Люди 1812 года

А. А. Муравьев-Апостол с глубоким основанием сказал о поколении декабристов: «Мы были дети двенадцатого года». Война 1812 года дала целому поколению русской дворянской молодежи тот жизненный опыт, который привел мечтательных патриотов начала XIX века на Сенатскую площадь. Характер данной книги заставляет нас взглянуть на войну глазами историка военных действий, описывающего сражения и борьбу социально-политических и личных интересов не с вершины великих исторических событий, а так, как видел ее русский офицер, «свинца веселый свист заслышавший впервой». Нас будет интересовать каждодневный облик военных событий – та история, которую так живо чувствовал Лев Толстой, тот военный быт, внутри которого происходило духовное созревание молодых офицеров 1812 года.

Отечественная война 1812 года взорвала жизнь всех сословий русского общества, да, собственно говоря, и всей Европы. Войны в Европе не прекращались с 1792 года, они вспыхивали то на Рейне, то в Италии, захватывали то Альпы и Испанию, то Египет. Но когда война охватила пространство от Сарагосы до Москвы и на карту были поставлены, с одной стороны, империя Наполеона, а с другой – судьба всех народов Европы, события приобрели такую грандиозность, что эхо их до сих пор звучит в окружающем нас мире.

Война 1812 года началась в обстановке общественного подъема. Навязанный России в 1807 году мир и союз с Наполеоном воспринимался как поражение и позор. Наполеон, опьяненный военными успехами, допустил в Тильзите ряд серьезных ошибок. Заставив Россию принять экономически разорительные для нее условия, он одновременно не удержался от демонстративных жестов, оскорбительных для гордости русских. В последовавшие за этим годы отношения между двумя главными в то время империями Европы накалились до предела. Дело явно шло к войне, и мысль о ней была популярна не только в армии, но и в массе русского дворянства.

Нельзя, однако, полагать, что в обществе не было колебаний. Прежде всего, двойственной была позиция самого царя. Слабовольный, но злопамятный (Александр I испытывал к Наполеону личную ненависть: он навсегда запомнил унижения, которым неосторожно подверг его торжествующий император Франции. Кроме того, Александр не мог не считаться с охватившей страну волной патриотизма. Александр I с глубоким недоверием относился и к М. И. Кутузову, и к Ф. В. Ростопчину, однако он вынужден был предоставить обоим важнейшие должности, уступая общественному мнению.

Вместе с тем русский император был охвачен нерешительностью: Наполеон казался ему непобедимым. Александр все еще не мог забыть «солнце Аустерлица». Позже Пушкин писал: «Под Аустерлицем он бежал, // В двенадцатом году дрожал».

Одновременно Александр I, глубоко не доверявший России, преувеличивал слабость своей империи. Это определило поведение царя в дни перед началом войны. С одной стороны, он подготавливал армию к войне и занимал бескомпромиссную позицию в дипломатических переговорах: инструкция, которую Александр дал направлявшемуся к Наполеону Балашову, фактически означала начало войны. Еще важнее детали, ставшие известными уже в недавнее время: вместе с Балашовым к Наполеону был отправлен с разведывательными заданиями молодой офицер, в будущем – один из лидеров декабризма, Михаил Орлов. Характер сведений, которые должен был сообщать Орлов, ясно говорил о том, что в императорском штабе готовились к войне. Да и отчетливая ориентация самого Наполеона на войну не оставляла никакой другой возможности.

И все же Александр I до последней минуты надеялся на то, что пугавшей его войны удастся избежать. Известие о том, что Наполеон перешел Неман, застало императора в поместье Беннигсена. Историки зафиксировали слова Александра I, свидетельствовавшие о непримиримом настроении русского царя. Другую сторону ощущений императора в эту решительную минуту описал современник, получивший уникальную возможность стать свидетелем того, что Александр I тщательно скрывал. Государственным деятелям Александр в эти дни охотно повторял понравившееся ему выражение, что он скорее отпустит бороду и будет питаться одним хлебом, чем пойдет на мир с Наполеоном. В этом обществе царь демонстрировал твердость. Но был свидетель, перед которым Александр не счел нужным скрывать охватившую его растерянность. Это – карлик графа Платона Зубова, находившийся в эту пору вместе с зубовскими детьми в доме Беннигсена. В своих простодушных, написанных языком, далеким от литературности, мемуарах он рассказывает о поведении царя в первые минуты по получении известия о вторжении Наполеона. Царь напрасно искал в переполненном гостями доме место, где бы он мог незаметно предаться чувствам. Автор мемуаров рассказывает, что Александр попросил карлика спрятать его от посторонних глаз, и карлик отвел русского императора в детскую, но и там ему не нашлось места…

Не менее показательно письмо Александра I к особенно близкой ему сестре – Екатерине Павловне. Письмо свидетельствует о неверии в себя, несправедливо низкой оценке главных русских полководцев и о паническом страхе царя перед Наполеоном. Не случайно бессмысленность и – более того – вред для русской армии от пребывания в ней императора вскоре осознали даже его сторонники. Решение о том, что государь должен покинуть армию, приняли ближайшие к нему вельможи, включая А. А. Аракчеева. Хотя приехавший в Москву император был торжественно встречен патриотически настроенными жителями и это несколько подсластило пилюлю, однако в Петербург Александр прибыл отнюдь не победителем.

