До заката я сумел сделать три ходки. Моя делянка оказалась открытым в бесконечность сектором, справа и слева ограниченным приметными скалами. Хлюст сдержал слово: мой сектор оказался не лучше и не хуже соседних. Хлюст также намекнул, что ближе километра от купола уже не осталось ничего стоящего и что наиболее выгодные в настоящее время места добычи находятся на расстоянии от полутора до двух километров. Дальше лежали еще более богатые места, но добываемый там металл, по словам Хлюста, не оправдывал затрат сил. В это легко было поверить.

Перемещать выход Лаза на Луне Крайней не умели. Возможно, рассчитывали на меня, но я не оправдал надежд. А стало быть, с течением времени ходки будут все удлиняться и удлиняться, а добыча падать, пока, наконец, инженеры Корпорации не изобретут какой-нибудь разборный тягач, по частям пролезающий в узкую дыру Кошачьего Лаза…

В мой сектор никто не совался, и я тоже не приближался к условной черте. Очень скоро я убедился в том, что бригада старателей устроилась куда лучше меня, надрывающегося под тяжестью самородков. Двенадцать человек сносили добычу не к Лазу, как я, а к разборной тележке, привезенной ими с собой. Тринадцатый выполнял функцию ломовой лошади, а четырнадцатый вообще не вышел «в поле», оставшись дежурным по куполу. К закату у Кошачьего Лаза громоздилась настоящая гора – не в тринадцать, а, наверное, в тридцать раз массивнее моей жалкой горки. Эверест рядом с болотной кочкой.

С трудом подавил я мучительное искушение пополнить кочку двумя-тремя самородками с Эвереста. Не знаю, почему я не сделал этого. То ли гордость взыграла, то ли не хотел попасться на воровстве. Глупо, да?

Утром исчез почти весь Эверест и половина моей кочки. Получалось, что я опять натаскал не того, чего надо… Выть в голос я не стал, зато едва не искрошил зубы напрасным скрежетом. Придавленная камнем записка извещала о том, что на сей раз мне удалось собрать 15,107 кило платины. Мой гонорар остался прежним – вода и воздух.

Кто сказал, что худо сидеть на хлебе и воде? Да это рай земной! Можно жевать. А главное, можно СИДЕТЬ!

Я вдруг почувствовал, что голоден, как волк, третью неделю подряд не видавший лосиного следа. Как медведь-шатун, не встретивший за ползимы скитаний ни одного лесника. Как клоп в давным-давно остывшей перине. Организм «включился» и напоминал, что внутренних ресурсов надолго не хватит.

Накануне Хлюст и вправду поделился со мною едой – безвкусным месивом неизвестной природы, заправленным в тюбик. В моем положении не стоило изображать гордеца – тюбик я взял, пропустив мимо ушей хамское замечание Витька, взял и высосал без остатка. Но все хорошо в меру. Сегодня я был готов хоть сдохнуть, но отработать свою еду. Сделаю норму – и пусть Витек не обижается, если в ответ на обвинение в нахлебничестве я заставлю его подавиться собственными зубами. Не сделаю – мне же хуже. Пусть он тогда издевается надо мной и занимает мою койку, я это заслужил.

Вчера я топтался возле оси своего сектора – сегодня решил попытать счастья ближе к краю и первую порцию платиноидов набрал довольно быстро. Вторая ходка едва не убила меня – мне попался крупный самородок, едва поместившийся в набрюшном кармане, и я, наверное, представлял собой потешное зрелище, ковыляя к Лазу походкой женщины, беременной тройней и притом на десятом месяце. Понятно, что потешным оно было для кого угодно, кроме меня.

А на третьей ходке все и случилось.

Приходилось ли вам ощущать землетрясение? Мне – ни разу, поэтому я только удивился и подосадовал, когда почва выскочила из-под меня, но нисколько не испугался. Есть, кстати, очень хорошее средство от всяческих страхов – сильная физическая усталость. Даже лучше водки. Я понимал наполеоновских солдат, которые садились и замерзали насмерть, потому что не могли больше брести по снежной русской пустыне. Убежден, им не было страшно.

