1863 г

На обратном пути через Францию мы остановились в Париже. Здесь в это время был Бьёрнстьерне Бьёрнсон, и по его инициативе кружок скандинавов устроил в честь меня праздник в Пале-Рояле. Стол был убран цветами, а в глубине залы красовалась большая картина, на которой был изображен Х. К. Андерсен, окруженный своими сказками. В вышине парил «Ангел», а в отдалении проносилась вереница «Диких лебедей»; виднелись здесь и «Дюймовочка», и «Мотылек», и «Соседи», и «Русалочка», и «Стойкий оловянный солдатик», и даже мышки, рассказывавшие о «Супе из колбасной палочки».

Бьёрнсон произнес горячую речь и в своем увлечении сравнил меня «по чисто народному остроумию и сатире» с Баггесеном, Весселем и Гейбергом.

Я ответил, что мне чудится теперь, будто я умер и вот над моим гробом говорят теперь все, что только можно сказать лучшего, превозносят меня не по заслугам. Я, однако, еще не умер и надеюсь, что передо мною еще долгое будущее, вот я и уповаю, что, может быть, мне удастся хоть несколько оправдать только что сказанное обо мне.

Речи и тосты сменило пение, затем было прочитано «Послание Андерсену» поэта П. Л. Мюллера, а потом я прочел несколько своих сказок. Вообще праздник прошел весело и оживленно. Это был один из тех светлых вечеров моей жизни, которые в последнее время стали выдаваться нередко.

В конце марта мы выехали из Парижа и направились домой в Данию. 2 апреля, день моего рождения, я провел уже в Копенгагене, а с наступлением весенней погоды опять полетел к друзьям своим в Христинелунд, в Баснес и Глоруп. Гостя в этих поместьях, я и разработал свои путевые заметки, составившие книгу «По Испании».

Осенью же я написал для королевского театра комедию «Он не рожден» , а для «Казино» комедию «На Длинном мосту». Обе доставили мне много радости, но скоро светлым солнечным дням настал конец; наступали тяжелые дни, и не для меня одного. На Данию надвигались грозные тучи.

Король Фредерик VII находился в Шлезвиге; вдруг пронеслись тревожные слухи о его здоровье. 15 ноября я был у министра народного просвещения Монрада; он был заметно расстроен. Погода стояла серая, пасмурная; сырой, тяжелый воздух просто давил меня, и мне чудилось, что кто-то умер, кого-то все оплакивают… Немного погодя я направился в одно знакомое семейство, жившее в одном доме с министром Фенгером, и на лестнице столкнулся с директором телеграфов, который лично привез министру какую-то телеграмму. Жуткое предчувствие охватило меня; я остался на лестнице, дождался возвращения директора и спросил его – нельзя ли узнать содержание телеграммы. Он ответил только: «Надо готовиться ко всему худшему!» Я пошел к самому министру и узнал, что король скончался. Я залился слезами. Когда я вышел потом на улицу, на всех углах и панелях уже скоплялся народ: печальная весть облетела город.

На следующее утро погода опять была серая, угрюмая, под стать общему настроению. Я отправился к Кристиансборгскому дворцу. Вся площадь была заполнена народом. Президент совета Галль вышел на балкон и провозгласил: «Король Фредерик VII скончался! Да здравствует король Кристиан IX!» Загремело «ура», и король несколько раз показывался народу. От скромной и счастливой семейной жизни он был призван к правлению государством и перенес вместе с ним тяжелые испытания. Весь мир знает о последней несчастной войне Дании. Датский солдат не знает устали, храбр, прост и честен. С пением, с криками «ура» шли войска на защиту оплота Дании против вторжения немцев, вала Данневирке.

Я еще не терял надежды, что Бог спасет Данию, но по временам в сердце мое закрадывался страх. Никогда не чувствовал я глубже, насколько я привязан к родине. Я не забыл, сколько знаков искренней любви, уважения и дружбы удостоился я в Германии, не забыл своих дорогих немецких друзей, но теперь между нами был положен обнаженный меч. Я не забываю добра и друзей, но родина моя – мать мне, и она мне всего дороже!

1864 г

В новогоднее утро был трескучий мороз, и я невольно вспомнил о наших солдатах на форпостах и в холодных бараках и подумал: «Теперь мороз соорудил мост для врага, и на берега наши хлынут неприятельские полчища! Что-то будет!» Меня не поддерживала непоколебимая уверенность большинства окружающих в неприступности Данневирке. Я ведь знал, что благодаря железным дорогам Германия могла затопить нашу страну полчищами своих солдат, как море в бурю затопляет волнами берег. Я и спросил раз одного из своих воодушевленных земляков: «А если возьмут Данневирке, как тогда быть нашим войскам в Дюббёле и Альсе? Они ведь окажутся отрезанными?» – «Как может датчанин задавать подобный вопрос! – воскликнул он. – Как можно допускать самую мысль, что Данневирке будет взят!» Так велика была вера датчан в Бога, нашу опору и защиту.