Нельзя также не учитывать голосов (правда, крайне немногочисленной, а после падения М. М. Сперанского – совершенно умолкнувшей) группы политических деятелей, которые считали, что внутренние реформы России более необходимы, чем военные действия, и опасались, что война с Наполеоном надолго отбросит исполнение конституционных планов.

Подавляющее большинство русского общества было охвачено резкими антинаполеоновскими настроениями. Они были настолько сильны, что в напряженные моменты войны различие между отдельными идейными группами зачастую смазывалось. Приведем два характерных примера.

Николай Михайлович Карамзин, уезжая из Москвы (он покидал ее одним из последних, успев спасти лишь рукописи своей «Истории Государства Российского»), встретил при выезде из города своего старого знакомца, известного патриота, добродушного Сергея Глинку. Глинка – человек неуравновешенный, легко соединявший исключительную мягкость души с вспышками крайнего энтузиазма, – находился на вершине трагического восторга. Стоя в толпе возбужденного народа и почему-то размахивая большим ломтем арбуза, он пророчествовал о будущем ходе событий. Увидев Карамзина, Глинка обратился к нему с трагическим вопросом: «Куда же это вы удаляетесь? Ведь вот они приближаются, друзья-то ваши! Или наконец вы сознаетесь, что они людоеды, и бежите от своих возлюбленных! Ну, с богом! Добрый путь вам!» Карамзин молча сжался в глубине кареты – и вовремя: дискуссия с Глинкой в раскаленной атмосфере этого дня могла стоить писателю жизни.

Однако описанный эпизод имеет смысл сопоставить с другим, происшедшим в это же время. Карамзин, которого Глинка, по старой памяти, представил галломаном, провел день следующим образом. Накануне, отправив семью из Москвы, он переехал в дом к Ф. В. Ростопчину, с которыми его связывали отношения свойства (они были женаты на сестрах). Характеры и симпатии Карамзина и Ростопчина в «обычное» время были столь различны, что в иной ситуации их объединение могло бы изумить. В последние же дни перед сдачей Москвы Карамзин вечерами в доме Ростопчина пророчил гибель Наполеона не хуже Сергея Глинки. Более того; утром того дня, когда Глинка разоблачал его «галломанию», Карамзин собирался лично принять участие в сражении у стен Москвы и покинул столицу только тогда, когда стало ясно, что она будет сдана без боя. Перед этим он благословил нескольких своих молодых друзей сразиться и погибнуть у стен Москвы.

Лев Толстой в «Войне и мире» глубоко проник в динамику общественных отношений и общественной психологии, показав, как вчерашний бонапартизм русских свободолюбцев в момент, когда война перенеслась на территорию России, сменился героическим патриотизмом. Патриотические настроения охватили и мужчин и женщин, что прекрасно передано и в «Войне и мире», и в уже неоднократно упоминавшемся нами пушкинском «Рославлеве», и в незаконченной драме-мистерии А. Грибоедова «1812 год».

Война с первых же дней изменила повседневную жизнь армии, создала совершенно новый быт, полностью противоположный довоенному порядку. Русская армия начала XIX века (в отличие от армии петровской и суворовской в XVIII столетии) была «парадной армией». Под бой барабана и звуки флейты она должна была вышагивать, поднимая ногу, как в балете.

«Парадная армия» не только отличалась обилием условностей, бессмысленных с точки зрения логики войны. Унаследованная от прусской армии фрунтомания была не причудой Павла I и Павловичей, а политикой. Подобно тому, как дрессировщик, в подавляющем большинстве случаев, является естественным врагом животного, что исключает возможность их солидарности и сговора, прусская система обучения делала солдата и офицера врагами. Солдат ненавидел офицера больше, чем неприятеля, и офицер отвечал ему тем же. Прусская методика не только радовала глаза Павловичей балетной стройностью движений, но и воспитывала войско, в котором офицеры не могли бы в случае переворота рассчитывать на поддержку солдат. Такую армию можно было использовать для блистательной демонстрации вдохновенных изобретений фрунтомании, но для войны она не годилась. Не случайно в среде Павловичей повторялись слова: «Война портит армию».

1812 год отбросил подобные представления. Ему не нужна была «армия парадов». Истории стала необходимой народная армия, ей потребовались огромные массовые усилия, массовые жертвы.

У войны много разных сторон. Нас, как уже говорилось, интересует та сторона событий, которая волновала Л. Толстого и Стендаля, – поведение человека на войне.

Александр Твардовский писал:

 

Города сдают солдаты,

Генералы их берут.

 

Но между генералом и солдатом стоит офицер. В 1812 году это был молодой дворянин. Многие из этих офицеров, собственно говоря, и начнут жизнь на полях сражений. О них и пойдет речь.

Война создала совершенно новый стиль и темп жизни не только для солдат, но и для офицеров, особенно для тех, чей военный опыт был невелик. К трудностям похода они не успели привыкнуть. Например, если в дни отступления у генералов оставались коляски, денщики, деньги, то младшие офицеры в первые же дни войны все это растеряли: исчезли куда-то коляски, отстали денщики, крепостные повара оказались где-то совсем в других деревнях. А ведь офицеры в ту пору должны были питаться за свой счет, пищу надо было покупать самим – в разоренной стране и, как правило, почти не имея денег. (Не следует полагать, что офицер русской армии в массе своей был богатым. Хорошо обеспеченные молодые люди служили обычно в гвардии, армейский офицер очень часто происходил из небогатой семьи, и денежные его возможности были весьма невелики.)