Из всех пакостей природы землетрясение – самая пакостная пакость, иррациональная, что ли. Ни земная, ни инопланетная твердь отнюдь не море, ей не положено колыхаться волнами. Какой нормальный человек (геофизики не в счет) помнит, что ежедневно топчется фактически по пенке в киселе? Не должен он это помнить, не обязан. К дьяволу такую твердь, в девятый Дантов круг ее за обман ожиданий…

Я лежал навзничь, почва подо мною ходила ходуном, и острые камни то и дело поддавали мне в поясницу. Шагах в двадцати с пушечным громом раскололась и рухнула скала-обелиск, дождь мелких осколков пробарабанил по шлему. Странные зарницы плясали в небе – или у меня начались галлюцинации?

Чего не знаю, того не знаю. Знаю только, что когда толчки утихли и я взгромоздился на ноги, никаких зарниц уже не было, а местность была как местность. Кое-где, правда, расползались облака пыли, а на месте скалы-обелиска в земле зияла свеженькая трещина, но в целом ландшафт устоял. Несомненно, устоял и купол, не говоря уже о Кошачьем Лазе. Ведь когда он закрыт, его просто нет, стало быть, нечему и ломаться. И все мои способности любимца техники здесь ни к чему. Не забарахлил ни разу скафандр, ну и ладно…

Хотелось вызвать по радио Хлюста и спросить у знатока Клондайка-Грыжи, как часто здесь трясет и следует ли ждать повторных толчков. Хотелось, но не моглось – скафандр мне достался из списанных, с выдранным передатчиком. Выдран был и пеленгатор, из-за чего я едва не заблудился в первую ночь. На акустику техники Луны Крайней не польстились – в случае чего я мог кричать, и глас вопиющего в пустыне услышали бы на расстоянии метров до ста.

Ни одной человеческой фигуры в поле зрения. Какой смысл орать, если не услышат?

Отложив вопросы на потом, я двинулся в обход трещины. В общем-то я почти не сомневался, что сумею перепрыгнуть ее даже с грузом самородков на брюхе, однако «почти» меня совершенно не устраивало. Чего доброго, осыпятся края или как раз во время прыжка последует новый толчок… Спасибо, не хочу. Умный в яму не пойдет, умный пойдет в обход, как нормальный герой… Да, герой, потому что может заставить себя сделать крюк, раз сто перенести на шаг вперед налитую ртутью ногу… Нет ничего страшного в том, что я уже иду по чужому сектору, – всякий может удостовериться, что я просто гуляю, а не собираю платину… вон, кстати, неплохой самородок…

И тут я увидел человека. Лежащего. Неподвижного.

Будь он присыпан пылью, я бы его, наверное, не заметил. Глаз старателя ориентирован на блеск; все, что не блестит и валяется индифферентно, не представляя угрозы, для него не существует. Зрительный рефлекс вырабатывается очень быстро, как у грибника. Продолговатая глыба самородного серебра, неподъемная и никчемная, – вот о чем я подумал в первое мгновение. А во второе понял: блестит скафандр.

Только такого приключения мне и не хватало, откровенно говоря!

Жив он или нет? Человек лежал ничком, уткнувшись в грунт забралом шлема, и мне пришлось сначала опуститься на колени, затем высыпать из набрюшника самородки, а потом попытаться перевернуть лежащего. Минут пять я пыхтел, пока, наконец, не справился с этой задачей. Ну почему для работы на Грыже не выведут специальную человеческую породу легковесов-крепышей?

Человек был жив. Дышал. А что без сознания, так это с людьми бывает. Даже с такими гадами, как Витек.

Не стану повторять те слова, которые я произнес, когда узнал его. Худшее случилось. Выбор? Да, выбор у меня был…

Пройти мимо. Какой такой Витек-племянник? Не знаю, не видел, не понимаю, о чем вы говорите… Почему я должен спасать эту толстозадую гориллу? Он бы стал меня спасать? Да неужели? Он бы жалел, что скафандр не позволяет ему нагадить на меня, а позволяет только перешагнуть через тело, предварительно попинав его. Что еще остается делать, если ткань скафандра поверженного врага практически невозможно продырявить, а стекло шлема вряд ли треснет, сколько ни лупи по нему самородком?

Без сомнения, этот скот полагал, что наша разборка еще впереди. Сегодня утром, фыркая после моего первого на Грыже умывания, я обнаружил на своей надувной лежанке вонючую кучку. Витек лыбился и смотрел на меня с интересом. Остальные старатели, похоже, не собирались вмешиваться.

