с противной стороны, но еще угадывать, что могло бы быть сказано против меня, сам находить всевозможные возражения и отвечать на них. Но кроме опровержения доводов утверждающей стороны с меня потребуют еще неотразимых положительных доказательств отрицательного характера.

Если бы даже мне удалось все это, если бы я выставил против моих оппонентов целую массу аргументов, оставшихся без ответа, и не опроверг хотя бы только одного из выставленных против меня доводов, то и тогда мною сделано еще немного: дело, поддерживаемое повсеместным людским обычаем и такою значительною массою общественного чувства, весьма естественно должно перевешивать то убеждение, какое может быть вызвано апелляцией к разумной истине в головах обыкновенного умственного уровня.

Мы выставляем эти трудности вовсе не с тем, чтобы на них жаловаться: во-первых, потому, что это совершенно бесполезно; они неизбежны при каждой борьбе с предрассудками и практическими побуждениями людей путем их собственного умственного прозрения. В самом деле мозг человеческого большинства еще не достиг надлежащей обработки, при котором бы мы могли требовать от людей достаточной и самостоятельной оценки аргументов для того, чтобы отказываться от практических принципов, всосанных с молоком матери и во многом служащих основами существующего общественного порядка, – отказываться при первом же нападении, разоблачающем их логическую нелепость. Поэтому я и спорю с людьми вовсе не из-за малой веры их в аргументацию, но по причине их излишней веры в обычай и общее чувство.

Один из характеристических предрассудков, оставленных реакцией девятнадцатого века против восемнадцатого, заключается в том, что теперь неразумным элементам человеческой природы придается та непогрешимость, какая в прошлом столетии приписывалась разумным. Апофеоз разума мы заменили обожанием инстинкта, а инстинктом называем все, что находим в самих себе и чему не можем открыть никакого рационального основании. Это идолопоклонство, сравнительно с прежним гораздо более унизительное, пагубнее всех прочих лживых вероучений настоящего времени, потому что сообщает всем им главнейшую поддержку; оно продержится, по всей вероятности, до тех пор, пока здравая психология не откроет действительных корней многого, что мы считаем намерением природы или предопределением свыше. Что касается нашего настоящего вопроса, то я охотно соглашаюсь принять неблагоприятные условия, в которые ставит меня сила предрассудка. Я допускаю, что утвержденный обычай и общее чувство людей имеют полную доказательную против меня силу, если только не будет дознано, что обычай и чувство, из рода в род, удерживались другими причинами, а не своим внутренним достоинством, что вся их сила проистекла скорее из худых, чем из хороших побуждений нашей природы. Я готов подчиниться всей суровости приговора, если только мне не удастся доказать подкупность судьи. Уступка эта с моей стороны далеко не так маловажна, как может показаться, потому что справиться с моими условиями – дело вовсе не шуточное.

Общее применение практического закона, в известных случаях, служит довольно сильною порукою того, что он имеет или, по крайней мере, прежде имел в виду хорошие цели. Так бывает в том случае, когда известный практический принцип был сначала принят и впоследствии поддерживаем, как средство к подобной цели, возможно успешное достижение которой было подвергнуто разнообразному опыту. Всеобщее господство мужчин над женщинами имело бы некоторое основание только в том случае, если бы оно при самом своем начале явилось результатом добросовестного сравнения различных способов к управлению обществом, если бы, например, по испробовании всяких других способов к общественной организации (как господство женщин над мужчинами, равенство между двумя полами, всякие смешанные и отдельные формы управления, какие только можно представить) было дознано положительным опытом, что к обоюдному счастию и благосостоянию полов ведет всего лучше именно тот порядок, при котором женщины всецело становятся под ярмо мужчин, утрачивая всякое участие в общественных делах и легально повинуясь – каждая в отдельности – тому мужчине, с которым она соединила свою участь. Но даже и в этом случае соображения, внушившие такой порядок, подобно многим первоначальным фактам общественного быта, для нас уже давно перестали существовать. Но в том-то и штука, что в нашем частном случае все происходило наоборот. Начнем с того, что мнение, высказываемое в пользу настоящей системы, совершенно подчиняющей слабый пол сильному, – мнение это опирается только на одну теорию, потому что люди никогда не пробовали никакого другого порядка и, следовательно, тут уже никак нельзя сказать, чтобы окончательное решение было указано опытом, в том смысле, в каком он противополагается теории. Во-вторых, принятие этой системы неравноправности никогда не было результатом обсуждения, предусмотрительности или каких бы то ни было социальных идей, какого бы то ни были изучения того, что ведет к пользе человечества и к доброму общественному порядку. Вся система просто-напросто вышла из того факта, что при самом раннем, сумеречном начале человеческого общества всякая женщина (смотря по цене, придаваемой ей мужчинами, и вследствие своей сравнительной мышечной слабосильности) находилась в рабском подчинении какому-нибудь мужчине. Законы и всякие порядки благоустройства начинают с того, что признают уже существовавшие до них между отдельными лицами отношения. Что было сырым физическим фактом, они обращают в легальное право, придают ему санкцию общества и главнейшим образом стараются, для приобретения и поддержания этих прав, ввести общественные и организованные средства вместо неправильного и незаконного проявления физического насилия. Таким образом, те лица, которые силою были вынуждены повиноваться, укрепляются легально в этом повиновении. Рабство, первоначально простой результат физической схватки между господином и рабом, было возведено в правило, сделалось предметом общего договора между господами, которые, соединившись вместе ради общих интересов, своею коллективною силою гарантировали частное имущество каждого, включая и рабов его. В древние времена огромное большинство мужского пола находилось в рабском состоянии точно так же, как и весь поголовный комплект женщин. И прошли многие века – и между ними века высокой культуры, – прежде чем тот или другой мыслитель осмелился заподозрить правильность или безусловную социальную необходимость известного вида рабства.

Мало-помалу, однако, такие мыслители являлись среди человечества, и при помощи всего прочего общественного прогресса мужское рабство было наконец уничтожено во всех странах христианской Европы (правда, в одной из них лишь несколько лет тому назад), тогда как рабство женского пола приняло постепенно форму более мягкой зависимости. Однако зависимость эта в том виде, в каком она существует теперь, вовсе не есть самостоятельное учреждение, прямо и непосредственно вызванное интересами правосудия и общественной необходимости; нет, это тоже первоначальное рабство, только постепенно смягченное и измененное теми же причинами, которые несколько облагородили все прочие общественные права и более поставили человеческие отношения под контроль права и человечности. Зависимость эта все-таки не утратила значения своего грубого происхождения. Следовательно, факт ее существования еще нисколько не говорит в ее пользу. Единственная поддержка, какая только может быть допущена для этого порядка, заключается, по-видимому, в том обстоятельстве, что он удержался до сих пор, тогда как многие другие явления, родившиеся из того же нечистого источника, уже давно исчезли с лица земли. Именно поэтому для многих так странно слышать, что неравноправность между мужчинами и женщинами не имеет никакого другого источника, кроме права сильного.