Из дневника генерала H. H. Муравьева-Карского мы узнаем о бытовых условиях жизни молодого офицера в начале войны: братья Муравьевы сразу же оказались в прожженных, рваных шинелях; один из них заболел. При отступлении хаты были забиты ранеными, которых просто бросали на произвол судьбы; начался тиф, появились вши… Все это для молодых людей, которых воспитывали французы-гувернеры и которые проводили детство в Швейцарии, оказалось совсем новым. Но они увидели в первую очередь не свои невзгоды – они увидели Россию, народные страдания.

Трудно себе представить, насколько изменялась жизнь офицера, попадавшего в боевые условия. На войне само собой отпало множество ненужных, но в мирное время обязательных деталей армейской жизни. Отпали не только парады, но и побудки, потому что на войне никого не будят и никого спать не укладывают – этим занимается неприятель. Здесь уже не требуют с солдат петличек, вычищенных сапог. А главное – офицерская молодежь оказалась гораздо ближе к солдатам.

До войны офицер встречался с солдатами как командир роты или батальона. Он приходил на время учений, к восьми утра, а примерно к двенадцати – часу дня он уходил. Дальше солдатами занимался фельдфебель. Теперь солдат и офицер – все время рядом, и мы увидим, какое огромное влияние окажет это на молодежь будущего декабристского поколения.

Между офицером и солдатом уже в период отступления сложились совершенно новые отношения. Их не следует идеализировать: отношения эти во многом вырастали на почве крепостного быта. Но помещик и крестьянин были не только врагами. Основной массе крестьян привилегированное положение барина казалось естественным – ненависть направлялась против «плохого» барина. Офицеры для солдат по-прежнему оставались господами, но теперь (а не во время парада!) существование их было осмысленно, мотивированно: воевать без них невозможно. Одновременно и офицеры увидели в солдатах соучастников в историческом событии. Особенно ярко проявился новый стиль отношений в партизанской жизни.

Н. Троицкий недавно показал, что партизанское движение задумано было еще до того, как Денис Давыдов изложил его принципы Кутузову. Однако история справедливо связала партизанскую войну с именем Д. Давыдова. Поэт и воин-партизан оказался не только смелым практиком партизанского движения, но и разработал до сих пор уникальную его теорию. Он отметил неизбежную народность партизанской войны, неизбежность сближения в ней солдата и офицера.

Очень интересно Денис Давыдов писал о том, что народная война потребовала совершенно иных навыков. Когда гусары Давыдова впервые показались в русских деревнях, в тылу у врага, русские мужики их чуть не перестреляли, потому что мундиры – и французские и русские в золотом шитье – были для крестьян одинаково чужими и они приняли гусар за французов. «Тогда, – пишет Давыдов, – я на опыте узнал, что в Народной войне до́лжно не только говорить языком черни, но и приноравливаться к ней и в обычаях и в одежде. Я надел мужичий кафтан, стал отпускать бороду, вместо ордена св. Анны повесил образ св. Николая и заговорил с ними языком народным». Николаевского ордена в России не было, но этот святой, чей образ в народном сознании иногда даже заслонял Христа, глубоко национален. Происходит двойная замена: символа военного – церковным и дворянского – общенародным. Икона св. Николая и самим Давыдовым воспринималась как знак его сближения с народом – как и сама партизанская деятельность. Вопрос имел и практическую сторону. Только в таком виде (армяки, борода, икона), а главное – не говоря по-французски (что тоже было запрещено гусарам-партизанам), отряд Дениса Давыдова начал быстро обрастать крестьянами, и это послужило сигналом к народной войне, которая сыграла столь большую роль в окончательной судьбе наполеоновской армии и еще большую – в перестройке сознания русского образованного человека, дворянина.

Следует отметить и еще одно обстоятельство. Реальный быт всегда располагается в реальном пространстве. Молодые офицеры с первых дней войны были «выброшены» в совершенно новое пространство. В 1812 году (и вообще в ту пору) война была маневренная, подвижная, окопов не рыли, даже в таких больших сражениях, как Бородинское, – лишь наскоро сделанные флеши. Для русской армии война началась с отступления: по Смоленской дороге двигалась первая армия, потом, когда она соединилась со второй, – вся армия. Колонна растянулась на 30–40 верст. Кавалерист мог проскакать это расстояние за несколько часов. Поэтому съездить в соседний полк к приятелю, к брату, к соседу по поместью стало вдруг очень просто: фактически вся офицерская молодежь России была собрана в эти дни на Смоленской дороге. Офицеров сближали и материальные трудности, о которых говорилось выше, и общий патриотический подъем, и общие мысли о судьбах страны. Шли нескончаемые беседы и споры. В них рождался новый человек – человек декабристской эпохи.

Просматривая фронтовые дневники и письма молодых офицеров этих дней (написанные зачастую по-французски), мы встречаем здесь напряженные размышления о России, о народе, а рядом с ними – мысли о литературе, рисунки и т. д. Мы с удивлением замечаем, что молодые офицеры в краткие часы ночного отдыха находят время спорить об искусстве, о человеческих нравах и привычках. Заглянем в дневник А. Чичерина.