А зря. Холодная ярость – это вам не шуточки. В таком настроении не учат безнадежных кретинов уму-разуму – их убивают, причем не сразу.

– Кто? – хлестнуло под куполом. Появившийся из кухни Хлюст мгновенно понял, что сейчас произойдет. Он был очень серьезен.

– Кто?!

Ухмыляющийся Витек развел руками. Остальные прятали глаза. У каждого вдруг нашлось неотложное дело.

– Ты. – Палец Хлюста указал на племянника. – Выброси себе подобное и вымой койку с порошком. Порошок в санузле.

– Чего? – делано возмутился Витек. – Я-то тут при чем, в натуре?

– Съешь, – негромко проговорил Хлюст, но так, что даже у меня побежали по спине мурашки.

Кто-то взгоготнул. Витек, напротив, погасил ухмылку, растерянно оглянулся, ища поддержки, не нашел и, прогундосив «да ладно…», поволок оскверненную лежанку в санузел.

«Забудь», – сказал мне Хлюст. И я забыл бы, будь я уверен, что утренняя выходка племянничка – последняя. Жаль, я не увлекаюсь сказками. По-моему, клинических подлецов лучше всего лечить в травматологических пунктах.

Даже сквозь тонированное стекло я видел отекшее багровое лицо Витька. Было отчего взбелениться: этот кретин пострадал даже не от землетрясения – он элементарно словил тепловой удар!

Ну почему я не рискнул перепрыгнуть через трещину! И риск-то был маленький! Не дал бы крюка по чужому сектору – ничего бы и не увидел. Почему я такой осторожный болван!..

Была бы у меня рация, я бы вызвал подмогу. Очнулся бы Витек хоть на минуту – подмогу бы вызвал он сам. Но рассчитывать на это не приходилось. Еще мне пришло в голову оставить Витька тут, а самому отправиться за людьми. Разве моя вина, если он за это время отдаст концы?

А ведь, ей-богу, отдаст…

Включив внешний динамик, я исступленно заорал о помощи. Ответа не было. Тогда я стал скверно ругаться, настраиваясь на адову работу и ужасаясь тому, что мне предстоит. Честно признаюсь: я не решился бы взяться за дело, если бы не знал, что в любой момент могу бросить его и сбежать.

Для начала я опустошил набрюшник Витька и высыпал его добычу рядом с моей. Затем попытался приподнять тело. Нечего было и пытаться взвалить его на плечи – я понимал, что на это у меня не хватит сил. Мне удалось только посадить его, обхватить под мышки и поволочь, пятясь задом наперед.

Меня хватило шагов на пятьдесят. Придерживая тело в сидячем положении, я долго, целую минуту отдыхал, недоумевая, почему у неба багровый оттенок. Колени противно дрожали, руки тоже. Сердце прыгало, как бабуин в клетке. Новый рывок, следующие полста шагов и снова отдых, багровые круги перед глазами, трясучка в конечностях и скачущий в груди бабуин. Почему нет воздуха?.. Я нащупал кран, увеличил подачу. Стало чуть-чуть легче.

Кажется, у бурятов был когда-то такой спорт – бег с тяжелыми камнями. Но я не бурят. И не мазохист. Лоснящиеся, как лаковые штиблеты, воины Чаки Зулу могли запросто отмахать без отдыха пятьдесят и более километров по африканской жаре. Но я не зулус. Вибрион я. Микроб с хвостиком, да и то хвостик мне обкорнали.

Хватит ли мне сил дотащить груз – я уже не воспринимал Витька как живого человека – до купола? Ясно, что нет. Ни сил не хватит, ни воздуха в скафандре…

Странно, что мне так и не пришло в голову оттащить Витька в тень какой-нибудь скалы и пойти за подмогой. Чугунная тупость прочно обосновалась в моей голове – ни одной мысли, тем более здравой. Только крик погонщика: тащи! тащи! тащи! – и ответный, послабее, стон протеста…

«Худо тебе?»

«Не спрашивай…»

«А будет еще хуже. Чего встал, лодырь? Тащи!»

«Не могу… Нет…»

«Да!!!»

