Любовь без сценариев: любовная повесть как урок личной зрелости

Первая новелла в истории, «Дафнис и Хлоя» Лонга, вероятно написанная во II веке нашей эры, принадлежит сразу трем жанрам, каждый из которых нашел свою завершенную форму в повествовании.

Первый жанр – прозаическая пастораль, рассказ о пастухах и пастушках. В античности существовали поэтические пасторали; они же эклоги, буквально, «избранные главы»; они же буколики, буквально «песни скотоводов». Рассказать городским жителям о прелестях сельской тишины, воспеть приятность отдохновения, которого мы лишены в городских стенах, – ближайшая, приятная, но не самая важная задача жанра. Настоящая его цель – показать, как мы обретаем речь среди красот природы: как пастухи, преданные своему делу, могут объясняться не только жестами, но и словами, и потому создавать сообщество, дружить и любить. Иначе говоря, это рассказ о пробуждении человека разумного, столь же важный для воспитания людей, как сейчас важны для всего общества книги о возникновении человека: труды по антропогенезу и социальной психологии. Если такие труды читают не только специалисты, они достигают своей благой цели.

Второй жанр – приключенческий роман, или как тогда говорили, «деяния». Таких «деяний» было много; и хотя набор приключенческих ситуаций всегда ограничен, главными здесь оказывались страдания героев. Герои были рабами или бывали обращены в рабов, попадали в бурю, к разбойникам, под неправедный суд, им грозили пытки и казни, но они выходили из всех ситуаций победителями. Так и Дафнис и Хлоя – люди несвободные, рабы, Дафнис подвергается рабским наказаниям, с Хлоей обходятся как с последней рабыней; но они обретают любовь, о которой могут только мечтать свободные люди. «Деяния», как доказала выдающаяся отечественная исследовательница античной мифологии Ольга Фрейденберг, всегда подразумевают «страсти»; и приключенческий роман того времени – рамка юного христианства, религии, давшей рабам и угнетенным не только надежду, но и волю к победе после множества испытаний, волю к утверждению всеобщего равенства.

Третий жанр – экфрасис, описание произведения искусства. Пролог повести сообщает о том, что перед нами не рассказ о действительных событиях, а описание сюжета картины: сюжет оставался непонятен до тех пор, пока экзегет (толкователь) не объяснит содержание картины – его объяснение и есть вся остальная новелла. Для нас, воспитанных на живописи пленэра, картины утратили познавательное значение, для нас это необязательные зарисовки; но картина, о которой говорит Лонг, скорее должна быть сопоставлена с нашими чертежами и схемами, с проектами, предназначенными непременному осуществлению.

Экфрасис – лучший способ превратить замыслы в действительность. Герои, не будь они на картине, были бы робкими и нелепыми, действие казалось бы либо слишком случайным, либо слишком надуманным. Но экфрасис превращает любовные порывы в настоящую большую любовь, первые проявления нежности – в правило жизни, томительные переживания – в необходимый стиль существования. Такова магия экфрасиса: превращать едва наметившееся, боязливое, странное – в полногласное, торжественное, вполне осуществившееся. Не случайно экфрасис был одним из важнейших упражнений при обучении ритора: кто умел выразительно описать картину, представив действие на ней как реальное и захватывающее, тот, как считалось, овладел силой политического убеждения и влияния. И как показала уже упомянутая Ольга Фрейденберг, экфрасис – это еще и продолжение древнейшей формы театра: «райка», кукольного театра, в котором просто предъявляются персонажи и вещи как чудесное явление, где всё – чудо, и всё – полнота реальности. С учетом такого происхождения, вполне можно представить Дафниса и Хлою персонажами кукольного театра: именно в этом, а вовсе не в характере двух героев, та словно простота и наивность повести, которая умиляет и восхищает столь многих, но не всеми понимается верно.

Эти три жанра объединены единым принципом: природа – не предмет сухого наблюдения, но сама наша жизнь, захватывающая нас, пленяющая нас, заставляющая нас почувствовать себя ее частью. Сами имена, Дафнис и Хлоя – говорящие: Лавр и Трава; и уже в произнесении имен слышен напряженный шелест листьев над кроткой улыбкой травы. Античная любовная повесть – давний предок современного фэнтези: не просто исследование психологических или социальных ситуаций, а целый мир, в который надо войти, чтобы понять упорство его характеров и мягкость речей, тайные знаки и бесповоротные решения, злые авантюры и щедрые дары.