Если подобное заявление и может показаться парадоксом, то в известной степени это объясняется успехами цивилизации и лучшим тоном нравственных побуждений человечества. Мы живем – т. е. далеко не все мы, а одна или две из наиболее просвещенных в свете наций – в такое время, когда право сильного невидимому уже совершенно перестало быть регулирующим началом в делах мира сего; никто уже не опирается на это право, и никому не позволено пускать его в ход, по крайней мере, в большей части отношений между человеческими существами. Если кому-нибудь это еще и удается, то не иначе, как под предлогом какого-либо общего социального интереса. При подобной лицевой стороне современного порядка вещей всякий утешает себя мыслью, что господство грубой силы окончилось, что правом силы уже нельзя объяснить существования чего бы то ни было, удержавшегося в полном действии до настоящего времени. Каково бы ни было происхождение того или другого из наших современных институтов, рассуждают эти господа, но если он удержался до настоящей поры умственного прогресса, то только потому, что такой институт вытекает из человеческой природы и должен вести к общему благополучию. Рассуждающие таким образом не понимают всей упорной живучести и прочности учреждений, имеющих право на стороне силы, – не понимают, как глубоко такие учреждения вкореняются в почву и как отождествляются хорошие или дурные качества имеющих власть в своих руках с самою властью. Эти люди не знают, как медленно такие учреждения подаются назад – одно за одним, порознь, слабейшие сначала, и прежде всего те, которые всего менее связаны привычками обыденной жизни. Наконец, не следует забывать, как редко лица, получившие легальную силу потому, что прежде обладали физическою, – как редко такие лица утрачивали свое превосходство, пока физическая сила не переходила на другую сторону. Относительно женщин подобный переход физической силы не имел места, и факт этот, в связи со всеми характеристическими особенностями этого частного вопроса, уже в самом начале заставлял несомненно ожидать, что эта отрасль права, основанного на силе, продержится долее всех остальных, хотя здесь самые грубые черты были сглажены и ранее, чем во многих других видах насилия. Да, этот один образчик социальных отношений, основанных на силе, неизбежно должен был пережить целые генерации учреждений, построенных на однородном принципе, как почти одинокое исключение среди общего характера человеческих законов и обычаев. Но до тех пор, пока происхождение этого порядка сознаваемо не было и его настоящий характер не подвергали обсуждениям, мы вообще и не замечали его разногласия с современной цивилизацией, так точно, как домашнее рабство не бросалось в глаза древним грекам, считавшим себя свободной нацией.

Дело в том, что наши современники, а также два или три последние поколения утратили практическое понимание первоначальной жизни человечества. Мало-мальски наглядное понятие о том, каким некогда было общество, могут составить себе очень немногие люди, основательно изучавшие историю или хорошо ознакомившиеся лично с теми странами, где живут представители времен, давным-давно канувших в вечность. Большинство же современников не умеет себе представить, каким важным двигателем в жизни была когда-то грубая сила, как открыто и торжественно она проявлялась – я не говорю «с бесстыдной наглостью» или «цинизмом», потому что слова эти вызывают мысль о чем-то, чего надо было стыдиться, тогда как подобные понятия были решительно чужды людям тех веков, исключая разве какого-нибудь философа или святого.

История представляет нам человеческую натуру в очень некрасивом свете, показывая, как все уважение к жизни, имуществу и земному благосостоянию известного класса лиц соразмерялось с грубою силою меча и каким образом люди, сопротивлявшиеся властям, имевшим оружие в своих руках, восстановляли против себя не только право силы, но и все другие законы, все понятия о социальных обязанностях. В глазах тех, кому они сопротивлялись, такие люди были не только тяжко виновны, но и запятнаны самым ужасным преступлением, достойным жесточайшей кары, какую только могла измыслить плотоядная человеческая фантазия. Первый робкий след признания сильным некоторых прав за слабыми начался с того, что сильный, ради собственных удобств, стал давать некоторые обещания своим подручникам. Хотя обещания эти, даже подтверждаемые самыми торжественными клятвами, нередко нарушались и уничтожались с течением времени по самым ничтожным поводам, однако это, по всей вероятности, не обходилось без некоторых угрызений совести, разве уж нарушители обладали слишком извращенным моральным чувством. Так как древние республики с самого начала основывались по большей части на некоторого рода взаимном соглашении или, во всяком случае, составлялись из лиц, не слишком различных по силе, то здесь мы видим первый пример человеческих отношений, точно разграниченных и поставленных под контроль другого закона, чем грубая сила. Правда, первоначальный закон силы оставался в полном действии между ними и их рабами, а также (при известных выговоренных в условии ограничениях) между республикой и ее гражданами или между отдельными независимыми республиками, как бы то ни было изгнанием первобытного закона даже из такой узкой области уже началось возрождение человеческой природы, причем возникли несравненно лучшие чувства, как показал опыт – лучшие даже для материальных интересов, и на будущее время приходилось только расширять их, а не создавать вновь. Хотя рабы и не были частью республики, однако догадка о правах рабов, как человеческих существ, родилась впервые именно в свободных государствах. Если не ошибаюсь, стоики первые (исключая еврейский закон, насколько он может быть здесь исключением) внесли в свою мораль то понятие, что люди имеют нравственные обязанности относительно своих рабов. После победы христианства не было никого, кто бы оставался чужд этому учению по теории; вслед за преобладанием католической церкви также не было недостатка в людях, поддерживавших это учение. И все-таки практическое проведение этого учения составляло одну из наиболее трудных задач христианства. Более тысячи лет церковь выдерживала по этому поводу упорную борьбу, но с едва заметным успехом. Тут уж никак нельзя было обвинять ее слабое господство над умами. Власть церкви была громадная. Она могла заставить королей и сильных мира отказываться от самых заветных своих сокровищ для ее обогащения; она заставляла целые тысячи людей, в цвете жизни и на высоте мирских благ, запираться в монастыри, чтобы там спасаться бедностью, постом и молитвою; она высылала сотни тысяч полчищ чрез моря и сушу, Европу и Азию, для освобождения святого гроба; она принуждала королей расходиться с страстно любимыми женами потому, что, по мнению церкви, они были родственники в седьмом колене (по нашему счету – в четырнадцатом). Все это она могла сделать, но не могла она заставить людей поменьше драться между собой, с меньшей жестокостью мучить рабов и, когда представлялась возможность, даже свободных граждан, не могла она отучить их от употребления силы – силы воинствующей или торжествующей. От этого герои кулачного права ни за что на свете не хотели отказаться, пока, в свою очередь, не попали под плеть преобладающей силы. Только благодаря возрастанию королевской власти был положен конец вооруженной борьбе, которая велась потом только между самими королями или между претендентами на королевский венец. Затем, вследствие организации, в укрепленных городах, богатой и воинственной буржуазии, а также плебейской пехоты, оказавшейся в поле сильнее недисциплинированного рыцарства, дерзкая тирания благородных над буржуазией и сельскою чернью была несколько ограничена. Тирания эта продолжалась даже долго после того, как угнетенные получили возможность к грозному за себя мщению; на Европейском континенте такой порядок продолжался вплоть до французской революции, тогда как в Англии более ранняя и лучшая организация демократических классов справилась с ним скорее введением равных для всех законов и свободных национальных учреждений.

