Донесения из Петербурга. Были ли подлинными высказывания Александра III? Недовольство Вильгельма II возрастает. Моя отставка

14 марта 1890 года утром я запросил, явиться ли мне для личного доклада [императору] в этот или на следующий день, но не получил ответа. 15 марта около 9 часов утра я был разбужен сообщением, что его величество только что повелел мне сделать в 9½ часов утра доклад в иностранном ведомстве; под этим, по установившемуся обычаю, подразумевалась служебная квартира моего сына. Мы приняли там императора. На мое замечание, что я чуть было не опоздал, так как всего 25 минут тому назад был разбужен приказом его величества, император ответил: «Вот как… А я отдал распоряжение вчера днем». Впоследствии выяснилось, что он распорядился о назначении доклада только после 10 часов вечера, а вечерней почты из дворца, как правило, не бывает.

В своем докладе, в числе прочего, на основании полученных депеш, я затронул вопрос о визите в Россию, который его величество назначил на лето. Я возобновил свои возражения по этому поводу и подкрепил их упоминанием о секретных донесениях из Петербурга, присланных графом Гацфельдтом из Лондона; в них содержались неблагоприятные высказывания, якобы сделанные царем о его величестве и о последнем посещении [России] его величеством. Император потребовал, чтобы я прочел ему одно из таких донесений, которое я держал в руках. Я заявил, что не могу на это решиться, так как текст оскорбит его. Император взял документ из моих рук, прочел его и, видимо, был справедливо оскорблен текстом выражений, приписанных царю.

Приписываемые императору Александру III мнимыми очевидцами выражения о впечатлении, произведенном на него кузеном во время его последнего визита в Петергоф, действительно были такими неприятными, что я колебался, упоминать ли вообще его величеству обо всем этом донесении. У меня и без того не было уверенности в том, что источники и сведения графа Гацфельдта являются подлинными; подложные документы, подсунутые императору Александру в 1887 году из Парижа, были с успехом опровергнуты мною. Они побуждали меня подумать о возможном намерении с помощью фальсификации попытаться воздействовать с другой стороны в аналогичном направлении на нашего монарха, чтобы восстановить его против русского родственника и в англо-русских спорных вопросах сделать врагом России, а следовательно, прямо или косвенно союзником Англии.

Правда, мы живем уже не в те времена, когда оскорбительные шутки Фридриха Великого превращали императрицу Елизавету и госпожу де Помпадур, т. е. тогдашнюю Францию, в противников Пруссии. Тем не менее я не мог заставить себя зачитать или сообщить своему собственному суверену выражения, приписанные царю. Однако, с другой стороны, мне приходилось считаться с тем, что император, как обычно, охвачен недоверием, не скрываю ли я от него важные депеши, и что наведение им справок не ограничивалось непосредственным обращением ко мне. Император не всегда относился к своим министрам с таким же доверием, как к их подчиненным, и граф Гацфельдт, как полезный и послушный дипломат, иногда пользовался большим доверием, чем его начальник. При встречах в Берлине или Лондоне Гацфельдт легко мог обратиться к его величеству с вопросом, произвели ли на императора впечатление и какое эти поразительные и важные сообщения.

Бисмарк и Вильгельм II в Фридрихсруэ. 1888 г.

Если бы при этом обнаружилось, что я не использовал их, а просто приложил к делу, – а это было бы лучше всего, – император мог бы мысленно или устно упрекнуть меня в том, что я в интересах России утаил от него эти депеши. Именно так было днем позже с военными донесениями одного из консулов.

Кроме того, полному умолчанию о донесениях Гацфельдта противоречило мое намерение побудить императора отказаться от вторичного посещения Петербурга. Я надеялся, что император посчитается с моим категорическим отказом сообщить ему приложения к донесению Гацфельдта, как, без сомнения, сделали бы его отец и дед. Поэтому я ограничился изложением документов и намекнул, что из них явствует нежелательность визита императора для царя, которому будет приятнее, если визит не состоится. Текст, который император взял своими руками и прочитал, несомненно, глубоко его оскорбил, как можно было себе представить.