Об авторе повести не известно ничего. «Лонг», по-латыни Длинный, было рабским прозвищем, а не настоящим именем. Некоторые исследователи даже отказывались признать авторство раба, утверждая, что наименование «Лонгус» возникло из ошибки переписчика, добавившего лишнюю букву в слово «логос», «Слово о Дафнисе и Хлое». Предположение хоть и интересное, но невероятное: конечно, «Слово» может означать риторическое выступление, речь, но, скорее, здесь подошел бы термин «Повесть» (по-гречески, диэгема). Мы бы предположили другое: автор был образованным человеком, но, сочувствуя своим героям, принял рабский псевдоним, чтобы до конца прочувствовать и выразить всё, происходившее с ними.

Такие книги, как «Дафнис и Хлоя», в самой античности ценились как редкости, переписывались особо тщательно, представляя собой сувенирные издания. Наша повесть была найдена случайно, никто из античных и средневековых авторов ее не цитировал, как в альбомы по искусству не включают фарфоровые статуэтки. Ни в коем случае любовные повести не были массовым чтением, это не нынешние карманные книжки любовных романов: скорее, они были дорогостоящим наслаждением тогдашних «фанатов», как сейчас – коллекционные комиксы. Комиксы тоже говорят о том, как герой, действуя в силу данной ему природы, превосходит все наши привычные представления о природе.

Главное достижение новеллы Лонга – обоснование любви как цели человеческой жизни. Античность знала и любовь-дружбу, и страстную любовь-ревность, и любовное беспокойное томление, и сладостную муку. Древние лирики рассказали о светлом очаровании любимого человека и мучительной влюбленности. Платон воспел небесную и земную любовь. Сам греческий язык различил любовь-дружбу (филию), любовь-почтительность (сторге), любовь-одержимость (эрос) и любовь-восхищение (агапе) – последнее слово, по созвучию с еврейским словом для любви «ахаб», стало означать любовь как внутреннее свойство Церкви.

Как собрать столь разные образы любви в ее единую реальность? Лонг решает этот вопрос, создавая уникальный сюжет, в котором внимательная влюбленность становится самой подлинной любовью. Он предвещает в этом христианскую мистику любви, любовь как созерцание, как длительное томление, как культуру сердца – ту христианскую мистику, из которой произошла привычная нам романная любовь с первого взгляда, столь же мечтательная, сколь и внимательная. Формула Лонга проста: где эрос в его живописной наглядности – там совершенство человеческой жизни; там влюбленность и есть уже состоявшаяся любовь. Он живописует эрос и живописует эросом: пишет саму жизнь на языке простоватых условностей, тем самым вскрывая минимальные условия живой влюбленности.

В начале Лонг говорит, что будет соревноваться с картиной: где в картине было само действие, в его небывалой наглядности, там будет внимательная речь, не упускающая ни одной детали, ловящая все детали в сеть своей ясности. Картина была найдена не просто в храме, а в обители Нимф – как считалось, Нимфы способны нашептывать пророчества, предвещать лучшее будущее, учить сосредоточенности и серьезности. Значит, и в романе Лонга будет рассказано, как события из жизни героев, кажущиеся им поначалу случайными, после и станут законом их любви. Также Лонг замечает, что его новелла будет чудотворной – она исцелит больных, утешит печальных, возродит любовь в душах и даст уроки любви. Все названные действия мы знаем как свойства чудотворных икон в православной традиции, и, читая произведение Лонга, мы оказываемся у истоков почитания чудотворной образности: если роман Лонга – это картина и текст, то и икона – это не меньше и образ, и Евангелие. Жанр «деяний и страстей» оказывается предвестием отдаленных и дальнобойных культурных решений.

Начинается повесть как индийское кино. Дафнис и Хлоя – сироты: благородные, но обедневшие семьи, не имея достаточно средств дать всем детям надлежащее воспитание и образование, избавлялись от самых младших. Родители Дафниса бросили его в кустарник, где его вскормила коза. А Хлою ее родные оставили умирать в пещере Нимф, – но кроткая овца, любимица Нимф, стала питать девочку. Лишенные воспитания во дворцах, дети были воспитаны природой, чистой и радостной, где овцы – домашние животные Нимф, где есть любовь к домашним животным, а значит, цивилизация стоит на высшей ступени, чем в душных суровых городах. Детей разобрали пастухи, не ведавшие олимпийских богов, но только собственных божков и легконогих Нимф.

