Рыжий кот, толстый и кругломордый, сначала с любопытством заглянул с террасы в гостиную, а потом лениво и неторопливо прошагал внутрь, не обращая совершенно никакого внимания на Введенского и Колесова. Дойдя до середины гостиной, он неожиданно завалился на правый бок, разлёгся, выставил вперёд грязные лапы и замурлыкал.

– Сколько же у вас тут котов, – задумчиво сказал Введенский.

– Много, – кивнул Колесов.

Осматривая дом профессора, Введенский понял, что убийца не особенно пытался скрыть следы. Паркет исцарапан и изрезан ножом, в стенах остались зазубрины, а засохшие пятна крови начинались ещё в коридоре.

Скорее всего, убийца вошёл с парадного входа, и профессор открыл ему дверь сам. Драка, судя по крови и беспорядку, началась ещё в коридоре. В гостиной они дрались долго – об этом говорила и сдвинутая тумбочка в одном углу, и опрокинутая статуэтка в другом, и зазубрины от ножа; убийца, казалось, наносил удары чуть ли не вслепую, а Беляев яростно сопротивлялся. Об этом говорил и обнаруженный возле комода погнутый кронштейн для штор, которым, скорее всего, профессор пытался отбиваться.

Драка закончилась возле картины Айвазовского – именно здесь зазубрины на стене стали глубже, и здесь осталось больше всего крови: тёмно-бурые пятна расползались по всей стене.

Драка была долгой и ожесточённой, и именно это заставило Введенского крепко задуматься. Профессору было 87 лет, и на фотографиях он выглядел довольно хилым, что для его возраста неудивительно. Худой, сухой, низкорослый. Он и ходил-то наверняка с трудом, но откуда тогда у него взялись силы оказать такое сопротивление? Взрослому и здоровому человеку хватило бы нескольких ударов, чтобы покончить с ним ещё в коридоре. Но профессор, получив рану в коридоре, умудрился ещё как-то схватить кронштейн и отбиваться им.

Либо профессор оказался мастером джиу-джитсу, либо убийца и сам довольно слаб, подумал Введенский. Может быть, убийца – тоже старик. Или женщина. Или очень больной и немощный человек. В том, что он сделал, много ярости, но мало силы.

Но смог же он как-то вскрыть грудную клетку, вытащить сердце, вставить туда звезду? Или он занимался этим всю ночь? Тоже возможно.

Введенский посмотрел на террасу, откуда открывался вид на огромное море, сверкающее белыми сполохами в закатном свете, – и почему-то подумал, что убийца выбросил нож с обрыва.

Как бы то ни было, думал он, убийца эмоционален, иррационален, и в момент убийства он ненавидел профессора до дрожи. Это слепая вспышка ярости.

Слепая вспышка. Может быть, убийца – слепой, подумалось вдруг ему. Или очень плохо видит. Это объясняло и долгую драку, и зазубрины на стене. А может, профессор смог повредить убийце глаза кронштейном?

Слишком много неизвестных факторов, слишком мало ясного.

Введенский вспомнил фотографии, вспомнил прочитанный ещё в Алуште отчёт вскрытия.

В нём говорилось, что причиной смерти стала «обширная кровопотеря и повреждение жизненно важных органов». Ему почему-то показалось, что в тот момент, когда убийца вскрывал грудную клетку, профессор был ещё жив.

Кот перевернулся на спину, потянулся мохнатыми лапами и выставил огромное белое пузо.

Введенский ещё раз оглядел комнату, пытаясь понять, не упустил ли ничего важного. Да, конечно. Патефон. Хороший, немецкий.

Он подошёл к тумбочке с патефоном, на нём стояла пластинка. Её явно слушали совсем недавно – может быть, даже вчера, – потому что игла съехала в самый центр, оставив на диске свежую спираль царапины. Возможно, пластинка ещё долго крутилась после того, как песня закончилась. Введенский попробовал запустить патефон – завод кончился.

Сама пластинка тоже привлекла его внимание. Она была совсем новой, с блестящей чёрной поверхностью, её явно слушали от силы пару раз, а на этикетке было написано:

Ниже виднелся логотип фирмы Columbia Italia.

1938 год. Совсем новая итальянская пластинка. Здесь они точно не продаются. Откуда?

– Товарищ Колесов, – спросил Введенский, осторожно сняв пластинку с патефона. – Как вы думаете, откуда у нашего профессора новинки итальянской эстрады? Это совсем новая пластинка. Он бывал за границей? Кто-то из его знакомых?