Он поднялся и сдержаннее обычного протянул мне руку, в которой держал каску. Я проводил его по лестнице до дверей дома. Перед подъездом, уже садясь в экипаж, он на глазах у слуг снова взбежал по ступенькам и горячо пожал мне руку.

Если уже характер всего поведения императора по отношению ко мне мог вызвать только то впечатление, что его величество хочет сделать для меня службу невыносимой и добивается того, чтобы я подал заявление об отставке, то, как мне кажется, справедливая чувствительность к оскорблениям, сообщенным графом Гацфельдтом, в данный момент, независимо от соображений последнего, еще более усилила эту тактику императора по отношению ко мне.

Даже если перемена в обращении и в отношении императора ко мне не имела той цели, на мысль о которой она меня наводила, а именно – установить, как долго выдержат мои нервы, – то все же для монархов было обычным за обиду, нанесенную королю каким-либо посланием, отплатить прежде всего посланцу. История древнего и нового времени знает примеры, когда посланцы становились жертвами королевского гнева за содержание послания, авторами которого они не были.

* * *

17 марта от его величества поступил обратно ряд донесений, в том числе от одного из наших консулов в России. К нему была приложена в открытом виде, стало быть проходившая через канцелярию, собственноручная записка императора следующего содержания:

«Донесения с совершенной ясностью показывают, что русские находятся в разгаре стратегической подготовки для вступления в войну. Мне приходится весьма сожалеть, что я получил столь незначительную часть донесений. Вы могли бы уже давно обратить мое внимание на угрожающую страшную опасность! Давно пора предупредить австрийцев и принять контрмеры. При таких обстоятельствах, конечно, нечего и думать о моей поездке в Красное.

Донесения превосходны.

В.».

Суть дела заключалась в следующем. Упомянутый консул, редко имевший надежную оказию, прислал сразу 14 более или менее объемистых донесений, в общей сложности свыше 100 страниц. Первое из этих донесений было написано несколько месяцев тому назад, следовательно, его содержание, надо полагать, не было новостью для нашего генерального штаба.

Для обработки донесений военного содержания существовала следующая практика: донесения, которые не являлись достаточно важными и срочными, чтобы быть представленными иностранным ведомством непосредственно императору, направлялись в два адреса: 1) военному министру, 2) начальнику генерального штаба для сведения с просьбой возвратить обратно. Делом генерального штаба было отделить новое в военном отношении от уже известного, важное от неважного и через военный кабинет довести первое до сведения его величества.

В данном случае четыре донесения со сведениями смешанного – военного и политического характера я представил непосредственно императору; шесть – исключительно военного характера – я направил в указанные два адреса, а остальные четыре передал соответствующему советнику для доклада мне, чтобы выяснить, не содержат ли они чего-либо, требующего высочайшего решения.

В противоречие с обычным и единственно возможным порядком делопроизводства император, по-видимому, вообразил, что я хотел скрыть от него те донесения, которые послал в генеральный штаб. Если бы я хотел сохранить что-либо в тайне от его величества, то уже, конечно, не ожидал бы бесчестной утайки документов именно от генерального штаба, не все руководители которого были моими друзьями, или от военного министра Верди.

Итак, из-за того, что консул сообщил о событиях военного характера, частично трехмесячной давности, происходивших в сфере его наблюдения, и, между прочим, об известном генеральному штабу перемещении нескольких казачьих сотен к австрийской границе, надо было поднять тревогу в Австрии, угрожать России, готовиться к войне и отказаться от визита, о котором император объявил по собственной инициативе. А из-за того, что донесения консула поступили с опозданием, мне бросили Implicite [подразумеваемый] упрек в государственной измене, в утайке фактов для сокрытия грозящей извне опасности.