В 1812 году молодому офицеру Александру Чичерину исполнилось девятнадцать лет (Чичерин едва дожил до двадцати лет, был тяжело ранен в Кульмском сражении и умер в военном госпитале в Праге; он похоронен там же, на русском кладбище; памятник ему стоит до сих пор). Юноша этот вел дневник (естественно, на французском языке). Воспитателем его был Малерб – довольно известный в Москве преподаватель. Он обучал и декабриста М. Лунина – и Лунин впоследствии назвал Малерба в числе людей, наиболее сильно на него повлиявших…

Семеновский офицер Чичерин живет в одной палатке с князем Сергеем Трубецким – будущим декабристом, затем – неудачным диктатором 14 декабря и многолетним каторжником, в одной палатке с Иваном Якушкиным – тоже будущим декабристом и каторжником. Сюда заезжает и Михаил Орлов, декабрист. Да и сам Чичерин, если бы через год его не сразила пуля француза из корпуса маршала Вандома, наверное, тоже попал бы в Сибирь.

Дневник Чичерина начинается сразу после Бородинского сражения (существовали и предшествующие дневники, но они, к сожалению, потеряны). Юноша (по сути дела – почти мальчик) записывает свои впечатления и рисует. Между Бородинским сражением и приходом русской армии в Москву он отмечает: «За один день я сделал три рисунка, написал две главы».

Все записи Чичерина очень интересны: содержание дневника – реальная бытовая, во многом – случайная, то есть настоящая жизнь. «После Бородинского сражения мы обсуждали ощущения, которые испытываешь при виде поля битвы; нечего говорить о том, какой ход мысли привел нас к разговору о чувстве. Броглио (старший брат лицеиста – однокурсника Пушкина. – Ю. Л.) не верит в чувство. <…> – Все это химеры, говорил Броглио, одно воображение: видишь цветок, былинку и говоришь себе: „Надо растрогаться“ и, хотя только что был в настроении самом веселом, вдруг пишешь строки, кои заставляют читателей проливать слезы. Я спорил, возражал ему целый час… Наконец пора было ложиться спать, а назавтра мы прошли через Москву» (с. 17).

Если бы Чичерин описывал свои чувства не в походном дневнике, а – через много лет – в мемуарах, он обязательно написал бы, что́ они думали в ночь перед тем, как «прошли через Москву», о судьбах России. И это была бы правда: конечно, именно такие мысли наполняли молодых офицеров перед оставлением Москвы. Но об этих сокровенных мыслях – слишком болезненных, – как правило, вслух не говорят – говорить о них нецеломудренно. Однако Чичерин и его собеседники читали Шиллера и Шекспира, и они сознают себя свидетелями великих событий. Но при этом анализируют в первую очередь свое к ним отношение. Не случайно те из них, кто выживет, сделаются романтиками. В ночь после Бородина молодые люди отрывают время от сна, чтобы осмыслить прошедший день, понять и проанализировать свои чувства, сделать военные события фактами самосознания. Мы как бы подсмотрели самую интимную сторону исторического процесса – превращение события в факт мысли. Именно здесь начинается трансформация исторического действия – войны с Наполеоном – в факт исторического сознания, в события на Сенатской площади.

Следующая запись: «Война так огрубляет нас, чувства до такой степени покрываются корой, потребность во сне и пище так настоятельна, что огорчение от потери всего имущества незаметно сильно повлияло на мое настроение – а я сперва полагал, что мое уныние вызвано только оставлением Москвы» (с. 17). Этот мальчик хотел бы быть только патриотом, но он еще должен есть, он еще должен спать, ему еще нужны простые средства к жизни, и это его, юного романтика, сильно огорчает.

Последняя запись интересна и в другом смысле: постоянное самонаблюдение закономерно приводит Чичерина к мыслям об искренности, об истинном смысле его настроений. Ему хочется подвергнуть самого себя, свой внутренний мир строгому самоанализу и строгому анализу своего анализа. В размышлениях Чичерина опознается тот ход мысли, который привел от психологии сентиментализма к толстовскому психологизму.

В кармане у Чичерина оказалась ассигнация, он ее вынул: «В тоске и печали я вертел в руках несколько ассигнаций… <…> Я дрожал при мысли о священных алтарях Кремля, оскверняемых руками варваров. Поговаривали о перемирии. Оно было бы позорным… Итак, я держал в руке ассигнацию. Взглянув на нее, я увидел надпись: „Любовь к отечеству“». Этой надписью юный офицер воспламенился, но повернув ассигнацию, он «прочел „50 рублей“. Разочарование было ужасно!» (с. 17). Даже в перерывах между сражениями, записывая мысли, полные бесхитростной искренности, молодой офицер не может удержаться от чисто стернианского стиля повествования.