Колесов смутился, всмотрелся в пластинку, пожал плечами.

– За границу он точно не выезжал. Хотя…

– Да?

– На параллельной улице живёт один товарищ, который вернулся из Италии весной этого года.

– Вернулся? – нахмурился Введенский.

– Он был там в эмиграции с начала двадцатых. Попросил разрешения вернуться. Разрешили, вернулся. Теперь живёт здесь.

– Ничего не понимаю. Почему я об этом не знаю? За ним вообще следят? За вернувшимися нужно вести наблюдение.

– Наблюдаем, конечно. Ну, так… – Колесов замялся. – Когда время есть.

– У меня очень много вопросов к вашему городку. Что за товарищ? Где живёт, чем занимался?

– Его зовут Александр Павлович Крамер.

– Дворянская фамилия. – Введенский ещё больше нахмурился. – Кто такой?

– Тоже учёный. Антрополог. Ему сейчас, кажется, 56 или 57 лет, после революции недолго преподавал в Москве, а потом уехал в Италию и не вернулся. Жил в Риме, в Милане, во Флоренции. Катался по Африке и Южной Америке. Никогда не высказывал ничего контрреволюционного, советскую власть принимал, просто вдруг взял и не вернулся. А теперь вот попросил разрешения и поселился здесь. Издавался в «Науке и жизни». Говорят, у него дома коллекция черепов.

– Вы серьёзно? Дворянская фамилия, эмиграция, коллекция черепов? И вы следите за ним, «когда есть время»?

– Как сказать… – Колесов занервничал. – Живёт себе и живёт, почти ни с кем не общается, как и этот… Странный немного, конечно. С иголочки одевается, очень вежливый. Всегда улыбнётся, всегда осведомится о здоровье. Но, знаете, в нём, конечно, сквозит вот это барское. Но его здесь любят, засматриваются. Выглядит как иностранец из кино.

– Завтра я зайду к нему. – Введенский снова осмотрел гостиную и увидел, что солнце уже село и в небе сгущаются сумерки. – А теперь нам пора, меня ждёт водитель. Завтра очень много работы.

Работы действительно много. Первым делом нужно сходить в больницу и осмотреть тело Беляева. Опросить людей. И, в конце концов, нужно поговорить с Крамером. Крамер вызывал в нём больше всего подозрений. Куда смотрят в наркомате, почему не предупредили?

Введенский всё никак не мог привыкнуть, что в Крыму так рано и быстро темнеет. Южная ночь сваливается на тебя неожиданно, как полотенце на клетку с попугаем. Только что было видно море и горы вокруг, а теперь – только темнота, и огни ночного городка на дальнем склоне, и электрический свет в окнах домов, не грязно-оранжевый, как в больших городах, а апельсиново-жёлтый, и стрёкот ночных насекомых, но по-прежнему чертовски жарко.

На улице загорались фонари, выхватывая у темноты мутно-рыжие пятна света. Спасибо советской власти – провела освещение даже сюда.

– У вас тут жара когда-нибудь заканчивается? – спросил Введенский, выходя из дома и закуривая.

– В октябре закончится, – ответил Колесов. – Глядите-ка, а дед Исмаил всё сидит.

Введенский посмотрел на крыльцо соседнего дома – действительно, дед по-прежнему сидел на своём месте, опершись подбородком о палку, и думал о чём-то своём.

– Поговорю с ним, – сказал Введенский и направился в сторону дома.

– Уверены? Вряд ли он скажет что-то пригодное.

– У меня есть соображения на его счёт, – продолжил Введенский, не сбавляя шага.

Старик по-прежнему не обращал ни на что внимания, даже когда Введенский стоял прямо перед ним, а Колесов ждал чуть поодаль.

– Уважаемый, – прокашлялся Введенский.

Старик лениво поднял на него голову, посмотрел мутными и слегка красноватыми глазами, будто бы не на него, а сквозь, скривил лицо в недоумении.

– Уважаемый, – повторил Введенский.

Старик скривил лицо ещё сильнее, будто пытался вслушаться в то, он говорит.

– Меня зовут Николай Степанович Введенский, я из угрозыска. Вашим соседом был известный учёный Беляев, несколько дней назад его убили. Может быть, вы что-нибудь видели или слышали?

Старик раскрыл рот, его огромная нижняя губа задрожала, морщины на лбу дугообразно выгнулись. Он медленно повернулся к Введенскому правым ухом и громко переспросил:

– А?