Почти ежедневно отбывали на театр военных действий все новые и новые полки наших солдат, все молодежь, отправлявшаяся на войну весело, смело, как на пир. Я неделями и месяцами не чувствовал себя в состоянии заниматься чем бы то ни было; все мои мысли были там. Первого февраля была получена телеграмма, извещавшая о переходе немцев через Эйдер и о начале военных действий. В конце недели пронеслись зловещие слухи об оставлении нашими войсками Данневирке без боя и об отступлении их к северу. Мне казалось, что все это только страшный сон; я глубоко скорбел, и не я один, всех охватило то же чувство глубокой скорби. Семнадцатого февраля неприятель перешел через Kóngeaa (Королевская река), но Дюббёль и Альс оставались еще за нами.

Предшествовавшая война все-таки подняла наш дух; тогда выдавались светлые минуты побед, теперь же мы стояли лицом к лицу с грозной силой, одни, покинутые всеми, и могли утешать себя лишь тем, что если «Бог унижает, Он же и возвышает!».

В походных лазаретах лежали рядом и датчане и немцы. Из Фленсборга ежедневно являлись сострадательные дамы, обходили раненых и приносили им разные прохладительные напитки и фрукты. Какая-то немецкая патриотка протянула было прохладительное одному датскому солдату, но, услыхав, что он благодарит ее по-датски, отдернула свое приношение и повернулась к другому больному, спрашивая его, какой он национальности. «Пруссак! – ответил он, но оттолкнул ее руку со словами: – Не надо мне от тебя ничего, раз ты не дала ему! Теперь мы с ним товарищи! Здесь не поле брани!»

2 апреля беззащитный город Сёндерборг был выжжен неприятелем дотла, и скоро вражьи полчища наводнили всю Ютландию.

Я все еще не терял надежды и веры в Божью милость к нам и пел в то время, как горсть наших храбрецов отбивалась от врага за полуразрушенными шканцами:

 

Горсть храбрецов, надеяся на Бога,

Не даст померкнуть славе Данеброга!

 

Но что поделает в наше время горсть храбрецов против вдесятеро сильнейшего врага! Я готовился ко всему худшему, предчувствовал, что отечество мое подвергнется жесточайшему расчленению и истечет кровью, так что родной язык мой будет раздаваться лишь как эхо с берегов Норвегии. Все мои друзья и знакомые были так же убиты, подавлены горем, как и я. И все мы одинаково горели любовью к родине.

«Альс взят!» Конец! Конец! Никто не помог нам, и худшее уже совершилось. Я даже на минуту отшатнулся от Бога и чувствовал себя вконец несчастным. Настали дни, когда мне казалось, что мне ни до кого и до меня никому нет дела. Я не мог уже облегчать свою душу, открывая ее перед кем-нибудь: к чему? В эти-то тягостные дни и пришла мне на помощь милая, славная жена Эдварда Коллина. Она сумела смягчить мое едкое горе своим ласковым, участливым отношением и все уговаривала меня развлечься каким-нибудь новым трудом. Другая давняя и верная моя подруга, г-жа Нергор, пригласила меня к себе, в свое уютное уединенное поместье Сёллерёд, расположенное на берегу тихого, блестящего озера.

В честь моего прибытия был устроен настоящий праздник. Сад весь осветили разноцветными фонариками, а за мной ухаживали как за дорогим больным, и я ожил. Г-жа Нергор тоже уговаривала меня взяться за работу, а дорогой мой друг, гениальный композитор Гартман попросил меня написать либретто для его пятиактной оперы «Саул», и я исполнил его просьбу.

Затем я провел некоторое время в Мариенлюсте на морских купаньях. Я предполагал, если мир будет заключен благоприятный, проехать потом в Норвегию, где я еще не был и где мой родной язык звучит как колокол в горах, тогда как у нас он похож на мягкий шелест наших буковых лесов, – полюбоваться там бурливыми горными речками, тихими, глубокими озерами и посетить Мунха и Бьёрнсона. Оба они утешали меня в то мрачное, тягостное время милыми сердечными письмами. Но мир был заключен крайне тягостный для Дании, и я не поехал в Норвегию. Конец этого года, самого тяжелого, горького во всей моей жизни, я провел в Баснесе.