Духовное становление Чичерина идет очень быстро. Уже через несколько дней после оставления Москвы он записывает: «Я всегда жалел людей, облеченных верховной властью. Уже в 14 лет я перестал мечтать о том, чтобы стать государем» (с. 20). Запись эта исключительно интересна. Что значит – «мечтать стать государем»? Конечно, никакой кадет (а в четырнадцать лет Чичерин был в кадетском корпусе) не мог мечтать стать императором России. Но зато у всех перед глазами был Наполеон – армейский офицер-артиллерист, который стал императором и держит в руках судьбы Европы. «Мы все глядим в Наполеоны», – говорил Пушкин. Однако Чичерин в четырнадцать лет об этом перестал мечтать – он начинает мечтать о свободе. Интересны записи Чичерина тарутинского периода, когда армия вышла из Москвы. У Чичерина есть любопытные размышления о том, как он видел Москву и не мог поверить, что он ее видел. Затем Тарутино, фланговый марш, армия вышла как будто бы в тыл французам, остановилась. Короткий перерыв – начинаются беседы. Тут, во время остановки (около месяца длился перерыв в боях), происходит исключительно быстрое умственное созревание юного офицера. Вот его новая запись: «Идеи свободы, распространившиеся по всей стране, всеобщая нищета, полное разорение одних, честолюбие других, позорное положение, до которого дошли помещики, унизительное зрелище, которое они представляют своим крестьянам, – разве не может все это привести к тревогам и беспорядкам?.. Мои размышления, пожалуй, завели меня слишком далеко. Однако небо справедливо: оно ниспосылает заслуженные кары, и может быть революции столь же необходимы в жизни империй, как нравственные потрясения в жизни человека… Но да избавит нас небо от беспорядков и от восстаний, да поддержит оно божественным вдохновением государя, который неустанно стремится к благу, все разумеет и предвидит и до сих пор не отделял своего счастья от счастья своих народов!» (с. 47). Размышления Чичерина очень типичны. В 1812 году, конечно, ни один человек в России не мог желать народной революции: это было бы совершенно не ко времени, и этого не было. Надежды возлагались на государя. Но мысль о необходимости свободы, о допустимости – в крайнем случае – и революций приходит в Тарутино в голову мальчику, которому нет еще двадцати лет. Это – влияние военных событий.

Иначе, гораздо более зрелым, встретил войну другой человек, судьба которого не менее характерна. Это профессор Дерптского (ныне Тартуского) университета Андрей Сергеевич Кайсаров. Он родился в 1782 году и погиб в 1813 году: время гибели Чичерина стало временем и его смерти, только Чичерин умер под Кульмом, в южной Германии, а Кайсаров – под Бауценом, значительно северней.

Духовная жизнь Кайсарова началась в Москве, в кружке молодых свободолюбцев, в последние месяцы жизни Павла I. Молодые люди зачитывались Шиллером. Их идеалом был Карл Моор – мятежный герой трагедии Шиллера «Разбойники». Все члены кружка мечтали о тираноубийстве, но жизненные пути их быстро разошлись. Самый талантливый из них, Андрей Тургенев, рано умер. Другой блестящий талант – А. Ф. Мерзляков – стал московским профессором; о нем Пушкин позже скажет: «Добрый пьяница Мерзляков, задохшийся в университетской атмосфере». Третий член Дружеского литературного общества – В. Жуковский. Кайсаров в ту пору – молодой офицер.

Под влиянием своих увлеченных литературой друзей Кайсаров выходит в отставку. Как и все члены кружка, он восторгается Шиллером, Гёте, позже Шекспиром. Но вскоре интересы его меняются. Остро чувствуя недостатки своего образования, Кайсаров начинает заниматься политической экономией – а затем решает сделаться ученым. Этот замысел обнаруживает большую умственную самостоятельность недавнего офицера: ученый – не дворянская профессия (вспомним слова Простаковой в «Недоросле»: география – «и наука-то не дворянская»). Среди профессоров в России не было до начала XIX века ни одного наследственного дворянина. Первым потомственным дворянином, занявшим университетскую кафедру, был Г. Глинка. Это чрезвычайное событие Карамзин отметил специальной статьей в «Вестнике Европы». Однако других дворян, желавших последовать примеру Глинки и Кайсарова, не нашлось. Действие «Горя от ума» происходит позже, но и там то, что «князь Федор» – химик и ботаник, вызывает возмущение именно как нарушение дворянского этикета («хоть сейчас в аптеку, в подмастерьи»). Кайсаров не напрасно «упражнялся в расколах и в безверье», подобно герою «Горя от ума»: он тоже решился избрать уникальное в дворянской среде поприще ученого.

Путь к науке начинается с изучения иностранных языков. Как столичный дворянин (мать Кайсарова – москвичка, родовое поместье – в Саратовской губернии) Кайсаров владел французским с детства. Теперь начинается энергичное изучение других языков, прежде всего немецкого и английского. Путь молодого человека, стремящегося к науке, в ту пору неизбежно приводил в Германию. Кайсаров едет в Геттинген.

Геттингенский университет занимал среди европейских учебных заведений особое место. Геттинген – немецкий город, однако политическое положение его в раздробленной Германии особое: город этот принадлежал английской короне, и на территории его действовала английская конституция – Habeas Corpus act. В Геттингене собираются свободолюбивые профессора всей Германии. Здесь же преподает знаменитый исследователь русских летописей – профессор Шлецер, долго живший в Петербурге и связавший с Россией свою молодость. Шлецер покровительствует русским студентам, и не случайно в Геттингене в начала XIX века собирается молодежь, которая потом оставит заметный след в русской культуре. Одновременно с Кайсаровым в Геттингене учится Александр Тургенев, в будущем – друг и собеседник почти всех великих писателей, историков, крупных политиков Европы, человек, который в 1811 году привезет Пушкина в Лицей, а в 1837 году – единственный из друзей – повезет тело поэта из Петербурга в Святогорский монастырь. Через несколько лет в Геттингене появится брат Александра Тургенева – Николай Тургенев, будущий декабрист. Одновременно с Кайсаровым в Геттингенском университете находился А. П. Куницын, в будущем – один из любимых преподавателей пушкинского Лицея, которому поэт посвятил строки:

 

Куницыну дань сердца и вина!