Когда дети достигли брачного возраста, по подсказке этих богов родители послали их пасти овец вместе – и как позднее в средневековых житиях святых, подсказка свыше родителям определила образ жизни детей. Они влюбились друг в друга с первого взгляда, любовью томительной, терзающей и мучительной. Читая об этих пленниках Эроса, даже не знаешь, где ты сейчас: то ли среди греческих подростков, то ли среди прекрасных дам Средневековья, то ли в «монастыре господа нашего Аполлона», воспользовавшись формулой Константина Вагинова.

Как и положено в античной приключенческой повести, вскоре появляются пираты. Они угоняют скот, берут в заложники Дафниса и убивают пастуха Доркона, т. е. «Зоркого» – аллегория земного зрения, стратегически важного качества, но недостаточного для духовной прозорливости. Доркон успевает отдать свирель любимой Хлое – аллегория «филии», любви-дружбы, верной до смерти, правящей городами и государствами, но только не способной к бессмертию. Хлоя принимается играть на свирели, и скот, услышав дружелюбные звуки, звуки филии, бросается за борт и переворачивает корабль вместе с пиратами. Дафнис спасен, потому что кому покровительствует любовь-эрос, тот всегда уже спасен Спасителем-эросом.

Прошло лето, наступила осень, и средь спелых гроздей винограда забродила сильнейшая любовь героев. Они сами, словно опьяненные, не вполне понимают свои чувства; но знают только, сколь силен восторг этого чувства. Перед нами восторженная любовь, любовь-агапе, хотя так она и не названа в самом тексте, раскрывающем лишь Эрос – но мы знаем, что любая повесть движется недоговоренностями. Эту любовь испытывает война: всякий восторг должен быть проверен на подлинность звуком военной трубы; так уж повелось, воинственные поэты – всегда поэты восторга. Хлоя попала в плен, но как опять же принято в античной приключенческой повести, получила помощь свыше от Пана, высшего из чтимых пастухами богов, и спаслась.

Миновала суровая зима, настала цветущая весна. Хлое отбоя не было от женихов, но только Дафнис был ее избранником. Но как мог Дафнис устроить свадьбу? – по обычаям того времени, не за невестой водилось приданое, а жених должен был заплатить выкуп ее приемному отцу Дриасу, буквально, Дубовому – как бы царю над всеми священными рощами, господину и владыке волевых пророческих деревьев. Юноша не мог рассчитывать на помощь лесных богинь, но как в сказке, помогли ему водные богини, найдя для него кошелек – и да, как всегда, кошелек с историей, из той войны, которая шла осенью.

Дафниса подстерегала новая опасность: он был рабом и приемным сыном раба, и интрига чуть было не сложилась против него – он едва не достался богатому бездельнику. Но вдруг – чудесное совпадение, отец по знакам опознает сына: для нас это бульварный сюжет нахождения сиротой семьи, из самой дешевой мыльной оперы. Но для того времени это история, как сюжеты жизни не сводятся к интригам, даже если кажется, что история состоит из одних интриг. Интересно, что Хлое помогли найти родителей нимфы – вновь и вновь морские богини, чуждые привычного леса интриг, прозрачные в легкости своих замыслов, помогают сюжету быть ясным и убедительным.

В конце торжествует любовь как почтение: Дафнис и Хлоя, научившиеся всему, своим официальным браком предают себя во власть природных божеств, которые с самого начала их опекали. Пока официальный обычай не станет природным, пока привычки семьи и брака не станут способом предать себя небывалой щедрости, всегда щедрой чудотворной природе, до тех пор бессмысленны любой брак и любая природа. Опять неожиданно роман так похож на Евангелие, которое тоже ведь пастораль, весть Пастыря Доброго: бесплодна смоковница до тех пор, пока она следует только ходу времен года, но не являет ту щедрость, которая и есть ее подлинная природа. Конечно, Евангелие открыло «последние времена», новизну, превышающую любые времена года, совершенно неведомую пастухам Лонга, но в этом, наверное, единственное различие в понимании природы между одной и другой книгой.