Вообще люди как-то мало догадываются, что в течение значительного периода в истории нашей расы закон силы был положительно признанным, верховодящим принципом жизни, тогда как все другое являлось только в виде оторванного, исключительного последствия некоторых особенных отношений. Не следует также забывать, как еще недавно все интересы общества, даже по виду, стали управляться каким бы то ни было моральным законом. Точно так же современники наши не хотят обратить должного внимания на то, как упорно учреждения и обычая, не имеющие никакого другого основания, кроме права силы, переходят из века в век и уживаются с таким общественным мнением, которое ни за что не допустило бы их первоначального водворения. Еще не прошло и сорока лет с тех пор, как англичане по закону могли владеть человеческими существами наравне с имуществом, которое могло быть предметом купли и продажи; даже в настоящем столетии можно было красть людей, увозить их, замучивать работой до смерти, в буквальном смысле этого слова. Это крайнее проявление кулачного права, порицаемое теми, которые мирятся со всякими другими формами произвола, представляет самые возмутительные черты в глазах всякого, кто глядит на дело с беспристрастной точки зрения. И однако именно точь-в-точь так творилось – и творилось по закону в цивилизованной и христианской Англии на памяти ныне живущих. Три или четыре года тому назад в целой половине англосаксонской Америки не только рабство существовало, но торговля невольниками и их специальная дрессировка для этой цели были самым обыденным занятием в рабовладельческих штатах. При всем том это рабство не только не возбуждало против себя большого негодования, чем какое-либо другое обычное злоупотребление силою, но и пользовалось даже некоторыми симпатиями, по крайней мере в Англии. Единственным рычагом была здесь чистейшая, нисколько не замаскированная любовь к наживе, и люди, участвовавшие в выгодах такой системы, составляли весьма незначительную дробную часть населения, тогда как все, лично не заинтересованные в этом деле, относились к ному с естественным чувством глубокого омерзения. Этот характеристический пример устраняет необходимость дальнейших ссылок. Но обратим еще внимание на живучесть политического гнета. В настоящее время в Англии привилось уже почти всеобщее убеждение, что военный деспотизм есть проявление кулачного права и не имеет никакого другого происхождения или фундамента, однако ж он существует поныне у всех великих наций Европы, за исключением Англии, где он только что перестал существовать и даже теперь имеет сильную партию защитников во всех классах народа, преимущественно между высокопоставленными и знатными лицами. Но какова сила раз укоренившейся системы, даже когда она далека от того, чтобы быть всеобщей, даже когда почти каждый период истории представляет красноречивые и всем известные преимущества противоположной системы, даже когда при этом очевиднейшим примером служат самые счастливые и просвещенные человеческие общества. В указанном нами случае представитель деспотической власти составляет единственное лицо, непосредственно в ней заинтересованное, тогда как все прочие – т. е. все поголовно – образуют подручников и угнетенных. Само собою разумеется, что иго унизительно для всех лиц, за исключением самого представителя. Но как различны эти отношения сравнительно с господством мужчин над женщинами! Я теперь вовсе не отношусь к вопросу со стороны его законной силы. Я хочу показать только, что преобладание мужского пола, при всей его неосновательности, неизбежно должно было продержаться несравненно долее, чем все другие формы господства, которые однако просуществовали до нашего времени. Все обольщение, проистекающее из власти для ее обладателя, и весь личный интерес, заключающийся в пользовании ею, ограничиваются в этом случае не одним каким-нибудь классом, но распространяются на весь мужской пол. Это не что-либо отвлеченное, приятное для некоторой фракции людей; это не маловажные частные преимущества для всякого, кроме вождей, как это бывает при достижении политических целей различными партиями, – нет, власть эта сосредоточивается в лице и у очага всякого мужчины – главы семейства или всякого, кто рассчитывает им сделаться. Деревенский простолюдин вкушает сладость от этой власти наравне с самым родовитым нобльменом. И притом в этом случае желание власти проявляется с наибольшею силою, потому что всякий, добивающийся власти, желает господствовать прежде всего над самыми близкими к нему лицами, с которыми он прожил свою жизнь, делил все сообща и которых независимость от его авторитета чаще всего обусловливается его личным желанием. Если при других указанных случаях власть, основанная на силе, защищаемая прежде слабее, подавалась назад так медленно, с таким трудом, то в господстве мужчин должна была заключаться еще большая стойкость, хотя бы оно вовсе не опиралось на какое-либо более твердое основание. Мы не должны также упускать из виду, что в этом случае для распорядителей власти несравненно легче, чем при других условиях, предупреждать возмущение против нее. Всякая из подданных живет на глазах, так сказать, в руках своего властителя – в несравненно более тесной связи с ним, чем с другими подчиненными одного с ней пола. Она не имеет никаких средств к составлению против него партии и, с другой стороны, имеет самые уважительные причины к приобретению его благосклонности и к избежанию всего, что может ему не понравиться. Всякому известно, как часто в борьбе за политическую свободу ее защитники подкупаются разного рода подачками или страхом. Относительно женщин можно сказать, что каждая из них живет в хроническом состоянии подкупов в устрашения. Подняв знамя бунта, очень многие из предводительниц и еще более из последовавших за ними должны были бы совершенно отказаться от удовольствий или от облегчений их собственного личного жребия. Если какая-нибудь система привилегий и подчинения и заколачивала крепко-накрепко ярмо неволи на шее угнетенных, то это именно было в данном случае. Я еще не доказал, что это – совершению несправедливая система; но всякий, способный мыслить об этом предмете, уже легко увидит, что даже при всей ее несправедливости система эта неизбежно должна была пережить все другие формы деспотической власти. И если некоторые наиболее грубые формы насилия еще существуют во многих цивилизованных странах, тогда как в других были отменены только в недавнее время, то было бы странно, если бы наиболее вкоренившийся в человеке произвол был потрясен сколько-нибудь заметным образом. Скорее надобно удивляться тому, что протесты и доводы против него были так многочисленны и так полновесны, как это мы видим в действительности.

Мне могут возразить, что едва ли основательно проводить параллель между господством мужчин и теми нормами деспотизма, которые были приведены для объяснения нашего предмета, так как они были произвольны и явились как простое следствие узурпации, между тем как преобладание мужчин над женщинами есть явление естественное, вытекающее из природы. Но можно ли указать на какое бы то ни было господство, которое не казалось бы совершенно естественным для тех, в чьих руках оно находилось? Было время, когда разделение человечества на две категории – на незначительный по числу класс господ и на многочисленный класс рабов – представлялось даже наиболее развитым умам естественным и единственно справедливым порядком для человеческой расы. Такой могучий мыслитель, как Аристотель, так много способствовавший прогрессу человеческой мысли, принимал мнение это без всякой тени сомнения и в полнейшем смысле и при этом опирался на те же посылки, которые выставляются в этом случае в защиту господства мужчин над женщинами, а именно что в человечестве бывают различные натуры – свободные натуры и натуры рабские, что греки были люди свободной натуры, тогда как варварские племена фракийцев-азиатов по самой природе своей были рабы. Но зачем нам заходить во времена Аристотеля? Разве рабовладельцы южных штатов в Америке не поддерживали той же доктрины со всем фанатизмом людей, сочувствующих теориям, которые ласкают их страсти и оправдывают их личные корыстные побуждения? Разве они не призывали неба и земли в свидетели того, что господство белого человека над чернокожим составляет естественное явление, что чернокожая раса по самой природе неспособна к свободе и предназначена для удовольствия рабовладельцев? При этом многие заходили так далеко, что видели противоестественный порядок вещей в свободе лиц, живущих ручным трудом. Далее теоретики, ратовавшие за политический абсолютизм, постоянно выставляли его как единственную естественную форму правления, так как он вышел из патриархального быта, этой первобытной, антисоциальной формы общества, и сформировался по образцу отеческой власти, которая предшествовала самому обществу и в которой названные теоретики усматривали самый естественный авторитет на земле. Мало того, в этом отношении самое кулачное право, в глазах живших во времена его закона, казалось самым естественным источником господства. По мнению завоевательных рас, сама природа велела побежденным повиноваться своим победителям, или, как говорилось ради некоторого благозвучия, слабейшие и менее воинственные расы должны подчиняться более мужественным и решительным. Самое поверхностное знакомство со средневековой жизнью человечества показывает, как естественным представлялось господство феодальной знати над людьми низших классов в глазах ее самой и какую неестественную уродливость знатные видели во всяком притязании незнатных на равенство с ними или даже на господство того или другого бедняка. Да и самый порабощенный класс едва ли имел на этот счет какие-нибудь иные представления. Освобожденные сельские рабы и горожане в пылу самой яростной борьбы никогда не представляли каких бы то ни было притязаний на участие в господстве; они хлопотали только об известном ограничении угнетавшей их тирании. Итак, мы видим отсюда, что слово «неестественный» значит только «необычный» и что все, находящееся в обыкновении, представляется естественным. Так как подчинение женщин мужчинам сделалось повсеместным обычаем, то всякое от него уклонение, само собою разумеется, должно казаться противоестественным. Но даже и в этом случае опыт жизни достаточно показывает, как тон известного понятия совершенно зависит от принятого обычая. Когда жителям отдаленных стран впервые сообщаются разные диковинки об Англии, то для них всего удивительнее кажется то, что там народом правит женщина; это представляется им таким неестественным курьезом, что они почти отказываются ему верить. Для англичан же в этом факте нет решительно ничего неестественного, потому что они к нему привыкли, но зато они никак себе не могут вообразить, как это без насилования природы женщины могут быть солдатами или членами парламента. Между тем в феодальную эпоху война и политика вовсе не считались неженским делом по самой природе, потому что обычай не устранял женщин от того и другого; тогда казалось совершенно естественным, что женщины привилегированных классов могут обладать мужественным характером, уступая своим отцам и мужьям разве только в мускульной силе. Независимость женщин вовсе не казалась грекам такой неестественной небывальщиной, как другим древним народам, чему доказательством служат баснословные амазонки (в существование которых они верили положительно) и еще более пример спартанских женщин; хотя подчиненные законам так же, как это было в других греческих государствах, они были в действительности свободнее, участвовали в телесных упражнениях наравне с мужчинами и торжественно доказали, что в этом отношении природа нисколько не сделала их неспособными. Едва ли можно сомневаться, что этот пример Спарты внушил Платону, между многими другими его доктринами, также учение о социальном и политическом равенстве двух полов.