Он создал нас, он воспитал наш пламень,

Поставлен им краеугольный камень,

Им чистая лампада возжена…

 

(Пушкин, II, 972)

Сюда же Пушкин позже приведет Ленского. Кстати, указание на то, что Владимир Ленский был «с душою прямо геттингенской», обыкновенно истолковывается как намек на романтизм героя: читатель зачастую забывает о различии геттингенских либералов и немецких романтиков. Для Пушкина же упоминание Геттингена исполнено особого и глубокого смысла, и Ленский первоначально был отнюдь не случайно охарактеризован как «крикун, мятежник и поэт», а вместо «Германии туманной» ранее стояло:

 

Он из Германии свободной

[Привез] учености плоды

Вольнолюбивые мечты,

Дух пылкий прямо благородный,

Всегда восторженную речь

И кудри черные до плеч.

 

(VI, 267)

Современный читатель утрачивает значительную часть смысла этих строк, поскольку не придает значения деталям, как всегда у Пушкина – исключительно точным. «Всегда восторженная речь», столь свойственная, например, В. Кюхельбекеру, – черта «вдохновенного» и смешного в светском обществе романтического поведения. «Кудри черные до плеч» – тоже значимая для современников черта: англоман Онегин «пострижен по последней моде», а Ленский, либеральный романтик, подобно Шиллеру, носит кудри до плеч. Итоговая характеристика Ленского: «Поклонник славы и свободы» – вполне серьезна: иронический ее оттенок в контексте пушкинской строфы связан с отношением Пушкина 1824 года к романтическому либерализму. Геттингенец Кайсаров тоже был «поклонник славы и свободы».

В Геттингене у знаменитого Шлецера Кайсаров изучает русскую историю, экономику. Здесь же в 1806 году он защищает на латинском языке диссертацию (оказалось, что для ученого необходим и этот язык: и диссертация, и весь диспут – на латыни). Замечательно название работы – «De manumittendis per Russiam servis», что нужно перевести – «О необходимости освобождения рабов в России».

Однако геттингенский студент был не только свободолюбцем – черта в эти годы не столь уж исключительная. Кайсаров с необычайной энергией занимается политическими науками. По совету своего учителя Кайсаров разрабатывает программу чрезвычайно широкого изучения народной жизни славян. Либерализм и народность сливаются у него в единый план создания «науки о народе» с неслыханным для того времени охватом материала и проблем. В замысел его входят исследования фольклора всех славянских народов. Он посещает земли чехов, лужицких сербов и хорватов. Его интересуют и сербы, и он совершает очень опасное путешествие в захваченные Турцией районы: отношения между Турцией и Россией в те годы были крайне враждебны.

К этому времени Кайсаров – университетски образованный человек. Он проводит известный срок в Англии и Шотландии. В Англии он, в частности, собирает рукописи, касающиеся русской истории. В Эдинбурге Кайсаров получает второй диплом доктора – на этот раз медицины. В 1810 году его избирают профессором Дерптского университета. Короткое время, проведенное им после возвращения из-за границы на родине, в Саратове, окончательно убедило его отказаться от всех проторенных для дворянина дорог. Он уже связал себя с «недворянскими науками» и решил избрать для себя будущее профессора в Дерпте (Дерпт все же не совсем Россия: возможно, что стать профессором какого-либо русского университета даже Кайсаров не решился бы).

В Дерпт молодой преподаватель приехал в начале 1811 года и, по-видимому, произвел хорошее впечатление: через год его избирают деканом. Он начал вести курс русского языка, начал работать над словарем всех славянских языков (грандиозный замысел!), над словарем древнерусского языка. Но тут запахло войной (ее еще не было, но гвардия отправилась уже в Вильно, туда же отправился и император). Из Дерпта Кайсаров с еще одним университетским профессором, Рамбахом, послал Барклаю де Толли письмо, предложив организовать в армии типографию. К этому времени Кайсаров владел уже практически всеми европейскими языками: в предложенном им плане пропаганды в армии Наполеона это было необходимо. Кроме того, Кайсаров предложил издавать первую в истории России полевую армейскую газету. Она вышла (один номер удалось найти) на двух языках: на русском и на немецком. Из Дерпта Кайсаров отправил в действующую армию из университетской типографии печатный станок и несколько типографских рабочих-эстонцев (к сожалению, их имена установить не удалось).

Весь период отступления Кайсаров провел в очень трудных условиях: его товарищ, профессор Рамбах, вернулся в Дерпт и вся деятельность типографии легла на его плечи. Он получил чин майора ополчения и один начал трудное дело – издание печатной продукции в отступающей армии. По-видимому, Кайсаров был автором тех листовок, которые направлялись во французскую армию от имени Барклая де Толли.

Положение походной типографии несколько изменилось к лучшему, когда в армию приехал Кутузов. Брат Кайсарова, Паисий, был любимым адъютантом Кутузова (многим, видимо, он известен по картине «Совет в Филях»). Он оказал помощь Андрею Кайсарову в организации типографии штаба. Типография превратилась фактически в голос молодых офицеров, группировавшихся вокруг Кутузова и активно его поддерживавших.

После Бородинского сражения, во время ночного отступления, Кайсаров встретил своего старого друга, поэта В. Жуковского. Через Москву они прошли вместе. Александр Чичерин провел ночь после сражения в философских спорах с друзьями; Кайсаров и Жуковский иначе: они зашли в Успенский собор в Кремле и отслужили молебен за спасение России. Размышления Чичерина о будущем России и молебен Кайсарова и Жуковского – две стороны того нового, что переживала русская молодежь в 1812 году. Офицеры из армии Потемкина и Суворова думали и говорили о другом.