В немедленно представленном мною личном докладе я доказывал, что все донесения консула, которые не были представлены иностранным ведомством непосредственно императору, были без промедления направлены военному министру и генеральному штабу. Отослав этот доклад, я созвал вечером заседание министров (через несколько дней мой доклад вернулся обратно в иностранное ведомство без какой бы то ни было пометки на полях, следовательно, тяжелое обвинение не было взято обратно).

Я должен признать игрой случая, а история, быть может, назовет это роковым событием, что утром того же дня меня посетил прибывший ночью из Петербурга посол граф Павел Шувалов и заявил, что он уполномочен вступить в переговоры о некоторых договорных отношениях. Эти переговоры прекратились, когда я перестал быть канцлером.

* * *

Я составил следующий проект заявления для оглашения на заседании министерства:

«Я сомневаюсь в том, могу ли я впредь нести возложенную на меня ответственность за политику императора, так как он не оказывает мне необходимого для этого содействия…

Сегодня я убедился в том, что не могу более представлять и внешнюю политику его величества. Несмотря на мое доверие к Тройственному союзу, я никогда не упускал из виду возможность его распада, потому что в Италии монархия не является прочной; в Австрии только непоколебимость царствующего императора исключает перемену при его жизни, а позицию Венгрии никогда нельзя точно предвидеть. Поэтому я старался никогда не разрушать окончательно мост между нами и Россией».

(Далее следовало сообщение о собственноручной записке его величества относительно военных донесений консула).

«Я вообще не обязан представлять его величеству все донесения, но в данном случае я это сделал, отчасти непосредственно, отчасти через генеральный штаб. При моем доверии к миролюбивым намерениям императора России я не в состоянии проводить мероприятия, предписанные мне его величеством…

Итак, я полагаю, что между мною и моими коллегами нет больше полного единодушия и что я более не облечен в достаточной степени доверием его величества. Я рад, если прусский король хочет править самостоятельно; зная, что моя отставка невыгодна для государственных интересов, я не стремлюсь к праздной жизни, так как мое здоровье сейчас в хорошем состоянии; однако я чувствую, что стою на пути императора, и официально уведомлен кабинетом, что император желает моей отставки.

Ввиду этого я испросил высочайшего повеления о моей отставке».

После моего заявления, сделанного в соответствии с этим наброском, вице-президент государственного министерства господин фон Беттихер выступил в защиту ранее высказанного мною намерения ограничиться руководством иностранными делами. Министры вероисповеданий и юстиции были того мнения, что ведь речь идет только о недоразумении, которое надо разъяснить перед его величеством, а военный министр добавил, что он давно уже не слышал от его величества ничего, имеющего отношение к военным осложнениям с Россией.

Министр общественных работ назвал мою отставку несчастьем для безопасности страны и для спокойствия Европы. Если отставку не удастся предотвратить то, по его мнению, министры должны предоставить свои портфели в распоряжение его величества; по крайней мере лично он намерен так поступить.

Министр сельского хозяйства заявил, что если я убежден в желательности моей отставки для его величества, то не следует меня отговаривать от этого шага. Во всяком случае государственное министерство должно обсудить, что предпринять, если моя отставка будет принята. После нескольких замечаний личного характера, сделанных министром торговли и военным министром, я закрыл заседание.

Вскоре после обеда явился начальник гражданского кабинета [двора] Луканус и нерешительно выполнил поручение его величества – спросить, «почему еще не поступило прошение об отставке, затребованное утром».

Я ответил, что император может уволить меня в любое время и без моей просьбы и что я, конечно, не намереваюсь против его воли оставаться у него на службе; однако свое прошение об отставке я хочу составить так, чтобы я мог его вскоре опубликовать. Только с этим намерением я вообще решаюсь написать его. Я не намерен принимать на себя ответственность за отставку, а предоставляю ее его величеству. Возможность публичного разъяснения причин, право на которое Луканус оспаривал, уж, конечно, найдется.