Но могут заметить, что господство мужчин над женщинами представляет, сравнительно со всеми другими видами господства, ту разницу, что оно не есть право силы, что оно принимается добровольно, что женщины не жалуются и отчасти соглашаются с таким порядком вещей. Но, во-первых, господство это одобряется далеко не всеми женщинами. Всегда были женщины, способные заявлять свои настоящие мысли в сочинениях (это единственный род общественной деятельности, еще не отнятый у них обществом). Во-вторых, очень многие энергично протестовали против современного социального порядка, и еще недавно целые тысячи их, предводимые самыми известными в публике женщинами, подали парламенту прошение о допущении их к подаче избирательных голосов.

Требование женщинами такого же солидного образования, какое получают мужчины, и в тех же отраслях знания высказывается с возрастающей энергией и с довольно вероятною перспективой успеха; так точно и хлопоты их о допущения к занятиям и профессиям, которые до сих пор были для них закрыты, делаются настойчивее с каждым годом. Хоть у нас в Англии нет периодических конвенций и организованной партии в защиту женских прав, как это существует в Соединенных Штатах, однако уже завелось управляемое женщинами общество для более скромной цели политической эмансипации. Но не только в Англии и Америке женщины начинают протестовать более или менее коллективно против тормозящих их стеснений – Франция и Италия, Швейцария и Россия представляют в настоящее время образчики того же явления. Мы не знаем, как много есть на свете женщин, втайне лелеющих подобные стремления, но уже по имеющимся у нас под руками фактам можно судить, как значительно число тех, которые стали бы лелеять подобные надежды, если бы в самом начале не глушили в них насильственно всякого чувства независимости как неприличного их полу. Не следует также забывать, что никогда еще не случалось, чтобы какой-нибудь порабощенный класс требовал свободы во всей ее полноте. Когда Симон Монфорт в первый раз созвал депутатов общин для заседания в парламенте, смел ли кто-нибудь из них и подумать, чтобы собрание, из них составленное, могло назначать и низвергать министров или указывать королю, как править государством? Самому честолюбивому из этих депутатов подобная мысль не могла прийти в голову. Знатное сословие уже заявляло этого рода претензии, тогда как общины домогались только освобождения от произвольных налогов и от невыносимых личных притеснений, производимых слугами короля. В политической сфере всегда присутствует тот как бы естественный закон, что повинующиеся какой-либо власти древнего происхождения никогда не начинают своей эмансипации жалобами на самую власть, но ропщут только на ее притеснительное отправление. В женщинах, жалующихся на дурное обращение с ними мужей, никогда не было недостатка. Но их было бы еще больше, если бы всякая жалоба, как самая тяжкая обида, не повела к повторению и еще большему ухудшению дурного обращения. Вот это-то и делает напрасными все попытки к ограждению женщины от злоупотреблений власти мужа. Ни в каком другом случае (за исключением детей) лицо, претерпевшее обиду, по положительному дознанью суда, не выдается головой обидчику под его кулаки. Поэтому-то, даже при самых тяжких и хронических проявлениях кулачной расправы, жены редко прибегают для своей защиты к покровительству закона, и если в минуту неудержимого негодования или по совету соседей они и поступают таким образом, то все их дальнейшие усилия направляются к тому, чтобы замять дело и отвратить от себя неумолимый гнев своего мучителя. Итак, все социальные и политические причины в их совокупности ведут к тому, что для женщин делается невозможным коллективное восстание против мужского господства. Притом же положение женщин несходно с участью всех других порабощенных классов еще и в том отношении, что господа требуют от них кой-чего другого, кроме действительного подданства. Мужчинам нужна не одна покорность женщин, нужны еще и чувства их. Все мужчины, за исключением самых скотских натур, желают иметь в непосредственно связанной с ними женщине не подневольную рабыню, но добровольную, и не только рабыню, но и фаворитку. Поэтому мужчины пустили в ход все, что могли, для порабощения женских умов. Владельцы всех других рабов для поддержания в них покорности опираются на страх – политический или религиозный, – а владельцам женщин было мало простой подчиненности, и потому они направили к своей цели всю силу воспитания. Все женщины с самых ранних лет воспитываются в духе того правила, что для них идеальный характер совершенно не тот, что для мужчин, – не собственная воля, не самоуправление со своим независимым контролем, но покорность и уступчивость контролю других. Жить для других, всецело отречься от своей личности и сосредоточить всю свою жизнь в чувстве любви – вот в чем всевозможные нравоучения видят долг женщин, вот что, по мнению всякой ходячей морали, прилично женской природе. Под любовью здесь подразумевается единственный дозволенный ей род этого чувства – любовь к мужьям, с которыми они связаны, или к детям, которые составляют добавочное и неразрывное звено в цепи, приковывающей жену к ее мужу. Если мы обратим внимание на три условия – во-первых, на естественное влечение одного пола к другому, во-вторых, на совершенную зависимость жены от мужа, причем всякое ее право или удовольствие или является как дар от него, или вполне зависит от его воли, наконец, на то, что уважение – главный предмет человеческих домогательств, а также все цели общественного честолюбия могут быть преследуемы и достигаемы женою чрез посредство мужа, – если примем все это во внимание, то нам бы, право, показалось чудом, если бы все, что может быть привлекательным в глазах мужчин, не было путеводной звездой в воспитании женщины и в образовании ее характера. Раз заручившись таким влиянием на развитие женщины, инстинкт личного эгоизма подсказал мужчине, что самая существенная часть половой привлекательности заключается для женщины в ее безусловном повиновении, нежности, безгласности и в передаче всех индивидуальных ее желаний в руки сильнейшего.