Типография Кайсарова развила особенно активную деятельность в Тарутинском лагере. Плоды ее, видимо, дошли до нас далеко не полностью. Когда Кутузов умер, Паисий и Андрей Кайсаровы пошли в партизанский отряд, и там А. С. Кайсаров погиб.

События 1812 года охватили весь дворянский мир России. Однако переживание этих событий не было однородным. Кроме рассмотренных уже Петербурга и Москвы, был еще третий мир – дворянская провинция. Облик провинции 1812 года резко отличается от ее обычной каждодневности. Большое число жителей Москвы отхлынуло в провинцию: те, кто имел поместья в Саратовской губернии, на Украине, в Орловской или Курской губерниях, направлялись в свои вотчины, чаще – в близкие к ним губернские города: время настраивало на общественность и люди предпочитали оседать группами, собираться вместе. Письма из армии и кутузовские реляции, печатавшиеся на отдельных листах толстой голубоватой бумаги, передавались из рук в руки. В это время частное письмо выполняло порой функцию газеты: его не стеснялись передавать и переписывать. Это, равно как и прилив в провинцию богатых столичных жителей, оживляло ее. Отличительной чертой 1812 года стало стирание резких противоречий между столичной, погруженной в политику, жизнью и «вековой тишиной» жизни провинциальной.

Вместе с тем драматически складывалась судьба тех, кто, покинув Москву, оказывался отрезанным от своих поместий, занятых французами, или вообще поместий не имел (как, например, Карамзин, давно уже практически передавший свою земельную собственность брату). Попавшие в Нижний, в уральские или поволжские города, часто уезжавшие из Москвы, все оставив или, как Ростовы в «Войне и мире», скинув с телег имущество, чтобы разместить раненых, оказывались в непривычно бедственном положении. Заброшенный в Нижний Новгород и кое-как там перебивавшийся Василий Львович Пушкин писал:

 

Примите нас под свой покров,

Питомцы волжских берегов!

 

 

Примите нас, мы все родные!

Мы дети матушки Москвы!

Веселья, счастья дни златые,

Как быстрый вихрь промчались вы!

..……………………………………………….

 

 

Чад, братий наших кровь дымится,

И стонет с ужасом земля!

А враг коварный веселится

На башнях древнего Кремля!

 

Стихи Василия Львовича Пушкина не отличались художественной силой, но такие слова в них, как «Жилища в пепел обратились» или же сказанные о Наполеоне:

 

Погибнет он! Бог русских грянет!

Россия будет спасена! —

 

видимо, действовали на слушателей (Василий Львович любил читать свои стихи) безотносительно к их художественным достоинствам.

Многие московские семьи – люди, укрепленные в Москве корнями и проводившие там всю жизнь, за исключением поездок за границу, на воды, или путешествий в родовые деревни, – оказались разбросанными в центральных и восточных губерниях России. Трагична была участь семьи Карамзина. Карамзин отправил свою семью в деревню, а сам до последней минуты оставался в Москве. Вот что он писал Дмитриеву в Петербург 20 августа 1812 года: «…отправил жену и детей в Ярославль с брюхатою княгинею Вяземскою; сам живу у графа Ф. В. Ростопчина и готов умереть за Москву, если так угодно Богу. Наши стены ежедневно более и более пустеют: уезжает множество». В этом письме Карамзин с неожиданной для его суховатых писем эмоциональностью пишет, что Ростопчина он полюбил «как Патриот Патриота». Письмо написано в переломную для Карамзина минуту: он отказывается от начатого им огромного труда – «Истории», ибо готовится делать историю, а не описывать ее: «Я простился и с Историею: лучший и полной экземпляр ея отдал жене, а другой в Архив Иностранной Коллегии. Теперь без Истории и без дела читаю Юма о Происхождении идей!! <…> Я благословил Жуковского на брань: он вчера выступил отсюда навстречу к неприятелю. Увы! Василий Пушкин убрался в Нижний». В этом письме характерно многое: и чтение Юма, в котором Карамзин искал исторических ответов, и умолчание о том, что сам он собирается пойти в ополчение и драться у стен Москвы (это могло бы прозвучать как невольный упрек коренному москвичу Дмитриеву, проводившему эти дни в безопасном Петербурге), и явная ирония в адрес непатриотического, как кажется Карамзину, поступка Василия Львовича Пушкина.

Сражение под Москвой не состоялось, и Карамзин вынужден был одним из последних покинуть город. Следующее письмо Дмитриеву он написал почти через два месяца – 11 октября – из Нижнего Новгорода: «Выехав из Москвы в тот день, когда наша Армия предала ее в жертву неприятелю, я нашел свое семейство в Ярославле и оттуда отправился в Нижний. Думаю опять странствовать, но только без жены и детей, и не в виде беглеца, но с надеждою увидеть пепелище любезной Москвы: граф П. А. Толстой предлагает мне идти с ним и с здешним ополчением против Французов. Обстоятельства таковы, что всякой может быть полезен или иметь эту надежду: обожаю подругу, люблю детей; но мне больно издали смотреть на происшествия решительныя для нашего отечества». Далее Карамзин как бы подводит черту предшествующей жизни: «Вся моя библиотека обратилась в пепел, но История цела: Камоэнс спас „Лузиаду“. Жаль многого, а Москвы всего более… <…> В какое время живем! Все кажется сновидением».

Карамзину дорого достался уход из Москвы: он потерял не только труды многих лет, но и одного ребенка, умершего в дороге.