После какого-то по счету рывка я упал, едва не заплакав при мысли о том, что мне придется снова поднимать лежачего. Обезумевший бабуин рвался вон из клетки. В коленных суставах какой-то садист усердно ковырял не слишком острым ножом. Языком я ощутил что-то сладковато-соленое, липкое. В носу лопнул сосуд, и кровь, смешиваясь с потом, текла по подбородку. Я так удивился, что даже прозрел, и багровый туман ненадолго сдуло ветром. Сроду у меня не шла носом кровь, со мной из-за этого и в интернате никто не соглашался драться до первой крови, не то что со Стерляжим; со мною дрались без правил…

«Значит, финиш?»

«Ничего не значит! Вставай!»

«Не могу…»

«Тебя кто-нибудь спрашивает, можешь или нет? Вставай!»

«Уйди. Есть же пределы…»

«Есть. Но ты еще можешь встать. Заставь себя встать, если ты не такое же животное, как этот Витек. Ну!»

«Я… животное. Только отстань».

«Ты лгун и лодырь. Я тебя насквозь вижу. Майор Берш, встать!» – Голос почему-то генерала Бербикова.

«Пошел ты на…»

«Никуда я не пойду, а вот ты пойдешь. И потащишь…»

Наверное, я все-таки встал и потащил Витька. Не помню. Помню вкус крови во рту и вернувшийся багровый туман. А может, все это мне приснилось, потому что ко мне в конце концов пришел сон, и я хотел с разбегу ринуться в него, как в омут, хохоча от радости во все горло, но сумел только по-крокодильи грузно сползти на брюхе, обрушив береговой откос…

На следующий день я лежал в куполе, а Хлюст втирал в мои суставы какую-то желтую мазь.

– Больно? Ничего, терпи. Коленки – это, мой друг, не шутка, помял хрящи – и готов инвалид. А ну-ка попробуй согнуть… Нет? Тогда не надо, тогда лежи так… Сегодня поваляешься, я тебе мазь оставлю, будешь смазывать через каждые полчаса, а завтра встанешь. Первый день, конечно, поработаешь вполсилы, а там посмотрим…

– Мне нельзя вполсилы, – морщась, возразил я, – и до завтра тянуть нельзя. Надо сегодня…

– Это почему? – с удивлением спросил Хлюст.

Вопрос вывел меня из себя.

– Жрать, пить и дышать не дадут, вот почему! Я каторжник!

Хлюст прищурился:

– Кто это тебе не даст? Мы, что ли, тебе не дадим? Заменишь нам Витька, мы его эвакуировали. Он сейчас, наверное, уже на «Грифе». Плох, но выживет. А ты, парень, ничо! Почти километр Витька на себе пер, а главное, вовремя отрубился, у самого края трещины, там мы вас обоих и нашли. Ничего уже не соображал, да? Еще бы шажок – и сам понимаешь… дна у той трещины никто не разглядел. В общем, так: со вчерашнего дня ты в нашей бригаде, так решило большинство. С твоей стороны возражений нет?

– На кой я вам? – вырвалось у меня.

– А уж это нам решать, – твердо возразил Хлюст, – мы и решили. Двенадцать «за» при одном воздержавшемся. Я спрашиваю: ты не против?

– Нет. Только вам этого не позволят.

– Кто нам не позволит? – усмехнулся Хлюст. – А? Мне просто очень интересно: кто может нам здесь что-либо не позволить? Это их планета? Платина – их, а планета – наша, что хотим, то и делаем. Пока мы здесь, ты с нами, и свое слово за тебя мы кому надо скажем. Собственно, уже сказали, но не грех и повторить…

– Спасибо, – сказал я. – Не забуду.

– А и забудешь, так не беда, – нелюбезно проворчал Хлюст и полез в скафандр. – О себе мы тоже не забываем. Мы ведь на сдельщине, нам процент идет, а тебе шиш. Нам тебя взять – прямая выгода… Выпить капельку хочешь? Могу налить двадцать граммов. Нет? Ну, лежи, поправляйся. – Он надел шлем и загремел запорами тамбура.

В его словах была правда. Но было и вранье, я знал это точно. Отчего же Хлюст сразу не взял меня в бригаду, если бригаде от того одна выгода? Почему взял теперь? Ну то-то.

Не было такой мышцы, которая у меня не болела бы. Встану завтра? Ой, вряд ли.

Я ощупал живот. Никакой свежей грыжи не прощупывалось, и на том спасибо. А боль в мышцах и суставах… боль пройдет. Надо только не шевелиться. Погружаясь в сладкую дрему, я еще успел подумать о том, что, кажется, сдал какой-то важный экзамен, сам того не заметив, – но мысль была мимолетная и не вела ни к какой практической пользе.