Нет сомнения, что ни одно из постепенно ниспровергнутых угнетений человечества не было бы ниспровергнуто и до сих пор, если бы его поддерживали такими же средствами и с таким же упорным постоянством. Допустим, что жизненная задача всякого молодого плебея заключается в снискании благосклонности какого-нибудь патриция, что каждый молодой раб только и должен заботиться, что о милости к нему сеньора; допустим, что эта милость – местечко в его сердце составляет для подвластного цель и награду, причем наиболее даровитые и смелые из рабов могут рассчитывать и на лучшие призы, наконец, положим, что, когда награда уже получена, каждый раб отгорожен каменной стеной от всяких интересов, проистекающих от его господина, от всяких чувств и желаний, неразделяемых им: в этом случае рабы и сеньоры, плебеи и патриции разве не были бы так же резко разграничены между собою до сего дня, как мужчины и женщины? И за исключением какого-нибудь мыслителя, являющегося там и сям, не были ли бы все убеждены, что это разграничение составляет фундаментальный и непоколебимый факт человеческой природы?

Из предшествующих соображений оказывается достаточно ясным, что обычай, при всем его всеобщем характере, в этом случае не заключает в себе доказательной силы и ровно ничего не говорит в пользу того рутинного порядка, который ставит женщин в социальную и политическую подчиненность мужчинам. Мало того, мы можем еще утверждать, что весь ход истории и прогрессивные стремления человеческого общества не только не представляют никакого доказательства в защиту этой системы неравноправности, но даже сильно говорят против этой системы. Да, мы положительно настаиваем на том, что, поскольку можно судить по ходу человеческого прогресса до настоящего времени и по характеру современных тенденций, этот остаток прошлого решительно не клеится с будущим и должен неизбежно исчезнуть.

В самом деле, в чем заключается настоящий характер современного, развития – то направление, которое главнейшим образом отличает новейшие учреждения, новейшие социальные идеи, самую жизнь последней эпохи от строя времен, давным-давно канувших в вечность? Разница та, что человеческие существа уже не рождаются для какого-либо постоянного, безысходного положения в жизни, не приковываются неумолимою силою к тому месту, где родились, но могут свободно употреблять свои природные способности и пользоваться всякими благоприятными шансами для занятия той роли, которая наиболее согласуется с их желаниями. Человеческое общество старых времен было построено на совершенно ином принципе. Все рождались для какого-нибудь постоянного общественного положения, удерживались в нем законом и не смели даже и прикоснуться к тем средствам, которые могли сдвинуть их с этого места. Подобно тому, как один родится белым, другой чернокожим, точно так же одни рождались в то время рабами, другие – свободными людьми или гражданами, одни рождались патрициями, другие – плебеями, одни являлись на свет феодальными барами, другие – общинниками и чернью, rôturiers. Раб или крепостной холоп никогда не могли освободиться сами и делались свободными людьми не иначе как по воле их господина. Почти во всех европейских странах разночинцам стали жаловать дворянство не ранее как к концу Средних веков, вследствие возрастания королевской власти. Даже между благородными старший сын всегда рождался единственным наследником родительских имений, и прошло много времени прежде, чем было положительно постановлено, что отец мог лишить его наследства. Между промышленными классами только те лица, которые рождались членами цеха или были приняты в него прирожденными членами, могли легально заниматься своим делом в пределах известной местности. И никто не смел производить какого бы то ни было дела вне цеховой касты иначе, как легальным путем, согласно с предписаниями власти. Ремесленники выставлялись к позорному столбу за то, что производили свою работу новыми, улучшенными способами. Теперь же в новейшей Европе – особенно в тех ее странах, которые наиболее участвовали во всех прочих современных улучшениях, – одержало верх диаметрально противоположное правило. Закон и правительство уже не указывают, кто может и кто не может производить известную социальную или промышленную работу и какие способы производства можно употреблять, какие употреблять нельзя. Все такие соображения предоставлены личному свободному выбору людей. В Англии даже отменены законы, требовавшие для ремесленников срочного обучения (apprenticeship) на том основании, что во всех случаях, где оно окажется необходимым, достаточно одной этой необходимости для поддержания старой системы. По старой теории было принято, что личному выбору надо предоставлять как можно менее свободы и что все, что индивидуум должен был делать – насколько то или другое дело возможно, – ему продиктует высшая мудрость. Он был уверен, что если его предоставить самому себе, то дело выйдет дрянь.

Но современное нам убеждение – плод тысячелетнего опыта – говорит, что всякое дело, в котором лично и непосредственно заинтересован производитель, тогда только и может идти хорошо, когда будет вполне предоставлено на его усмотрение, и что всякое вмешательство власти только испортит дело, за исключением тех случаев, когда нужно оградить право других. К такому заключению люди пришли не скоро, шаг за шагом, и оно было принято уже после того, как опыт всякого другого порядка сопровождался плачевными результатами. Но в настоящее время указываемый принцип (для промышленной сферы) введен повсеместно в самых образованных странах и почти везде в тех странах, которые мало-мальски имеют претензию на просвещение. Дело не в том, что все способы предполагаются одинаково хорошими и все люди одинаково годными для всякой работы, но именно в том, что свобода личного выбора признана в настоящее время единственным условием, которое ведет к принятию наилучших способов и назначает всякую работу для наиболее годных к ней рук. Никто не видит необходимости в издании того закона, что человек только с сильными руками может быть кузнецом. Полная свобода и конкуренция достаточны для того, чтобы кузнецами делались только люди с мускулистыми руками, потому что человек, не обладающий нужной для того силой рук, с большей для себя выгодой может заняться таким делом, к которому он более годен.

Согласно с таким мнением нельзя не убедиться, что власть переступила бы за свои настоящие пределы, если бы – на основании какого-нибудь общего воззрения – вздумала заранее определять, что известные лица не способны к тому или другому делу. Теперь уже достаточно известно и признано, что если подобное правило и существует, то оно далеко не всегда оказывается непогрешимым. Если бы даже оно основывалось на большинстве случаев – что едва ли бывает в действительности, все-таки есть меньшее число исключительных случаев, с которыми оно не ладится, – и в этих-то случаях было бы несправедливостью относительно частных лиц и ущербом для общества ставить преграды применению их способностей для своей пользы и для блага других. С другой стороны, когда действительной неспособности к тому или другому делу отвергать нельзя, всегда бывает достаточно обыкновенных мотивов человеческого поведения, чтобы отбить у некомпетентного лица всякую охоту к бесплодным попыткам.

Если этот общий закон социальной и экономической науки неверен, если частные лица, руководясь мнением тех, кто их знает, не могут так хорошо судить о своих способностях и призвании, как закон и правительство, то общество все-таки не может так скоро оставить принцип этот и вернуться к старой системе предписаний и запретов. Но если принцип верен, то мы должны придерживаться его на практике и не должны приговаривать всякого, кто родится девочкой, а не мальчиком, так же как кто родится чернокожим, а не белым, простолюдином, а не барином, к неподвижному положению в своей жизни, к устранению от всяких более высоких общественных целей и от всех серьезных занятий. Если бы мы даже до крайнего предела допустили вечно выставляемое превосходство мужчин для занятия всех профессий, предоставленных им теперь, то и тогда все-таки следовало бы руководствоваться тем аргументом, какой принят при легальном избрании членов парламента.

Если условия избираемости исключают одно способное лицо только раз в течение двенадцати лет, то это действительная утрата, тогда как исключение целых тысяч неспособных людей не делает никакого вреда, потому что если бы избирательные собрания принуждены были вербовать неспособных, то в таких лицах никогда нет недостатка. Во всех сколько-нибудь трудных и важных делах лица, умеющие с ними справиться, всегда малочисленнее сравнительно с запросом, даже при самом широком поле выбора. Но всякое стеснение выбора в более узких рамках отнимает у общества шансы иметь способных деятелей, не освобождая его от неспособных.