События взволновали и провинцию. Служивший в эту пору в Пензе Ф. Ф. Вигель рассказывал о впечатлении, которое произвело на него известие о взятии Москвы. «В воскресенье, 8 сентября, день рождества Богородицы, пошел я на поклонение губернатору. Я нашел его в зале, провожающего князя Четвертинского. Я худо поверил глазам своим, и у меня в них помутилось. Не будучи с ним лично знаком, много раз встречал я в петербургских гостиных этого красавца, молодца, опасного для мужей, страшного для неприятелей, обвешанного крестами, добытыми в сражениях с французами. Я знал, что сей известный гусарский полковник, наездник, долго владевший женскими сердцами, наконец сам страстно влюбился в одну княжну Гагарину, женился на ней и сделался мирным жителем Москвы; знал также, что, по усиленной просьбе графа Мамонова, он взялся сформировать его конный казачий полк. Какими судьбами он в Пензе? Что имеет он с нею общего? Оборотясь к одному из братьев Голицыных и на него указывая: „Что это значит?“ – спросил я. – „Он приехал, – отвечал он мне, – навестить жену свою, которая теперь с матерью находится в Пензе, проездом в Саратовское имение“. – „А что армия?“ – спросил я. – „Он видел ее на Поклонной горе, где собирались, кажется, дать последнее решительное сражение“. Приезд Четвертинского мне все сказал. Он не хочет быть дурным вестником, подумал я, и на день, на два оставляет нам еще надежду.

Целый день ходил я как шальной, избегая, елико возможно, делать вопросы. Вечером навестили меня братья Ранцовы, из коих старший был некогда моим товарищем в министерстве внутренних дел; вид их показался мрачен и угрюм. Говоря о том о сем, „завтра понедельник, – сказал я, – что-то привезет нам завтрашняя почта?“ – „Нет, – сказал мне младший Ранцов, – не ждите ее, она уже не придет“ – и… объявил мне истину. Четвертинский не мог скрыть ее от губернатора, а сей скромный человек сказал ее на ухо двум или трем столь же скромным людям, так что к вечеру, кроме меня, почти весь город знал, что Москва сдана без бою».

Известие о падении Москвы лишь у немногих современников вызвало ту реакцию, которая подсказала И. Кованько «Солдатскую песнь»:

 

Хоть Москва в руках Французов,

Это, право, не беда! —

Наш фельдмаршал князь Кутузов

Их на смерть впустил туда.

 

Не только один Вяземский был охвачен пессимизмом. Князь М. А. Дмитриев-Мамонов, не успевший к Бородинскому сражению сформировать свой полк, присутствовал на поле боя, оставив на время место формирования. Оставление Москвы не охладило Мамонова, но избранный им в командиры полка (Мамонов был назначен шефом созданной им части) Б. А. Четвертинский явно упал духом. Вигель вспоминает, как этот блестящий молодой офицер, отличавшийся как смелостью, так и исключительной красотой, оставив формировавшийся полк, явился вдруг в Пензу с известиями о падении Москвы. Тот же мемуарист рисует выразительную картину реакции провинциального дворянского общества на военные известия: «Всю осень, по крайней мере, у нас в Пензе, в самых мелочах старались выказывать патриотизм. Дамы отказались от французского языка. Многие из них почти все оделись в сарафаны, надели кокошники и повязки; поглядевшись в зеркало, нашли, что наряд сей к ним очень пристал, и нескоро с ним расстались. Что касается до нас, мущин, то, во-первых, члены комитета, в коем я находился, яко принадлежащие некоторым образом к ополчению, получили право, подобно ему, одеться в серые кафтаны и привесить себе саблю; одних эполет им дано не было. Губернатор [кн. Ф. С. Голицын] не мог упустить случая пощеголять новым костюмом; он нарядился, не знаю, с чьего дозволения, также в казацкое платье, только темно-зеленого цвета с светло-зеленой выпушкой. Из губернских чиновников и дворян все те, которые желали ему угодить, последовали его примеру. Слуг своих одел он также по-казацки, и двое из них, вооруженные пиками, ездили верхом перед его каретою».

Военные события сблизили Москву и провинцию России. Московское население «выхлестнулось» на обширные пространства. В конце войны, после ухода французов из Москвы, это породило обратное движение. Бенкендорф в своих мемуарах рассказывает, что Москва сразу же после ухода французов оказалась заполненной толпами жителей. Среди них были и мародеры, и окрестные крестьяне, приезжавшие с пустыми телегами, но имелось также значительное число людей, возвращающихся на пепелище. Город возрождался с исключительной быстротой.

Сближение города и провинции, столь ощутимое в Москве, почти не сказалось на жизни Петербурга этих лет. Более того, занятие Москвы неприятелем отрезало многие нити, связывавшие Петербург со страной. Отправлявшиеся в столицу вынуждены были совершать долгие обходные пути. Известно, какую Одиссею пришлось вынести московским актерам, прежде чем они добрались до столицы. Однако Петербург не был отделен от переживаний этого времени. Защищенный армией Витгенштейна, в относительной безопасности, он гораздо меньше действовал, чем Москва и провинция, но зато имел возможность осмыслять события в некоторой исторической перспективе. Именно здесь возникли такие эпохально важные идеологические явления, как независимый патриотический журнал «Сын Отечества», в будущем сделавшийся основным изданием первого этапа декабристского движения. Многие из первых ростков декабризма оформились именно здесь, в беседах вернувшихся из военных походов офицеров.