На следующий день, вопреки своим собственным словам, Хлюст велел мне остаться в куполе за дежурного, и у меня хватило ума не возражать. Двигался я все еще плохо, и коленные суставы побаливали, несмотря на мазь. Отдых оказался кстати, хотя в строгом смысле отдыхом не являлся. Я прибрался в куполе и к закату сервировал стол, то есть разложил по лежанкам тюбики и баночки из усиленного космического рациона, в котором, как говаривала моя «мама», калории и витамины так и кишат. Словом, комбикорм. Обеда у старателей не было, да и какой обед при пятнадцатичасовых сутках? Зачем он?

День прошел, и потянулись уже совсем другие дни, адски тяжелые, но наполненные хоть каким-то подобием смысла. Я по-прежнему собирал металл, но таскал его уже не к Кошачьему Лазу, а сносил, как все, к тележке. Иногда мне выпадало работать откатчиком, то есть ломовой лошадью в упряжке. О плане побега я не забыл и даже дополнил его кое-какими деталями, но теперь у меня просто не было времени, да и сил тоже. Лаз открывался ночью, когда я дрых без задних ног. И никто не мог дать мне гарантию, что мой ночной выход из купола остался бы незамеченным. Оставалось ждать.

Однажды после ужина Хлюст подсел к моей койке. Почти все, поев и из последних сил проделав над скафандрами обязательные профилактические процедуры, уже спали, извергая вперемежку с храпом тяжелые стоны. Едва слышно гудела система воздухоочистки, тщетно пытаясь бороться с кисло-пряной вонью немытых тел. «Не курорт», – вспомнил я слова Стерляжего. Смешно. Что он знает о не-курортах?

Один Хлюст чувствовал себя здесь, как рыба в воде. И сидел он не на заду, а на корточках – это после рабочей смены!

– Я не хотел спрашивать, – сказал он. – Строго говоря, это не мое дело. Мне просто любопытно, а вообще-то ты можешь не отвечать. За что тебя наказали?

– Шпионаж и диверсия, – ответил я, решив, что скрывать истину не имеет смысла. К тому же Хлюст мог просто-напросто врать о своей неосведомленности и испытывать меня.

– Ну и ну, – только и сказал он и полез пятерней в затылок. – Не сочиняешь?

– Нет.

Хлюст долго чесал в затылке, морщился и крякал. Потом спросил:

– А зачем?

– Тебе не понять.

– Это уж точно. Мне просто интересно: кто тебе мог посулить бо€льшую выгоду, чем ты мог получить в Корпорации?

– По-твоему, все измеряется личной выгодой? – парировал я.

– А как же! – Хлюст даже привстал. – Именно выгодой и именно личной. Кто сказал, что выгода обязательно должна быть материальной? Деньги – частный случай… Войны выигрываются только тогда, когда каждый солдат видит личную выгоду в уничтожении противника. Отстоять свой дом – чем не выгода? Террорист-камикадзе, и тот идет на смерть из личной выгоды – ну понимает он ее так, что взять с недоумка. Гурии райские ему под анашой мерещатся. А слава, уважение, право заниматься любимым делом, возможность пощекотать себе нервы, простое удовлетворение любопытства – не личная выгода? Кому что нравится. Для кого-то выгода – услышать приказ и испытать священный восторг. А для кого-то наедаться досыта хотя бы через день, иметь фанерную хибару и наплодить кучу золотушных детей – такая личная выгода, что он за нее кому угодно башку открутит. Вот мне и любопытно: какая твоя выгода?

– Да в общем-то никакой… – неохотно признал я, подумав. – Так, ерунда всякая, возня мышиная…

– Ну и дурак, – безжалостно констатировал Хлюст.

– Сам не лучше, раз с дураком разговариваешь, – огрызнулся я. – Получишь по уху – себя вини, какой с дурака спрос? Отстань, я спать хочу…

Больше мы к этой теме не возвращались.