В то время как Луканус выполнял поручение, не мотивируя его, мое прежнее состояние равнодушия естественно должно было уступить чувству обиды. Последнее усилилось, когда, еще до того как я получил ответ на прошение об отставке, Каприви занял часть моей служебной квартиры. Это было выселением, и притом без предварительного оповещения; все это, ввиду своего преклонного возраста и продолжительности своей службы, я не без основания расценивал, как грубость.

Еще и теперь я не могу оправиться от последствий этого торопливого выселения. При Вильгельме I нечто подобное было невозможно даже по отношению к непригодным чиновникам.

* * *

18 марта днем я послал свое прошение об отставке.

В тексте моего прошения было, в частности, следущее:

«…После недавних решений вашего величества о направлении нашей внешней политики, резюмированных в высочайшей записке, приложенной вашим величеством при возвращении донесений киевского консула, я не мог принять на себя выполнение предписанных вашим величеством в этой записке распоряжений относительно внешней политики.

Этим я поставил бы под вопрос все те важные для Германской империи успехи, которых при неблагоприятных условиях наша внешняя политика в течение десятилетий достигла в наших отношениях с Россией в духе обоих усопших предшественников вашего величества. Чрезвычайно важное значение этих успехов для настоящего и будущего мне только что подтвердил граф Шувалов по возвращении из Петербурга.

При моей привязанности к службе королевскому дому и к вашему величеству и после того как я в течение многих лет сжился с положением, которое считал постоянным, мне очень больно расстаться с привычными отношениями к вашему величеству и ко всей политике империи и Пруссии. Однако, добросовестно взвесив намерения вашего величества, осуществлять которые я, оставаясь на службе, был бы обязан, я не могу поступить иначе, как всеподданнейше просить ваше величество милостиво освободить меня от должности имперского канцлера, министра-президента и прусского министра иностранных дел с предоставлением законной пенсии.

Впечатления последних недель и сообщения, полученные мною вчера от гражданского и военного кабинетов вашего величества, позволяют мне почтительнейше предположить, что этим своим прошением об отставке я иду навстречу желаниям вашего величества и, таким образом, могу с уверенностью рассчитывать на благосклонное удовлетворение моего прошения.

Я уже давно представил бы вашему величеству просьбу об увольнении меня с моих должностей, если бы у меня не было впечатления, что вашему величеству желательно использовать опыт и способности верного слуги ваших предков. Уверившись в том, что ваше величество в этом не нуждается, я могу удалиться от государственных дел, не опасаясь, что мое решение будет осуждено общественным мнением как несвоевременное.

Фон Бисмарк».

На вечер 18 марта в Берлинский дворец были вызваны генералы строевой службы; в качестве внешнего повода к этому ссылались на желание его величества заслушать их мнение о новых военных законопроектах. В действительности же на собрании, которое продолжалось около 10 минут, император произнес речь. Как мне доверительно рассказали, он в конце речи сообщил генералам, что вынужден уволить меня: к начальнику генерального штаба Вальдерзее якобы поступили жалобы на мое самоуправство и скрытность в сношениях с Россией. Граф Вальдерзее, по долгу службы, сделал его величеству доклад об упомянутых консульских донесениях и их военном значении. Как мне сообщили, ни один из генералов не взял слова после выступления императора. Не сделал этого и граф Мольтке, лишь уже на лестнице он будто бы сказал: «Это очень прискорбно; молодой государь еще задаст нам не одну загадку».

19 марта, после приема во дворце, мой сын Герберт был у Шувалова. Стараясь побудить его остаться на службе, Шувалов сказал, что если мы оба уйдем, то из переговоров, на которые он уполномочен, ничего не выйдет. Так как это высказывание, возможно, могло повлиять на политические решения императора, то на следующий же день в полдень мой сын в собственноручном докладе сообщил об этом его величеству.

Не знаю, до получения этого доклада или сейчас же после него, во всяком случае 20-го днем к моему сыну явился дежурный адъютант граф Ведель повторить желание императора, объявленное уже в предшествующие дни через уполномоченных лиц, чтобы мой сын остался на своем посту, предложить ему длительный отпуск и заверить в безусловном доверии к нему его величества.