В настоящее время женское бесправие составляет в наиболее образованных странах единственный пример того, как законы и учреждения стесняют деятельность лица при самом его рождении и определяют, что такие лица никогда в течение всей жизни не должны думать о достижении известных положений. Единственное исключение делается для монархического принципа. Люди для трона все еще родятся; вне царствующего дома никто не может возвыситься до этого положения, да и в самой царствующей фамилии оно достается только путем наследства. Все прочие звания и социальные преимущества открыты для всего мужского пола; правда, многие из них достигаются только при помощи богатства, но наживать богатство не запрещается никому, и действительно, мы видим, что оно приобретается людьми самого низкого происхождения. Нет сомнения также, что трудности бывают непреодолимы для большинства без содействия особенно благоприятных обстоятельств, но ни один мужчина не поставлен за какой-нибудь легальной преградой; ни закон, ни общественное мнение не присоединяют искусственных препятствий к естественным. Итак, общественное отстранение женщин, на которое они осуждаются самим фактом рождения, составляет одинокий пример этого рода в новейшем законодательстве. За исключением этого случая, где дело идет о половине человеческой расы, ни для кого более уже не замыкаются высокие общественные отправления одной фатальной случайностью рождения, которой не может преодолеть ни эмиграция, ни какая бы то ни была перемена обстоятельств; даже церковное отлучение (к тому же почти вышедшее из употребления в Англии и в Европе) не заграждает пути кающемуся грешнику.

Таким образом, среди современных социальных учреждений общественное подчинение женщин является одиноким фактом, единственным противоречием тому, что сделалось их фундаментальным законом; это исключительный, оторванный образчик старой мысли и старой жизни, изгнанный из всех прочих отправлений нашего быта, но удержанный в деле наиболее всеобщего интереса. Это несколько похоже на то, как если бы исполинский друидский дольмен или громадный храм Юпитера олимпийского возвышался на площади Св. Павла и был предметом вседневных поклонений, тогда как христианские церкви существовали бы только ради празднеств и торжественных случаев. Нет сомнения, что добросовестный наблюдатель человеческих стремлений невольно должен серьезно призадуматься над этой полнейшей нескладицей этого социального факта с теми, которые его окружают, над этим коренным противоречием между его характером и прогрессивным движением, составляющим гордость современного человечества и уже давшим чистую отставку всему, что гармонировало с духом указываемого факта. При этом невольно рождается враждебное факту убеждение, далеко перевешивающее всякое доказательство, какое может только проистекать в пользу этого факта из обычая и стародавнего порядка; нельзя не видеть, что в этом случае вопрос делается по крайней мере спорным, подобно выбору между роялизмом и республиканизмом.

Как бы то ни было, но мы имеем полное право требовать, чтобы вопрос этот не был рассматриваем с предвзятой точки зрения существующего факта и существующего мнения, но должен быть подвергнут обсуждению во всех своих внутренних качествах. Как при оценке всякого другого социального порядка, так точно и здесь, решение должно зависеть от того, чтобы строго-обстоятельное взвешивание сущности факта и его последствий было признано наиболее выгодным для человечества вообще, без всякого различия полов; это – вопрос справедливости и общественной нужды. И притом обсуждение должно носить характер серьезного дела, должно проникать до самых оснований системы, а не ограничиваться только поверхностными и общими приемами. Например, было бы совершенно недостаточно заявить в виде общего положения, что опыт человечества высказался в пользу существующего порядка. Опыт не мог высказаться по отношению к обеим сторонам, потому что до сих пор практическому испытанию подвергалась только одна из них. Если нам скажут, что доктрина о равенстве полов опирается только на теорию, то мы напомним, что и противоположное учение, кроме теоретического, не имеет никакого другого основания. Все, что только непосредственный опыт может сказать в его пользу, заключается в том, что человечество могло существовать при настоящей системе и достигнуть той степени прогресса и благосостояния, какую мы видим теперь; но могло ли это благосостояние быть достигнуто ранее при другой системе, дальше ли мы шагнули теперь, чем было бы тогда, об этом нам опыт не говорит ровно ничего. С другой стороны, опыт положительно заявляет, что каждый шаг на пути прогресса сопровождался соответствующим поднятием общественного уровня женщин, что поднятие или понижение этого уровня принималось историками и философами за самое верное свидетельство, за наиболее точное мерило цивилизации известного народа или века. Через весь прогрессивный ход человеческой истории положение женщин более и более приближалось к равенству с мужчинами. Это само по себе еще не доказывает, чтобы такое уравнение должно было непременно дойти до полного равенства, но бесспорно то, что такое предположение уже теперь получает некоторую силу.

Не следует также отделываться тою фразою, что природа обоих полов, предназначив их для настоящих отправлений и занимаемого ими положения, сама отвела им наиболее сподручные для них роли. Становясь на почву здравого смысла и развития человеческого ума, я отвергаю, чтобы кто-нибудь знал или мог знать природу обоих полов, пока они находились в ненормальном отношении между собою. Если бы в каком-нибудь обществе мы видели мужчин без женщин или женщин без мужчин или если бы где-нибудь существовало такое общество мужчин и женщин, в котором женщины не жили бы под контролем мужчин, то еще, пожалуй, можно было бы знать что-нибудь положительное относительно умственных и нравственных различий, присущих природе того и другого пола. То, что мы называем женской натурой, есть явление в высшей степени искусственное, результат насильственного стеснения некоторых сторон и неестественного возбуждения других. Можно смело утверждать, что ни в каком другом порабощенном классе характер не подвергся такому сильному противоестественному извращению вследствие отношений к поработителям. Если побежденные и подпавшие рабству племена и были в некоторых отношениях стеснены сильнее, тем не менее не все в них было сдавлено под железной пятою, и то, что было предоставлено свободному развитию, развилось сообразно со своими собственными законами; но по отношению к женщинам известные стороны их природы ради удовольствия господ систематически подвергались тепличному и парниковому воспитанию и выхоливанью. Неудивительно поэтому, если некоторые продукты общей жизненной силы разрослись привольно и достигли значительной степени развития в этой горячей атмосфере, при постоянном уходе за ними, тогда как другие отпрыски того же корня, оставленные вне, на холодном воздухе, и умственно обложенные льдом, захирели, а некоторые исчезли потому, что были сожжены слишком деятельным жаром. Но мужчины с тою неумелостью видеть дело своих рук, которая характеризует недалекие умы, беспечно верят, что дерево само собою растет так, как они заставили его, и что оно зачахло бы, если б одна его половина не была погружена в паровую баню, а другая – в снег.

Из всех трудностей, встречаемых теперь прогрессом мысли и вырабатыванием здоровых мнений о жизни и социальных порядках, наибольшая заключается в глубоком невежестве и невнимании человечества относительно того, что влияет на образование человеческого характера. И в каком бы свете ни представляли известные качества того или другого народа, при этом обыкновенно предполагается, что эти качества вытекают из его естественных наклонностей. Потерял ли ирландский поселянин охоту к промышленному труду, сильно задолжал ли своему помещику, сейчас же находятся люди, утверждающие, что ирландцы – лентяи от природы. Обращают ли власти оружие против тех учреждений, которые они должны были охранять, – люди начинают думать, что французы неспособны к свободе. Если греки морочат и надувают турок, тогда как турки только грабят греков, откуда ни возьмись является мнение, что турки от природы прямодушнее греков. Наконец, из того, что женщины, как это часто говорится, и в ус не дуют о политике, если она не касается их личности, многие заключают, что общее благо, по самой природе женщин, менее для них интересно, чем для мужчин. Далеко не тот урок дает нам история, понимаемая теперь несравненно лучше, чем прежде: для нас важны уже те ее указания, что человеческая натура чрезвычайно податлива внешним влияниям и что те ее внешние проявления, которые признаются наиболее всеобщими и однообразными, в высшей степени разнохарактерны. Но в истории, как в путешествии, люди видят только то, что уже засело и их головах: из истории поучаются многому только те немногие лица, которые, приступая к ее изучению, не тащат за собою старого скарба.