Введенский замолчал. Осмотрелся по сторонам, набрал воздуха в лёгкие, наклонился, повторил громче:

– Я из угрозыска! В том доме, – он показал пальцем, – убили человека! Вы что-нибудь видели?

– А? – повторил старик, и его голова затряслась.

– Человека убили! – повторил Введенский. – В том доме! Видели что-нибудь?

Старик снова повернул лицо к Введенскому, посмотрел на него ничего не соображающими глазами.

– Море там! – показал он пальцем вправо.

Колесов подошёл к Введенскому, дёрнул за рукав:

– Николай Степанович, ну видите же – старик полоумный и глухой.

– Это вы кое-чего не видите, – тихо возразил ему Введенский. – А зря.

Он постоял над стариком, помолчал, подумал, зачем-то повёл ноздрями, будто пытаясь удостовериться, что почуял тот самый запах.

– Исмаил, не придуривайтесь, – продолжил он уже тихим голосом. – Я прекрасно вижу, что вы всё слышите и понимаете. А ещё у меня хорошее обоняние, и я вижу цвет ваших глаз. Если вы сейчас не пойдёте мне навстречу, я найду того, кто продаёт вам гашиш, и он надолго уедет в Сибирь.

Старик встрепенулся, глаза его приобрели осмысленность.

– Не надо, – сказал он таким же тихим голосом.

– Уже хорошо. А теперь расскажите, что вы помните о ночи с 12 на 13 сентября.

– Да, да… – Старик явно растерялся. – Извини, брат, я… Не надо только этого. Да, да. Я тогда проснулся ночью, часа в два, от криков. Оттуда, из дома.

Введенский кивнул и нахмурился.

– Кричал доктор, – продолжил старик.

– Профессор, – уточнил Введенский. – Других голосов не было?

– Нет, нет. Только он кричал. Страшно, громко. Кричал что-то… «Пошёл отсюда», кричал, да. «Пошёл отсюда, ты кто вообще такой». Гремело что-то, долго гремело, что-то упало, ещё слышал, как что-то разбилось…

Статуэтка, понял Введенский.

– А потом совсем жутким голосом кричал «сдохни, тварь». Очень страшно кричал. А потом, ну… потом просто кричал. Уже не словами. Кричал, мычал. Потом хрипел. Потом перестал.

– А вы что делали?

– Боялся, – честно ответил старик. – Потом, когда затихло, вышел сюда на крыльцо, посмотрел – свет в гостиной горит, но ничего не видно. Посидел тут полчаса, потом в сон стало клонить… Жуткое дело. Клянусь Аллахом, ничего больше не знаю.

– Сможете повторить то же самое под протокол?

Старик кивнул.

– Хорошего вечера. Спасибо, что помогли. Но замечу, что вы плохо знаете ислам, думая, будто он разрешает курить гашиш. Умар ибн аль-Хаттаб определял все вещества, затуманивающие разум, как хамр – то есть нечто неприемлемое для правоверного мусульманина. А Шейх-уль-Ислам ибн Таймийя прямо писал, что гашиш, как и любой другой хамр, запретен и за его употребление полагается сорок или восемьдесят ударов плетью. Советский уголовный кодекс более гуманный. Жить по нему намного проще, чем по шариату.

Старик молчал.

– Я не хотел напугать вас, – улыбнулся Введенский. – Вам это не грозит. Я очень благодарен вам за неоценимую помощь. Доброго вечера.

Введенский посмотрел на Колесова и подмигнул ему.

Колесов был растерян и некоторое время молчал, когда они уже шли по дороге в центр города.

– Честное слово, – сказал он. – Не знаю, как мы не догадались про гашиш. Слушайте… Откуда вы столько всего знаете?

– Много учился, – уклончиво ответил Введенский. – А насчёт гашиша – внимательнее надо быть. Вы же знаете этот запах, его ни с чем не спутать. Я ещё днём подумал, что он не совсем в ясном сознании. У вас тут много такого?

Колесов пожал плечами.

– Разве за ними уследишь? Пару месяцев назад на рынке взяли татарина, который торговал… Но где он брал, у кого закупал – не выяснили. Городок у нас, как я говорил, тихий. Но в тихом омуте, сами знаете.

– Знаю.

Дойдя до машины, Введенский разбудил задремавшего водителя, распрощался с Колесовым, попросив передать привет Охримчуку, и снова уселся на переднее сиденье.

– В номера? – спросил водитель, протирая глаза.

Введенский кивнул.

– Запоминайте дорогу, – сказал водитель. – Я сюда нечасто буду заезжать. Дорога тёмная, но ничего опасного тут нет, да и прямая, не заблудитесь.