Мой сын полагал, что не пользуется доверием, так как император неоднократно без его ведома приглашал советников ведомства иностранных дел с целью дать им поручения или потребовать от них информацию. Ведель не оспаривал это и заверил, что его величество, несомненно, был бы готов устранить это основание для недовольства. Мой сын ответил на это, что его здоровье настолько пошатнулось, что без меня он не может принять тяжелое и ответственное положение. Позднее, когда я уже получил отставку, граф Ведель посетил также и меня и потребовал, чтобы я воздействовал на моего сына, чтобы он остался. Я отклонил это со словами: «Мой сын – совершеннолетний».

* * *

20 марта мне передали два синих письма об отставке. Накануне Луканус по поручению его величества был у моего сына, чтобы выяснить мое отношение к возведению меня в герцогское достоинство и испрошению соответствующей последнему дотации у ландтага. Мой сын, не задумываясь, заявил, что и то и другое было бы для меня нежелательно и тягостно. Днем, поговорив со мной, он написал Луканусу, что «награждение титулом было бы для меня тягостным, ввиду характера обращения его величества со мною в последнее время, а дотация неприемлема, ввиду состояния финансов и по личным причинам». Несмотря на это, я был удостоен герцогского титула.

Текст обоих адресованных мне приказов от 20 марта гласил:

«Дорогой князь! С глубоким волнением усмотрел я из вашего прошения от 28-го сего месяца, что вы решили оставить должности, которые в течение долгих лет занимали с несравненным успехом. Я надеялся, что, пока вы живы, мне не придется думать о моем расставании с вами. И если теперь, в полном сознании тяжелых последствий вашего ухода, я все же вынужден освоиться с этой мыслью, то делаю это хотя и со скорбью в сердце, но с твердой уверенностью, что удовлетворение вашего прошения будет содействовать тому, чтобы как можно дольше сохранить и сберечь вашу незаменимую для отечества жизнь и ваши силы.

Приведенные вами основания вашего решения убеждают меня в том, что дальнейшие попытки побудить вас взять ваше прошение обратно не имеют надежды на успех. Поэтому я отвечаю вашему желанию, препровождая вам при сем милостивое согласие на просимую отставку от занимаемых вами должностей имперского канцлера, президента моего государственного министерства и министра иностранных дел в уверенности, что вы и впредь не откажете мне и отечеству в вашем совете и в вашей энергии, в вашей верности и преданности.

Я считал одним из счастливейших обстоятельств моей жизни, что при моем вступлении на престол я в вашем лице имел своего первого советника. Благодарным и неизгладимым останется у меня и у германского народа воспоминание о том, что вы сделали и чего добились для Пруссии и Германии, для моего дома, моих предков и для меня. Но и за границей всегда будут с признательностью вспоминать вашу мудрую и энергичную политику мира, которой я с полным убеждением решил и впредь руководствоваться в своей деятельности.

Не в моей власти вознаградить ваши заслуги по достоинству. Я должен удовольствоваться заверением вас в неизгладимой благодарности моей и моего отечества. В знак этой благодарности я возвожу вас в достоинство герцога Лауенбургского. Я также прикажу послать вам свой портрет в натуральную величину.

Да благословит вас бог, мой дорогой князь, и да подарит вам еще много лет безмятежной старости, озаренной сознанием честно исполненного долга.

В этом расположении пребываю к вам и впредь неизменно преданный и благодарный ваш император и король

Вильгельм II».

«Я не могу отпустить вас с поста, на котором вы в течение долгих лет действовали для моего дома и для величия и благосостояния отечества, без того, чтобы как глава армии не вспомнить с глубокой благодарностью о ваших неизгладимых заслугах перед моей армией. С дальновидной предусмотрительностью и железной твердостью помогли вы моему в бозе почившему деду, когда в тяжелое время требовалось осуществить признанную необходимой реорганизацию наших вооруженных сил.