Итак, вопрос об естественных различиях между двумя полами – вопрос в высшей степени трудный, и при настоящем положении общества мы лишены возможности составить об этом предмете достаточно полные и точные сведения. Но в то время, как почти всякий высказывается о нем в догматическом тоне, чуть ли не все пренебрегают единственным средством, которое отчасти может вести к разрешению вопроса. Мы говорим об аналитическом изучении важнейшего отдела психологии – об исследовании тех законов, по которым обстоятельства влияют на характер. Как бы резки и по виду неизгладимы ни были нравственные и умственные различия между мужчинами и женщинами, тем не менее вопрос об их естественном происхождении может быть решен только в отрицательном смысле. Те только различия могут быть признаны природными, которые никак не попадают в разряд искусственных, т. е. тот чистый остаток, который получится за вычетом всякой характеристической черты того или другого пола, мало-мальски объясняемый воспитанием или внешними обстоятельствами. Самое глубокое знание законов образования характера нужно уже для того, чтобы утверждать, что такое-то различие действительно существует, а тем более это знание нужно для определения сущности различий между двумя полами, рассматриваемыми в смысле разумно-нравственных существ. А так как до сих пор еще никто не обладает таким знанием (потому что едва ли можно указать на другой предмет, изучаемый так небрежно, несмотря на всю его важность), то никто и не вправе высказывать об этом предмете такие решительные мнения. Догадки – вот все, что может быть дозволено в настоящее время, догадки, более или менее допускаемые нашим наличным знанием психологических законов по вопросу об образовании характеров.

Даже предварительные сведения относительно того, какие различия характеризуют теперь оба пола, находятся в самом необработанном и неполном виде, уже независимо от всякого вопроса о том, в силу чего произошли эти различия. Медики и физиологи исследовали до некоторой степени различия в телесной организации. Для психолога это составляет очень важный элемент, но медики вообще плохие психологи. Относительно умственной характеристики женщины их наблюдения нисколько не серьезнее сравнительно с замечаниями большинства людей. Одним словом, мы не знаем об этом предмете еще ничего строго законченного, и именно потому, что те лица, которым было лучше, может быть, знакомо это дело, сами женщины, представили до сих пор весьма недостаточные указания, да и это немногое – в сильно подмалеванном виде. Глупых женщин знать нетрудно. Глупость – одна и та же на всем белом свете. О мнениях и чувствах глупой женщины можно вынести заключение по тем взглядам, которые преобладают в окружающем ее обществе. Совсем иное дело те лица, которых мнение и чувства непосредственно вытекают из их собственной природы и умственных особенностей. Много ли мы можем насчитать таких мужчин, которые бы мало-мальски порядочно были знакомы с характером женщин даже в собственном семействе? Я уже не говорю об их умственных способностях: их не знает никто, не знают сами женщины, потому что сама деятельность способностей по большей части у них никогда не вызывалась. Здесь же речь идет об их настоящих чувствах и мыслях. Многие мужчины претендуют на полнейшее знание женщин только потому, что с некоторыми – пожалуй, с очень многими из них – находились в любовных связях. Если такой мужчина – хороший наблюдатель, если опыт его простирается и на качество, как и на количество, то он действительно мог узнать нечто из узкой, хотя, без сомнения, важной, области женской натуры. Все же остальное в этой природе так же хорошо известно и другим, потому что только от немногих оно заботливо скрывается. Самый удобный случай к изучению женского характера обыкновенно представляется мужчине в его собственной жене, так как здесь более к тому поводов, и притом полное любовное сожительство не обратилось же вовсе в такую баснословную небывальщину. И действительно, я полагаю, что мало-мальски пригодные сведения об указываемом предмете были доставлены именно этим путем. Но для подобного изучения мужчинам предоставляется вообще всего один случай, и следовательно, иной захотел бы, даже рискуя быть смешным, составлять по своей жене мнения о женщинах вообще. Для получения и в этом случае какого-нибудь результата, нужно, чтобы женщина стоила изучения и чтобы мужчина был компетентным судьей. Но этого условия для него еще мало: нужно, чтобы его характер, симпатический сам по себе, так умел приноровиться к ее нраву, чтобы он мог читать в ее душе путем симпатического прозрения и не имел в себе ничего такого, что может запугать ее искренность. Но подобные отношения, по моему мнению, составляют чуть ли не беспримерную редкость. Часто случается, что при всем согласии чувств и при всей общности внешних интересов один из супругов так же мало имеет доступа во внутреннюю жизнь другого, как если бы их связывало одно обыкновенное знакомство. Даже при действительном сердечном расположении господство, с одной стороны, и подчиненность, с другой, мешают полной искренности. Очень многое не разоблачается, хотя бы и ничто не скрывалось умышленно. Всякий мог заметить соответствующее явление в близких по аналогии отношениях родителей и детей. Как часто, например, случается, что отец, несмотря на самую теплую любовь к сыну и его взаимное чувство, видимо для всех не знает и нисколько не подозревает тех сторон в характере сына, которые хорошо известны его товарищам и сверстникам. Все дело в том, что относительное положение младшего или старшего в высшей степени стесняет откровенность и задушевную теплоту первого. Страх лишиться доброго мнения или приязни старшего так силен, что даже в самом открытом характере всегда является бессознательное желание показывать только лучшие свои стороны или такие, которые наиболее нравятся другому, и мы можем с полной уверенностью сказать, что совершенное обоюдное понимание может иметь место только между такими двумя лицами, которые, кроме связывающей их интимности, совершенно равны между собою. Все сказанное тем более справедливо по отношению к тем лицам, из которых одно находится не только под властью другого, но, благодаря его внушениям, считает своим долгом все согласовать с его комфортом и удовольствием, позволяя ему видеть или чувствовать относительно себя только то, что ему приятно. Вот с какими препятствиями сталкивается мужчина, желающий основательно узнать единственную женщину, которую вообще ему изучить всего удобнее. Повторим еще раз, что понимать одну женщину еще не значит понимать другую, что если бы даже он изучил многих женщин одного какого-нибудь класса, одной страны, то это не познакомило бы его с женщинами других классов или стран. Да если бы было и так, ведь это все-таки только женщины одного исторического периода. Поэтому мы можем положительно утверждать, что те сведения, какие могут получить мужчины о женщинах – каковы они были, каковы они теперь даже без всякого отношения к вопросу, какими могут быть, – в высшей степени неудовлетворительны и поверхностны, и это будет продолжаться до тех пор, пока сами женщины не заявят о себе всего того, что имеют заявить. Но пора эта еще не настала, да и придет не иначе как постепенно. Ведь чуть не со вчерашнего только дня женщины стали считаться способными к литературной деятельности или получили от общества позволение доводить что-либо до сведения читающей публики. Да и до сих пор немногие из них осмеливаются сказать что-нибудь неприятное для мужчин, от которых зависит их литературный успех. Вспомним, какой прием до последнего времени находили и до некоторой степени еще и теперь находят не общепринятые мнения или так называемые эксцентричные взгляды, высказанные даже писателем-мужчиною, и мы будем иметь только слабое понятие о том, как трудно высказывать в книге что-либо, излившееся прямо из глубины души, для женщины, ведь она была приучена считать обычай и общепринятое мнение своими верховными законами. Наиболее даровитая женщина, по своим сочинениям занимающая почетное место в литературе своего отечества, сочла нужным выставить к самому смелому из своих произведений следующий девиз: «Un homme peut, braver Topinion; une femme doit s’y soumettre». Все, что женщины ни пишут о женщинах, лишь одно угодничество мужчинам. Незамужние женщины в этом случае, невидимом, хлопочут только о шансах найти жениха. Многие, как замужние, так и незамужние, чересчур уж пересаливают и воспевают такое раболепие, какого не пожелает ни один мужчина, за исключением разве самого опошлевшего субъекта. Но теперь это случается уже не так часто, как это было даже в очень недавнее время. Литературные женщины заговаривают свободнее и более желают выражать свои настоящие чувства. К несчастью, сами женщины обратились, особенно в Англии, в такие искусственные продукты, что чувства их представляют сплав незначительной части их личного наблюдения и сознания вместе с огромною массою рутинных понятий. Разумеется, это будет иметь место реже и реже, но все-таки будет существовать в значительной степени до тех пор, пока социальные учреждения не допустят и для женщин такого же свободного, самобытного развития, как и для мужчин. Когда настанет эта пора – и притом только тогда, но не ранее, – мы не только услышим, но и увидим воочию все, что нам нужно знать о женской натуре и о степени применимости к ней того или другого дела. Мы с намерением так долго остановились на трудностях, встречаемых в настоящее время всяким положительным знанием действительной природы женщин, потому что в этом, как и во многих других вещах, «opinio copiae inter maximas causas inopiae est» и едва ли могут быть какие-нибудь шансы к правильному суждению об этом предмете в то время, когда люди вообще претендуют на понимание такого вопроса, в котором они не смыслят ровно ничего и о котором даже мужчины, вместе взятые, не могут знать настолько, чтобы иметь право предрешать путем закона, в чем заключается или в чем не заключается призвание женщин. К счастию, однако, до сих пор это знание вовсе не нужно для какой-либо практической цели, находящейся в связи с положением женщин в обществе и жизни. Согласно со всеми принципами, принятыми новейшим обществом, вопрос находится в полной зависимости от самих женщин, может быть решен их собственным опытом и применением на деле их способностей. Чтобы узнать, что может быть сделано одним лицом или многими лицами, единственное средство – испробовать на деле, так точно, как никто, кроме самих же женщин, не может указать, что нужно делать и чего не делать для их собственного счастья.