Они ехали в санаторий «Береговой», построенный в этих краях около десяти лет назад. Введенский уже знал, что это место с трудной судьбой и ему очень не везло с начальством.

Введенскому было странно осознавать, что он будет тут совсем один, не считая какой-то старухи и сторожа. Один на весь санаторий, как царь. Совсем рядом – набережная, пляж с бетонными волнорезами и красивое море. По утрам он будет варить себе кофе, выходить на балкон и любоваться видами, а вечерами…

А вечерами он будет возвращаться домой по этой тёмной дороге. Заблудиться здесь действительно довольно трудно, но идти, судя по всему, не очень удобно. Ещё одной непривычной вещью в Крыму оказались спуски и подъёмы – где в Ленинграде, плоском, как карельская лепёшка, такое увидишь?

Дорога всё время шла вниз, иногда круто выгибаясь над обрывом, – не горный серпантин, конечно, но похоже. Введенский снова подумал о крымских водителях, которые гоняли по этим дорогам, будто вслепую, лихо заворачивая и не сбавляя скорости на опасных поворотах.

Водитель всё время молчал. Ровно гудел мотор, и впереди не видно ничего, кроме дороги, освещённой фарами: спереди, справа, слева и сверху нависала абсолютная чернота, и только по звёздам можно понять, где кончается небо и начинается море. Или это горы?

Фары выхватывали в густой черноте жёлтую полосу, в свете которой змеилась разбитая дорога.

Гудение мотора и однообразный вид убаюкивали Введенского, ему захотелось спать, как несколько часов назад, когда они ехали сюда из Алушты, но нельзя: надо думать о деле.

– Надеюсь, в санатории есть телефон? – спросил он водителя.

– У входа, в кабинете управляющего. Всё равно управляющего там нет, наверное, можете пользоваться, если он работает.

Если не работает – плохо, подумал Введенский. Нужно связаться с руководством и запросить кучу информации. Особенно о Крамере.

Они подъехали к большим решётчатым воротам и стояли перед ними несколько минут, пока сонный сторож не снял с них замок, щурясь от света фар. Четырёхэтажный санаторий выглядел довольно запущенным для здания, которому меньше десяти лет: с тех пор его явно не обновляли и не перекрашивали, краска на фасаде облупилась, по одной из колонн у парадного входа пошла трещина.

Видимо, тот, кто отвечал за строительство, тоже сел за воровство, подумал Введенский.

Когда они въехали на площадку перед входом, Введенский вытащил из багажника свой чемодан с вещами, пожал руку водителю, попрощался и вышел.

Сторож оказался совсем старик, тоже татарин, в грязной белой рубашке и совершенно лысый. Он жестом поприветствовал Введенского и указал на вход.

– Рады видеть, начальник, – сказал он. – Пойдёмте, покажу вам всё.

Введенский чувствовал себя очень уставшим и хотел только одного – поскорее лечь в кровать. Он кивнул сторожу, приветливо улыбнувшись, и пошёл за ним в вестибюль.

Внутри было грязно и пыльно, стёкла тоже давно не мыли. Электричество есть – и то хорошо.

Телефон, к счастью, работал. Отлично: утром он позвонит в Алушту и запросит всю информацию.

Для него выделили номер на четвёртом этаже, с кухней, собственной ванной и балконом. Заходя в номер, Введенский только сейчас вспомнил, что за день почти ничего не ел, но взять еды в это время уже негде.

– Утром плов делать буду, – сказал сторож, будто угадав его мысли. – Давай угощу.

– С удовольствием, – улыбнулся Введенский. – Завтра утром я бы еще хотел воспользоваться телефоном.

– Всё, что хочешь, – услужливо ответил сторож. – Ты начальник.

Введенский поблагодарил сторожа, забрал ключи, закрыл за собой дверь, включил ночник, поставил у кровати чемодан, стянул с себя гимнастёрку, сапоги и штаны, бросил на тумбочку фуражку, рухнул на кровать и тут же уснул.

Ему снился огромный лес с высокими деревьями, на которых росли вместо шишек и ягод стальные красные звёзды с надгробий. Деревья уходили кронами высоко в небо, земля под ногами зеленела от сырого и мягкого мха, и трещали пересохшие ветки, когда он наступал на них сапогами. Звёзды висели на деревьях, играя яркими солнечными бликами на стальных гранях, – кажется, они чуть-чуть, еле слышно звенели, и где-то далеко в глубине леса раздавалась музыка.

Танго на итальянском языке.