Вы помогли проложить путь, по которому армию можно было с божьей помощью вести от победы к победе. Во время великих войн вы героически выполнили свой долг солдата, и с тех пор до настоящего дня вы были готовы с неустанным усердием и самопожертвованием выступить, чтобы сохранить нашему народу унаследованную от отцов военную силу и тем самым создать гарантию для сохранения благ мира.

Я знаю, что я единодушен с моей армией, желая сохранить для нее и впредь в высшем чине человека, совершившего столь великие дела. Поэтому я назначаю вас генерал-полковником кавалерии с рангом генерал-фельдмаршала и уповаю на бога, что он еще на многие годы сохранит мне вас в этой почетной должности.

Вильгельм».

С того времени ко мне ни прямо, ни через посредников никогда не обращались за советом. Наоборот, моим преемникам, по-видимому, было запрещено говорить со мной о политике. У меня такое впечатление, что все чиновники и офицеры, которые дорожат своим положением, обязаны бойкотировать меня не только при деловых сношениях, но и в обществе. Тот же бойкот нашел странное официальное выражение в дипломатических указах моего преемника, изданных с целью дискредитировать за границею своего предшественника.

* * *

Свою благодарность за военный чин я выразил в следующем письме:

«Почтительно благодарю ваше величество за благосклонные слова, коими ваше величество сопроводили мою отставку. Я чувствую себя осчастливленным награждением портретом, который будет для меня и моих близких почетной памятью о тех временах, когда ваше величество разрешали мне посвящать свои силы службе вам. Одновременно ваше величество удостоили меня милостью возведения в достоинство герцога Лауенбургского.

Я позволил себе устно почтительнейше изложить тайному советнику фон Луканусу причины, затруднявшие мне принятие подобного титула. В связи с этим я просил не опубликовывать этой новой милости. Исполнение этой моей просьбы оказалось невозможным, так как официальное сообщение уже появилось в «Staats-Anzeiger» в то время, когда я выражал свои сомнения.

Осмеливаюсь, однако, всеподданнейше просить ваше величество о милостивом разрешении мне и впредь носить мое прежнее имя и титул. За столь почетное для меня повышение в военном чине прошу разрешения всеподданнейше повергнуть к стопам вашего величества свою почтительнейшую благодарность, как только буду в состоянии рапортовать лично, чему в данный момент препятствует состояние моего здоровья».

21 марта в 10 часов утра, когда мой сын был на Лертском вокзале для встречи принца Уэльского, его величество сказал ему: «Судя по вашему вчерашнему письму, вы неверно поняли Шувалова, он только что у меня был; сегодня днем он посетит вас и урегулирует это». Мой сын возразил, что больше не может вести переговоры с Шуваловым, так как подает прошение об отставке. Его величество и слышать не хотел об этом, – «он предоставит моему сыну всяческие облегчения и днем или позже обстоятельно поговорит с ним; но остаться он должен».

Днем Шувалов, действительно, посетил моего сына, но отказался от переговоров, так как в его инструкции говорилось о моем сыне и обо мне, а не о наших преемниках. Об утренней аудиенции Шувалов рассказал, что около часа ночи его разбудил армейский жандарм, который передал краткое распоряжение флигель-адъютанта с предложением явиться к 8¾ часам утра. Он очень взволновался, предположив, что случилось что-либо с царем. Во время аудиенции император беседовал с ним о политике, был любезен и заявил, что хочет продолжать прежнюю политику; он, Шувалов, сообщил об этом в Петербург.

…26 марта я прощался с императором. Его величество сказал, что только «забота о моем здоровье» побудила его дать мне отставку. Я ответил, что за последние годы мое здоровье редко было таким хорошим, как прошедшей зимой. В опубликовании моего прошения об отставке было отказано.

Лоцман оставляет лодку. Карикатура в газете посвященная отставке Бисмарка в 1890 г.

Одновременно с поступлением моего прошения Каприви уже занял часть служебной квартиры канцлера. (Между прочим, меня обязали возвратить и часть полученного мною 1 января 1890 года трехмесячного оклада – за 11 дней с момента моей отставки: с 20 по 31 марта).