«Дафнис и Хлоя» стали вдохновением для европейского пасторального романа, от ренессансного Якопо Саннадзаро до галантного Оноре д Юрфе. Пасторальный роман позволял соотносить сложную жизнь двора с простой жизнью пастухов, тем самым исправляя и государственные нравы. Новелла Лонга сделалась для Гёте образцом первого психологического романа, а для Мережковского, переводчика новеллы – первым исследованием разницы между языческими и христианскими настроениями.

Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) много размышлял о Лонге, пытаясь примером диалога вокруг языческих и христианских ценностей увидеть в нем первый робкий синтез античной гармонии с христианской духовной утонченностью. То же самое среди своих современников Мережковский находил в скептических новеллах Анатоля Франса, где тот же синтез, хоть и через призму скепсиса, вполне удается. Лирическое размышление Мережковского о романе Лонга, вошедшее в его книгу «Вечные спутники», мало опирается на источники, но зато наполнено, как всегда у этого автора, проницательными историко-культурными интуициями. Так, Мережковский точно замечает позднеантичное стремление отгородиться от мерзости социальной жизни идеальной картинкой: заметим, что и культура внутренних дворов римских домов, закрытых садов Средних веков и Возрождения, наконец, зимних садов времен самого Мережковского, преследовала те же цели. Мережковский связывает рассматриваемое произведение с проектом Юлиана Отступника возродить язычество уже не как предмет наивного культа, но как культурную и психологически убедительную силу – и хотя современная наука относит язык повести Лонга к более раннему времени, замечание Мережковского разумно в том смысле, что действительно, в этой любовной повести всякий культ возможен только как психологически убедительный, почти как «культура» в нашем смысле, а не как завещанный предками обычай. Наконец, Мережковский слышит в повести Лонга голос угнетенных, обучающихся свободе правильной речи и свободе неукротимых чувств в одной и той же школе любви, и видит в ней трепетность и динамизм в духе полотен Боттичелли – так он косвенно обозначает принадлежность повести к жанру страстей и жанру экфрасиса одновременно – Боттичелли как первый художник, изобразивший экфрасис на полотне («Клевету» Лукиана), здесь более чем уместен для сравнения.

Вслед за Мережковским многие русские поэты подхватили дух первой прозо-поэтической пасторали. Вячеслав Иванов увидел в античном экфрасисе торжественность, о которой забыла современная эпоха:

Куйте мне в трубы

Сладостной славы

Серебра сплавы,

Злата лучи —

Под теревинфом победы, где с Дафнисом —

томная Хлоя!

Николай Гумилев, наоборот, считал, что современный мир, мир пароходов и контор, никогда не забудет своей первой давней истории любви, и этой истории не обязательно быть торжественной:

Я печален от книги, томлюсь от луны,

Может быть, мне совсем и не надо героя…

Вот идут по аллее, так странно нежны,

Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

Наконец, в новейшей русской поэзии Дафнис и Хлоя сами выходят в историю, в античной фантазии Ольги Седаковой у них рождается ребенок, и, думая о его судьбе, они открывают для себя олимпийских богинь: Афину, Артемиду и Афродиту – и здесь торжественность передана на величественный Олимп:

Спит ребенок в колыбели

пестрой, ивовой, плетеной,

и не спит его отец.

Говорит он: «Слушай, Хлоя,

снится мне или не снится?

Трех сиделок неизвестных

вижу я над колыбелью,

вижу ясно, как тебя».

Таковы тезис, антитезис и синтез русской поэзии. А еще «Дафнис и Хлоя» – знаменитый балет Мориса Равеля, созданный для Русских сезонов, где Вацлав Нижинский танцевал Дафниса, а Тамара Карсавина – Хлою. А еще это главное воспоминание, главный сон европейской культуры об античности, где Эрос – это и пламенная страсть, и сладостный неторопливый покой. Мы не можем совместить страсть и покой в уме, но можем совместить их в античной новелле, сейчас раскрытой перед нами.

Александр Марков,

Профессор РГГУ и ВлГУ

19 октября 2017 г.

Лонг Дафнис и Хлоя

Любовь без сценариев: любовная повесть как урок личной зрелости

Лонг

Дафнис и Хлоя