Музыка становилась всё громче и отчётливее, и Введенский открыл глаза, увидел над собой потолок номера, освещённый ночной лампой, и понял, что это не снилось ему. Танго продолжало играть.

Он сел на кровати, помотал головой – нет, точно не снилось. Музыка раздавалась откуда-то снаружи, с открытых дверей балкона.

Он вышел на балкон, всмотрелся в темноту, туда, где шуршало и пенилось ночное море.

Танго играло с берега.

– Что за чертовщина, – сказал он вслух.

Бросился к кровати, быстро влез в галифе и рубаху, натянул сапоги, нашарил в чемодане карманный фонарик, вытащил из кобуры ТТ и проверил патроны.

Снова вслушался в музыку. Да, именно танго, именно на итальянском. Быть не может.

Быстрым шагом направился к выходу, побежал по коридору, спустился по лестнице вниз.

В вестибюле за стойкой управляющего спал сторож. Хорош сторож, подумал Введенский, проходя мимо него. Впрочем, за закрытыми дверями музыки почти не было слышно.

Он вышел наружу – музыка стала громче. Включил фонарь, спустился по крыльцу на площадку перед санаторием, побежал к воротам, открыл задвижку, выбежал на пляж, приставив руку с фонариком к пистолету.

Огляделся по сторонам, поводил фонариком влево, вправо, вперёд. Никого. Музыка играла где-то справа, судя по всему, уже совсем близко.

Он аккуратно и медленно пошёл на музыку, ощупывая темноту лучом фонарика, временами поглядывая вправо и влево, оборачиваясь назад – вдруг кто подбирается сзади – и стараясь ступать осторожно, чтобы вслушиваться в каждый звук.

Но он не смог услышать ничего, кроме музыки и мягкого шороха ночного прибоя. И его собственных шагов.

Источник звука долго искать не пришлось. Патефон стоял на гранитном парапете набережной.

Введенский снял ТТ с предохранителя, замедлил шаг, снова осмотрелся с фонариком по сторонам – никого. Подошёл к парапету, заглянул вниз, на галечный пляж, осмотрел его – тоже никого.

Пахло тиной и сыростью.

Приблизился к патефону – песня уже близилась к концу. Тщательно осветил, осмотрел. Зажал фонарик в зубах, протянул руку к патефону, очень осторожно, будто в осиное гнездо, и быстрым движением снял иглу.

Музыка замолчала, жужжание патефона смешалось с шорохом прибоя.

Введенский снова огляделся вокруг с фонариком. Никого.

Он застопорил патефон и посмотрел на пластинку ближе. Это всё тот же Карло Бути, песня называлась L’ultima sera. Та же фирма Columbia, 1937 год.

Патефон советского производства, с клеймом наркомата лёгкой промышленности, не тот, что у профессора – у того был немецкий.

Введенский понял: тот, кто поставил эту пластинку, скорее всего, всё ещё здесь. Прятался где-то неподалёку и наблюдал.

На его месте он бы тоже прятался где-нибудь и наблюдал.

Ему стало не по себе.

Он снова осторожно огляделся вокруг с фонариком, выхватывая из темноты в жёлтом свете кромку каменистого пляжа с маслянисто блестящими волнами, ступеньки вниз, парапет, брусчатую набережную, скамейки, клумбы, пальмы, снова набережную, снова парапет, бетонный волнорез и опять пляж.

Никого.

Только море шумело за спиной.

Введенский почувствовал, что лицо его вспотело, провёл по нему ладонью, почувствовал набухшие от напряжения вены на лбу.

Какой-то бред.

– Подними руки и выходи! – выкрикнул он в темноту неожиданно для себя.

Молчание.

– Я знаю, ты здесь, – продолжил Введенский.

Тишина.

«Глупости, – подумалось ему. – Меня видно здесь с фонариком, как на ладони, а он может прятаться в этой темноте сколько угодно. Может быть, уже и ушёл давно».

Он постоял так ещё пять минут, пока фонарик не стал светить слабее – кончался заряд. Оставаться здесь в полной темноте ему не хотелось.

Введенский, продолжая оглядываться по сторонам, вытащил у патефона ручку, воткнул её в держатель, закрыл вместе с пластинкой, защёлкнул, взял под мышку, держа в свободной руке фонарик, и направился к санаторию.

Оказавшись в своём номере, он включил везде свет, осмотрел комнаты, закрыл двери на балкон.

Патефон оставил у входной двери, рядом с обувной полкой.

Спать ему больше не хотелось. Часы показывали половину пятого.