Геология никогда не входила в круг моих интересов. Теперь Хлюст учил меня азам:

– На планете нет свободного кислорода, так? Значит, нечему окислять металлы, которые почему-либо оказались на поверхности… Погоди, не перебивай. Я без тебя знаю, что в вулканических газах есть кислоты и ангидриды. И все-таки любой кусок самородного серебра, меди, висмута или сурьмы очень долго лежит здесь неокисленным. Кроме того, тут полно сульфидов и теллуридов, многие из которых имеют металлический блеск…

Не забираясь глубоко в научные дебри, он учил меня главному: выбраковывать ненужные самородки с первого взгляда, не нагибаясь и не присаживаясь на корточки, чтобы рассмотреть их подробно. Не скрыл он и того, что сам иногда делает ошибки, правда, раз в пятьдесят реже, чем новички вроде меня.

– …фонари не нужны, потому что мы работаем только днем. Жарковато, ничего не поделаешь, зато самородная ртуть днем жидкая, да и с прочими металлами при ярком свете определиться легче…

Хлюст касался теории только тогда, когда она имела практическое применение. В отличие от геологически спокойной Луны и понемногу успокаивающейся Земли, Грыжа была тектонически активной планетой. Молодая, она не имела шанса на спокойную старость – белые звезды живут недолго и имеют обыкновение взрываться, испаряя все, что крутится поблизости. Недра ее кипели, вышвыривая шлаки через жерла вулканов в десятке мест одновременно. Частые землетрясения ломали кору, как шоколадку; в трещины поступала магма, наполовину состоящая из тяжелых металлов. Наша равнина была когда-то ломаным-переломаным плато, ныне почти начисто слизанным ветровой эрозией. Легкие породы изглодало песчаными бурями, истерло в пыль и унесло, металл остался валяться прямо под ногами. Хлюст показал мне уродливую глыбу иридистой платины весом тонн в пять. Даже если бы этакое чудо удалось каким-то образом дотащить до Кошачьего Лаза, она оказалась бы в положении верблюда перед игольным ушком. Хлюст сказал, что это резерв. Когда-нибудь прогулки за самородками удлинятся столь заметно, что будет выгоднее распилить глыбу, как это ни мучительно… Шура Балаганов и золотая гиря.

Хлюст учил, выходя из себя от моей непонятливости. Сыпались названия природных сплавов: сысертскит, невьянскит, поликсен, чиленит, грыжеит, аурамальгама…

– Что ты поволок, бестолочь? Это медистое серебро, а никакой не электрум. По весу не чувствуешь? Брось! Ты бы еще пирит прихватил! Брось эту гадость сейчас же!..

– Ты правда геолог?

– Я не геолог, я лишние тяжести таскать не люблю. Видишь вон ту скалу? Да-да, вон ту квадратную. На ней краской написано: «Михалыч». Тоже был умник вроде тебя, только вольнонаемный и не из моей бригады. Потащил никчемный булыжник, надорвался и как раз возле той скалы умер. В животе у него что-то оторвалось, как у чеховского чиновника. Ребята говорили, хороший был человек и не жадный, одну только смену собирался отработать, ни о каких виллах у моря не мечтал, а хотел только до конца жизни питаться своей любимой голубой форелью да хвосты выплевывать. Вот и поел форели…

– Здесь и похоронили?

– На Земле похоронили, а здесь только надпись. Старатели Грыжи своих в чужой земле не оставляют, есть такое правило. У меня в бригаде тоже был случай: сердце у одного не выдержало – а здоровяк был! Правда, когда я его на себе к Лазу пер, он еще жив был, но потом все равно помер. А только я бы его до Лаза в любом случае дотащил, хоть трижды мертвого. Правильный обычай. Бросишь здесь мертвого – в другой раз кто-нибудь бросит тебя еще живого. Сделает следующий логический шаг. Понятно?

Мне было понятно – теперь, когда тупая усталость прочно владела каждой моей клеточкой. Тяжелая усталость утром, тяжелейшая вечером, и даже отдых – не отдых, а мука мученическая. Вряд ли я прежде согласился бы с Хлюстом. Теперь знал, как легко, как заманчиво легко сделать этот следующий шаг. От него одно спасение: с самого начала знать, что никакого послабления не будет, не щадить себя, не прятаться в случае беды с кем-то из товарищей за желанной формулой «мертвым все равно». Или бригада старателей – один организм, или она вернется поредевшей, добыв сущие пустяки. В иных условиях и презренный металл способен пробуждать в людях лучшие чувства.