В одном только мы можем быть положительно убеждены, именно в том, что если предоставить натуре женщин полную волю, то они вследствие этого не станут сами делать того, что несогласно с их природой. Тут решительно бесполезно всякое желание мужчин заступаться за природу из опасения того, что она не сумеет отстоять своих прав. Запрещать женщинам делать то, чего они не могут делать по самой природе, ведь это совершенно бессмысленно. То, что они могут делать, но не так хорошо, как мужчины, их конкуренты, будет как нельзя лучше закрыто для них самой конкуренцией. Ведь никто же не требует ограждения женщин разного рода покровительственными предписаниями и привилегиями; мы требуем только того, чтобы были отменены ныне существующие исключительные права и привилегии мужчин. Если женщины выкажут большую природную склонность к одним занятиям, чем к другим, то нет надобности прибегать к законам или к социальному внушению, чтобы заставить большинство предпочтительно обращаться к первого рода занятиям. Свободное поле конкуренции всегда будет служить им сильнейшим стимулом для той деятельности, где женщины наиболее нужны. А так как они нужны к такому делу, к которому наиболее способны, то, вследствие правильного распределения труда, коллективные способности того и другого пола могут быть, в общем итоге, применены с наибольшею пользою.

Общее мнение людей, как полагают, усматривает естественное призвание женщин в том, чтобы быть женою и матерью. Я делаю оговорку «как полагают» потому, что, судя по живым фактам, по всему складу современного общества, иной может заключить, что мнение людей на этот счет высказывается совершенно в противоположном смысле. Можно было бы подумать, что они считают так называемое естественное призвание женщин самым антипатичным бременем для их натуры, так что чуть только женщинам позволить делать что-либо другое, предоставить им другие средства к существованию, другое употребление их времени и способностей, сколько-нибудь согласное с их вкусом, то найдется уже немного женщин, которые бы охотно стали отдаваться их естественному призванию. Если действительно таково мнение мужчин вообще, то желательно, чтобы оно было высказано без обиняков. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь громко и явственно высказал такого рода теорию (между прочим, применяемую сплошь и рядом во многом, что писалось об этом предмете): «Для общества необходимо, чтобы женщины выходили замуж и рожали детей. Сами они этого не захотят сделать, если их не заставить. Потому необходимо их к тому принудить силою, и тогда, по крайней мере, условия задачи были бы означены с достаточной ясностью». Это была бы даже логика, какую употребляли рабовладельцы Южной Каролины и Луизианы: «Возделывать хлопок и сахарный тростник необходимо: белые люди не могут этим заниматься, а негры не хотят этого делать за то вознаграждение, какое нам заблагорассудится им дать. Ergo их нужно заставить». Еще лучше к нашему объяснению идет рекрутчина матросов. Моряки положительно необходимы для защиты отечества; часто случается, что они добровольно не желают поступать на службу. Следовательно, против них надо употребить силу принуждения. Как часто пускалась в ход подобная логика! И не случись в ней маленькая ошибка, она, без всякого сомнения, процветала бы и в настоящее время. Но в том-то и дело, что здесь есть одно больное место. Да заплатите же вы сначала матросам, как следует, честную плату за их честный труд! Если вы позаботитесь о том, чтобы служить вам было так же выгодно, как служить кому-нибудь другому, то и для вас в получении желаемых услуг не встретится больших затруднений, чем для других. На это невозможно дать никакого логического ответа, кроме упрямого «не хочу». Но так как люди теперь не только стыдятся, но и не желают зажиливать у земледельца его наемную плату, то и насильственная рекрутчина матросов не находит более охотников. Подобное же возражение можно сделать и всем тем, кто желает принудить женщин ко вступлению в брак, закрывая для них все другие исходы. Если они хорошо понимают, что хотят сказать, то мнение их, очевидно, заключается в том, что мужчины не делают брачного сожительства настолько привлекательным для женщин, чтобы они соглашалось на него ради его собственных хороших качеств. Тот невысоко, должно быть, ставит свое благодеяние, кто предлагает его на условии гобсоновского выбора: это или ничего! И вот, по моему мнению, ключ к объяснению чувств тех мужчин, которые относятся к равноправности женщин с решительною антипатией. Мне кажется, что они боятся не того, чтобы женщины просто-напросто отказывались выходить замуж, потому что едва ли кто-нибудь может серьезно иметь подобные опасения, нет, они боятся того, что женщины будут требовать брака на условиях равноправности, что все умные и способные женщины станут скорее делать все другое, неунизительное в их глазах, чем вступать в брак, который отдает их во власть другого, который делает из мужа хозяина не только всего их мирского достояния, но и нравственного существа. И действительно, если брак необходимо сопровождается таким последствием, то я полагаю, что опасения мужчин совершенно основательны. Я считаю вероятным, что немногие женщины, способные к чему-либо другому, будут избирать подобный жребий, разве уж на них нашло какое-нибудь entrainement, делающее их на время нечувствительными ко всему, кроме брачного венца, если только для них будут открыты всякие другие средства к занятию, по понятиям толпы, почетного места в жизни, и если мужчины решали, что брачный закон должен быть законом деспотизма, то они совершенно правы с чисто полицейской точки зрения, предоставляя женщинам только выбор Гобсона. Но в таком случае все, что ни делалось в современном мире для снятия гнета с женских умов, была грустная ошибка. Им никогда не следовало позволять никакого литературного воспитания. Женщины, умеющие читать, а тем более писать… Ведь это при существующем порядке вещей страшное противоречие, довольно неприятная заноза, не следовало, совершенно не следовало сообщать женщине какого бы то ни было развития, кроме того, которое могло сделать из нее одалиску или ловкую домашнюю служанку.