Это было единственное, что приносило хоть какое-то облегчение, – фантазии о том, как испугается Джулиен, узнав, что я собираюсь рассказать про него всему миру. Наверняка думает: «Я договорюсь с ней, непременно договорюсь. Через час она точно успокоится, и тогда…» Ну уж нет, дорогой, «тогда» будет поздно. Я где-нибудь спрячусь, продержусь и уеду первым же поездом. Джулиен войдет в коттедж, увидит, что там никого, и вот тут-то по-настоящему запаникует. А потом еще и найдет мою записку. Не нужно объяснений. Мне с самого начала не стоило хранить твой секрет.

– Вот. – Я положила ручку, довольная написанным.

На туалетном столике тоже царил идеальный порядок. Расческа, маленькая деревянная шкатулка, две помады. Одна от «Шанель». Я перевернула тюбик и прочитала на этикетке: «Пиратка», тот же оттенок, каким пользуюсь и я. По-моему, эта «Пиратка» была на Эмме и сегодня вечером, но сказать трудно, на каждом цвет по-разному смотрится.

– У меня есть такая, – сказала я. – Моя любимая.

Вообще-то мне надо купить новую. Свою я где-то посеяла, видимо, завалилась за подкладку одной из сумочек.

– О да, – ответила Эмма. – Я тоже люблю ее.

Я открыла помаду и, сосредоточенно глядя в зеркало, провела по губам. Матовый алый изгиб. Однажды я где-то прочла, что в трудные времена продажи губной помады взлетают. Я свела губы в трубочку, расправила. Никогда еще выражение «боевая раскраска» не было столь уместно. Красная помада буквально преобразила бледное лицо с запавшими глазами. Придала лицу решимость, выразительность. Я раздвинула губы в улыбке. Но тут же взяла себя в руки. Веду себя, как Джокер в исполнении Хита Леджера.

– Помада так хорошо смотрится на тебе, – сказал мне однажды Джулиен. – У других женщин накрашенные губы выглядят слегка чересчур. Но ты – как там говорится? – ты рождена для нее.

Я взяла салфетку из стоящей тут же коробки и стерла помаду. Рот обратился в бледный рубец.

– Слушай, – сказала Эмма, – может, переместимся в Охотничий Дом? Там гораздо удобнее. Марк уснул в гостиной, но…

– О нет, спасибо. Я не хочу никуда идти. Я собираюсь уехать первым же поездом. Не желаю снова видеть Кейти и Джулиена.

– Мэнди, о боже… что случилось?

Мне хотелось выложить новость с хладнокровной иронией кинозвезд тридцатых годов. Но, к своему ужасу, я обнаружила, что вот-вот расплачусь, слезы набухали внутри, готовые хлынуть неудержимым потоком. Я так давно не плакала – с тех пор, как получила диплом третьей степени, а Кейти извлекла из своего конверта диплом первой степени.

– Джулиен и Кейти переспали.

Я не смогла заставить себя сказать «У них роман». Не выходило. Эти слова звучали так интимно, так мерзко.

– О господи. – Эмма прикрыла рот рукой.

Но в глаза мне она не смотрела. Фальшивый спектакль.

Невероятно. Из всех людей именно Эмма знала, что мой муж спал с моей лучшей подругой? Какого хрена?

– Ты знала?

– Только со вчерашнего вечера, клянусь, Миранда. Марк рассказал.

Маленький секрет Джулиена… Вот на что Марк намекал. Неудивительно, что он выглядел сбитым с толку, когда я объявила, что не желаю об этом слышать.

– Я не хотела говорить тебе, – бормотала она. – Решила, надо дать шанс Кейти и Джулиену признаться самим. Я считала, что я не вправе.

– Не вправе что? Рассказать мне, что мой муж трахает мою лучшую подругу?

– Мне так жаль, Мэнди. Надо было сказать тебе… Никогда себе не прощу…

У нее было такое расстроенное лицо, что я рукой махнула. Да какая уже разница.