Потом мы двое суток пережидали под куполом песчаную бурю, и секомый песком купол гудел и визжал. Заунывно пели оттяжки, тщась расшатать вбитые в скалу крючья. Почему-то никто из старателей не выглядел расстроенным. Специально для меня Хлюст пояснил: после больших песчаных бурь добыча всегда удачна, зачастую даже на старых местах, – летящий песок перетирает пустую породу, а ветер тут же ее уносит. И действительно, следующий после бури день с лихвой покрыл вынужденный простой, правда, некоторым, в том числе и мне, пришлось добираться до купола на карачках. Потом откуда-то принесло вулканический пепел, тонким слоем засыпавший все вокруг, и добыча резко упала. Ругаясь, ждали ветра, травили бородатые анекдоты, а Хлюст читал мне лекции о сверхновых звездах и тяжелых планетах, рождающихся как раз в остатках звездных взрывов, будто другого места им мало, и о непременном вулканизме, и о землетрясениях на таких планетах. Вместо ожидаемого свежего ветра опять пришла песчаная буря, на сей раз бушевавшая всего несколько часов, а когда небо очистилось, мы увидели вдали багровый отсвет вулкана и колоссальный дымный столб, сносимый, к счастью, не в нашу сторону. Несмотря на легкие подземные толчки, добыча возобновилась. В тележку грузили столько металла, что странно было, отчего она до сих пор не развалилась, а впрягались в нее уже по двое. Один старатель начал харкать кровью и, несмотря на его протесты, был отправлен восвояси. Двум другим, выглядевшим чуть лучше уволенного, Хлюст устроил принудительный выходной день на Луне Крайней. Судя по тому, как он поглядывал на меня, он с удовольствием отправил бы и меня туда же на денек-другой, но был не в силах.

– Завтра, – сказал он мне однажды вечером.

– Что завтра? – не понял я.

– Все завтра. Наша смена заканчивается. Мы уходим, ты остаешься. Так-то вот.

– Хороший вышел сбор? – спросил я механически, не испытав никакой радости от того, что все на свете когда-нибудь кончается.

– Я не пчела, – обиделся Хлюст. – Если ты о добыче, то она средняя. Бывало и получше.

– Сочувствую.

– Ну сочувствуй, сочувствуй… А тебе – удачи. После нас будет пересменок дня в три, потом жди следующую смену. Я им скажу, чтобы тебя к себе приняли, не прогадают.

Я молчал.

– Еды мы тебе оставим, – продолжал Хлюст, – воздуха, само собой, воды… Сможешь денек-другой отдохнуть. В бурю сиди дома, ночью тоже…

– Зубы чисти, уши с мылом мой, с хулиганами не водись, – пробормотал я.

Хлюст даже не улыбнулся.

– За столом не чавкай, старшим не дерзи, маленьких не обижай, спи всегда на правом боку, – продолжал я, понемногу распаляясь. – Сморкайся только в носовой платок. Что еще?

– Не делай глупостей, – сказал Хлюст спокойно. – Думаешь я не знаю, что у тебя на уме?

– А что у меня на уме, интересно? Просвети.

– Ты знаешь что. И я знаю. Поэтому и говорю: не делай глупостей. С Грыжи тебе не сбежать, лучше и не пробуй. У нас на хвосте – извини, не выйдет. Я возражаю. В одиночку тем более не получится – пристрелят. На лунной станции не разгильдяи сидят…

Я отмолчался. Пусть там и нет разгильдяев, зато и я кое-чего стою. Вот только устал…

– Хочешь дам совет? – сказал Хлюст. – Не суетись. Жди. Я обещал, и я за тебя свое слово скажу. Поможет или нет – чего не знаю, того не знаю. Не оракул. И вот еще что я думаю: почему тебя сразу не устранили?

– Устраняют, – буркнул я, – только медленно.

– Глупости. Совсем не в духе Корпорации. В твоем случае так: если ты еще жив, значит, еще на что-то годен. На что-то большее, чем сбор металла. Понял? Иначе не мыслю. Короче говоря, постарайся уцелеть, жди и не бойся. Корпорация не любит заставлять – она покупает и не слишком торгуется. Впрочем, можешь поторговаться… А если выторгуешь только жизнь и свободу, найди меня. Моя следующая смена через полгода, это уже шестая будет. Захочешь – возьму тебя под свою ответственность…

– Как я тебя найду? – спросил я, чтобы уйти от неприятной темы. – Спрошу первого встречного, где Хлюст?