Я видел, что послы, министры и дипломаты должны были ожидать на лестнице; это вынудило меня крайне ускорить упаковку вещей и отъезд.

На Каприви, когда он принял мой пост, сказывались наряду с военными взглядами также и психологические последствия мук Тантала, пережитых им в юности, которая для гвардейского офицера, не имеющего состояния, не была свободна от лишений и горечи. У него сохранялось чувство недовольства, которое он мог испытывать против людей моего положения.

Не могу отрицать, что моему доверию к характеру моего преемника был нанесен удар, после того как я узнал, что он приказал вырубить вековые деревья, которые росли перед его, а ранее моей, квартирой. Эти деревья составляли украшение имперского участка земли в резиденции, и их потерю надо считать невозместимой, поскольку для их восстановления понадобились бы сотни лет. Император Вильгельм I, который в рейхсканцлерском саду провел счастливые годы своей юности, лишился бы в могиле покоя, если бы узнал, что бывший офицер его гвардии приказал вырубить его любимые старые деревья, равных которым не было ни в Берлине, ни в его окрестностях.

В этом уничтожении деревьев сказывается не немецкая, а славянская черта. Славяне и кельты – племена, несомненно, более родственные друг другу, чем германцам, – не принадлежат к любителям древесных насаждений, как это известно каждому, кто бывал в Польше и Франции: их села и города, лишенные деревьев, расположены среди полей, как нюрнбергские игрушки на столе. Я скорее простил бы господину фон Каприви некоторые политические разногласия, чем кощунственное уничтожение вековых деревьев, в отношении которых он злоупотребил своим правом пользования государственным участком, ухудшив его.

* * *

29 марта я покинул Берлин, побуждаемый к этому тем, что был вынужден крайне спешно освободить свою квартиру. На вокзале мне, по распоряжению императора, были оказаны воинские почести, которые я с полным правом мог назвать погребением по первому разряду.

Перед этим я получил от его величества императора Франца-Иосифа следующее письмо:

«Вена 22 марта 1890 года.

Дорогой князь!

Известие, привлекающее все мое внимание, что вы считаете своевременным удалиться от напряженных трудов и забот вашей службы, получило ныне официальное подтверждение. Как ни горячо я желаю и надеюсь, что отдых, который вы получите после стольких лет непрерывной успешной и славной государственной деятельности, принесет пользу вашему пошатнувшемуся здоровью, я не могу, тем не менее, не выразить своего искреннего сожаления по поводу вашего ухода от дел, в особенности от руководства внешней политикой столь близкой нам Германской империи.

Я всегда буду испытывать чувство глубокой признательности к вам за то, что вы понимали отношения Германии к Австро-Венгрии в духе лойяльной дружбы и своим последовательным и преданным сотрудничеством с людьми, облеченными моим доверием, создали несокрушимые в настоящее время союзные отношения, отвечающие интересам обеих империй, так же как и моим желаниям и желаниям вашего государя и императора.

Я рад, что оказывал вам поддержку и неограниченное доверие при этих ваших стремлениях, столь важных для судеб нашей части света. С благодарностью ценю я также то, что при всех обстоятельствах в свою очередь мог рассчитывать с вашей стороны на полную доверия откровенность и надежное содействие.

Да будет вашим уделом еще многие годы с удовлетворением взирать, как созданный вашими усилиями германо-австрийский дружественный союз в тяжелые времена, в которые мы живем, окажется надежным оплотом не только для союзников, но и для мира в Европе.

Примите, дорогой князь, уверение, что мои самые сердечные пожелания неизменно сопутствуют вам, что я вспоминаю вас с чувством искреннего уважения и дружбы, и я буду искренне радоваться каждый раз, когда вам будет предоставляться возможность снова дать доказательство вашего беззаветного патриотизма и вашего испытанного мудрого опыта.

Франц-Иосиф».