– Знаешь, плевать. Ты тут ни при чем. Теперь я знаю. И я знаю, как с этим поступить. – Я протянула ей записку. – Хочу быть уверена, что Джулиен ее получит. Но сама отдать ему не могу.

– Хорошо, ладно… Но почему…

Я протянула бокал:

– Можно мне еще?

– Конечно, – улыбнулась Эмма. – Это хорошее лекарство, сама знаешь.

Она отошла к бару.

Чтобы чем-то себя занять, я взяла шкатулку, стоявшую на туалетном столике. Это была красивая расписная китайская шкатулка-головоломка. У моей бабушки была очень похожая. Я перевернула ее. И конструкция такая же. Бабушка показала мне секрет шкатулки, и я часто играла с ней, я ее просто обожала. Интересно, не забыла, как открывается? Я нажала на одну из нижних планок, ничего не произошло. Проделала то же самое с другой стороны. Легкий щелчок. Я ощутила детскую радость. А дальше? Ах да, планка с короткой стороны. Мои пальцы двигались уже сами по себе, поворачивали, нажимали. Почти получилось, надо только найти нужный выступ. Если шкатулка такая же, она раскроется. Ага! Получилось.

– Ой, – странным голосом сказала у меня за спиной Эмма.

Я обернулась, она стояла с двумя бокалами.

– Нет, не надо!

Слишком поздно. Шкатулка открылась, ее содержимое просыпалось на пол. Так много всего, поразительно, и не подумаешь, что столько умещается в небольшой коробочке.

Раздался звон бьющегося стекла. Я смущенно глянула на Эмму, бокалов в руках у нее уже не было. На полу блестели осколки, у ног лужица.

– Вот дерьмо, – вздохнула я. – Какая же я идиотка. Прости.

Но Эмма не слышала. Похоже, она даже не заметила, что выронила бокалы. Наклонившись, она поспешно подбирала вещицы, вывалившиеся из шкатулки, пыталась загородить их собой.

– Осторожно, ты же пора…

Я замолчала на полуслове.

Она явно надеялась скрыть от меня. Но я уже увидела. Знакомые мелочи. Сережка, которую я потеряла на Летнем балу лет десять назад, – наш памятный с Джулиеном вечер, от которого мы вели свою историю. Помню, как он потянулся к моему уху, легонько коснулся мочки: «Так теперь модно? Одна серьга? Только от тебя такого можно ждать».

Сейчас кажется, что все это было с кем-то другим.

Подвеска от «Тиффани», подарок Кейти мне на двадцать один год. Я так расстроилась, когда кулончик потерялся. Кейти знала, что я положила глаз на него, и выложила за украшение гигантскую для нее по тем временам сумму.

Перьевая ручка «Паркер». Не помню ее. А нет, погодите. У меня была такая в первые недели в Оксфорде. К вещам я всегда относилась небрежно, но помнила, что утром ручка у меня еще была, а после обеда уже исчезла. Я решила, что выронила ее где-то, даже попыталась повторить свой путь в тот день, надеялась найти. Но кто-то, должно быть, ее подобрал. Что ж, кое-кто действительно ее подобрал.

Даже моя зажигалка, с гербом, исчезнувшая накануне вечером.

– Эмма, откуда у тебя все эти вещи? Это же мое. Почему они здесь?

Большинство пропавших вещиц были возвращены – с многозначительными записками. Но не все – некоторые явно имели бо´льшую ценность.

– Я не знаю, – сказала Эмма, не глядя на меня. – Я не знаю, откуда они. Я понятия не имела, что в этой шкатулке.

Шкатулка принадлежит Марку? Оставим без внимания эту чушь. Я смотрела, как Эмма прижимает к груди кулак – с ручкой, сережкой, кулоном. Этот ее взгляд секунды назад – неприкрытый ужас, когда она увидела, что я пытаюсь открыть шкатулку. Ее отчаянный вскрик. Выпавшие из рук бокалы. И ее слова прошлым вечером…

– Мэнди, это так глупо. Я могу объяснить.