– Спросишь в кадрах, где Хлюстиков. Это фамилия, от нее и прозвище. А ты что думал?

Я сказал ему, что я думал.

– А без хитрости тоже нельзя, – не обиделся Хлюст. – Не нае…шь – не проживешь, даже в Корпорации. Зарываться только не надо. Но я не о том… Обещаешь, что не станешь дергаться раньше времени?

Я вздохнул.

– Так обещаешь или нет?

– Ну обещаю… На что тебе обещание шпиона и диверсанта, хотел бы я знать.

В ответ он только хмыкнул:

– Может, для коллекции…

Следующий день прошел под знаком общего нетерпения. Кое-кого Хлюсту приходилось понукать, дабы зачуханные не расслаблялись прежде времени; другие сами выкладывались напоследок, не боясь надорваться. Рысаки на финише. И я тоже скакал к финишу, угрюмо подбирая сокровища Грыжи-Клондайка, впервые радуясь привычной тупости, поселившейся в голове, и был, пожалуй, единственным, кого не было нужды ни подгонять, ни притормаживать. Я шел не к сегодняшнему финишу, а к своему личному – и какая мне разница, где я найду его, вернее, где он найдет меня, когда я упаду и не встану? Возможно, Хлюст и не врал, но мне не дожить…

Я вышел проводить их и смотрел, как они один за другим скрываются в Кошачьем Лазе. На прощание Хлюст помахал мне рукой, и Лаз закрылся.

А чего же я еще ждал?

Короткий путь от Лаза до купола вымотал меня вдрызг. Что за жизнь такая? Из тюрьмы в тюрьму, причем без всякого суда. Много мне радости от того, что Грыжа не тюрьма, а каторга?

Наверное, Стерляжий полагает, что я должен радоваться уже тому, что жив.

Он ошибается.

Хватит. Хватит горбатиться на Корпорацию. Лучше сдохнуть, тем более что это ждет меня в любом случае и очень скоро.

Снилась мне кукла Аграфена, из которой вовсю лезли пятнистые пиявки. Очень скоро кукла оказалась погребена под их копошащейся кучей, а потом они, дружно извиваясь, потекли ко мне. Само собой разумеется, я был не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, и даже кричать не мог, хотя уже догадался о намерении этих гадин заползти ко мне вовнутрь и превратить меня не в меня, а в кого-то другого.

Лучше мучиться от бессонницы, чем от кошмаров. А еще лучше загонять себя до того, чтобы спать без снов. Как ни ныли мышцы и суставы, я вышел на промысел. Да, еще вчера я намеревался бездельничать, можете не напоминать, сам знаю. Да, еды, воды и воздуха с гарантией хватило бы мне минимум на два дня. Все верно. И что с того? Отстаньте от меня; что хочу, то и делаю. Хочу – лежу, хочу – делаю моцион. Не моя вина, что глупо гулять по Грыже просто так, рассеянно пиная валяющиеся под ногами самородки.

Едва-едва начинался рассвет. Первыми растворились в светлеющем небе призрачные пятна туманностей, затем понемногу померкли и звезды. Яростный солнечный диск был готов вот-вот взмыть над холмами вертикально, как воздушный шар в штиль, и тогда он начнет печь, и станут шустрыми, растаяв, твердые шарики ртути, и растают целые ртутные лужи… Роса, так сказать. Ртутная роса Грыжи. Кто может похвастать тем, что на рассвете бегал по такой росе? Только не я – не могу я здесь бегать. Бреду кое-как, и то ладно. К тому же по росе полагается бегать босиком.

Уйти бы куда глаза глядят и не видеть больше купола… Нет, снять с себя шлем по-прежнему выше моих сил, но кто может помешать мне уйти так далеко, чтобы не хватило воздуху вернуться? Чем плох способ Мартина Идена?

Это надо было обдумать. А пока я набил набрюшник металлом и поплелся к Лазу. Рефлекс, тупой рефлекс. Лошадь, всю жизнь вертевшая колесо, только и умеет, что ходить кругами.

Я протащился мимо купола – и замер, выпятив платиновый живот. Из жерла Кошачьего Лаза высовывался человек в скафандре, похожий на обрубок, – одна половина тут, другая за полвселенной отсюда – и нетерпеливо манил меня рукой.