– Нет, Эмма. Вряд ли.

Что же меня так насторожило в ее словах вчера? Она рассказывала про ту вечеринку, когда я застряла в туалете. Сказала, что это случилось в Лондоне, она вроде бы уже была с нами или же ей кто-то рассказал. Но никто не мог ей рассказать. Никого там не было. И произошло это не в Лондоне, а в Оксфорде. И давным-давно. В самую первую университетскую неделю. Теперь я вспомнила все отчетливо. Я тогда так хотела произвести впечатление на всех, но не таким способом. Застрять в туалете – я никому не рассказывала о своем позоре. И если Эмма знает, значит, она была тогда в Оксфорде. И на той вечеринке. Другого объяснения нет.

Я достала из кармана телефон.

– Что ты делаешь?

– Ищу доказательства.

Лицо ее вдруг сделалось жестким, я даже испугалась, что она сейчас бросится на меня и выбьет из рук телефон. Но она совладала с собой.

– Какие доказательства?

Она пыталась говорить спокойно, однако голос прозвучал странно – тоненько, почти пискляво.

Я не ответила. В голове мелькнуло: спасибо Джулиену, что настоял, чтобы в Охотничьем Доме подключили вай-фай. Фейсбук открывался бесконечно, и все это время я наблюдала за Эммой – оцепеневшей, настороженной. Наконец страница загрузилась, я ткнула пальцем в «ваши фото». Принялась листать фотографии. Господи, сколько же их, и как много просто чудовищных. Потом, когда разберусь со всем этим, почищу фотоальбом. По мере того как я листала, лицо мое на снимках становилось все моложе – щеки пухлее, черты более округлые. До чего же я изменилась, даже представить не могла. Как сильно изменились все мы. Вот Джулиен, чудный мальчик, в которого я влюбилась, – мальчик, который стал мужчиной и разрушил мою жизнь. Ладно, не сейчас. Я искала кое-что другое. Может, проскочила? Да нет, это было раньше, гораздо раньше. А, вот он, нужный мне год. Первый год, неделя первокурсников. Неделя незнакомцев, когда пытаешься понять, с кем из этих людей ты будешь дружить. Все лица новые, с первого раза все и не запомнить. А некоторые так и не запоминаешь. Я уже не сомневалась, что найду и нужное лицо. Ну конечно. На фото с той самой вечеринки, теперь-то я знаю точно, когда именно застряла в туалете. Калейдоскоп юных лиц. Качество ужасное, но я разберусь. Потому что среди этих людей есть человек, смотрящий прямо на меня, и я бы его никогда не заметила, если бы Эмма не подсказала. Волосы мышиного цвета, круглые щеки, черты лица менее решительные, глаза скрыты за очками Гарри Поттера. Юная, ужасно одетая. Я поднимаю глаза и сравниваю девочку на фото с женщиной напротив меня. И, несмотря на все перемены, это она, это безусловно она.

– Это был не Марк. Это была ты, Эмма. Ты преследовала меня, ты брала мои вещи. – Теперь-то мне было все очевидно. – Зажигалка. Отдай мою чертову зажигалку, Эмма.

Она молча протянула ее. Взгляд был неотрывно устремлен на меня – внимательный, пристальный, словно она пыталась проникнуть в мои мысли, понять, что я собираюсь делать.

Как бы мне хотелось быть сейчас невозмутимой, спокойной. Прикурить от этой самой зажигалки, попросить Эмму сесть и все объяснить. Как она, глупенькая подружка Марка, которую я знаю-то всего три года, оказалась моим сталкером. Но у меня больше не было сил. Два таких открытия за одну ночь. Это слишком. Привычный мир окончательно ушел из-под ног.