Профессор Лартуа обладал почти всеми недостатками, которые, словно лишай, прилипают к людям, наделенным слишком многими талантами от рождения, испытавшим в юности слишком большой успех и удостоенным слишком многих почестей в зрелости. И все-таки он, как религию, чтил дружбу.

На другой день после визита в Виль-д’Авре он нашел Симона Лашома. Тот занимал пост заместителя министра изящных искусств в кабинете Стена – единственной комбинации на протяжении долгого времени, которую можно было считать хоть сколько-нибудь стабильной. Кроме того, после краха Шудлера он устроил своей партии покупку «Эко дю матен» и стал совладельцем этой крупной газеты, занимая там господствующее положение.

– Дорогой Лашом, – начал Лартуа, откинув голову назад, своим чуть свистящим голосом, – дорогой Лашом, вы не имеете права оставлять этого человека в том нищенском состоянии, в каком он находится, и позволять, чтобы он занимался поисками объявлений в газете, принадлежавшей ему. Это чудовищно! Согласен, он совершил достаточно глупостей, но не нужно забывать, что, если бы однажды он не основал этой газеты, вы бы тут не сидели… я имею в виду и вас, и остальных. Так вот! Я считаю, что в какой угодно форме, но все вы обязаны – я не говорю, выстлать ему золотом мостовую, но, в конце концов, дать ему возможность более или менее пристойно дожить до конца своих дней, купить пару-тройку рубашек и взять такси. Шудлер какое-то время, и даже очень долгое время, был в центре парижской жизни. Когда я вспоминаю, какие он устраивал приемы, какой водоворот дел и идей всегда вокруг него клубился, скольких он прямо или косвенно вывел в люди…

Лартуа перевел дыхание.

– Возможно, мне не очень ловко об этом говорить, – добавил он, – но я не могу не вспомнить, мой дорогой Лашом, что ваша первая статья появилась именно здесь, и я не ошибусь, если скажу, что заказ на нее вы получили именно благодаря мне.

Но Симон был уже настолько циничен и уверен в себе, что подобные напоминания, казалось, его ничуть не задевали.

– Но, послушайте… помню ли я! – протянув к Лартуа руки, вскричал он. – Смерть Жана де Ла Моннери… Слово, в котором он указал на вас как на своего преемника в Академии… Да знаете ли вы, что я до сих пор храню письмо, которое получил от вас на следующий день, где вы как раз пишете, что рекомендовали для этой статьи меня?.. Так что это вам, милый друг, я обязан всем, что со мной потом произошло. Да, да!.. Но уверяю вас, – продолжал, – я не знал, в каком положении находится Шудлер. Хорошо, что вы предупредили меня: я тотчас же проверю и сделаю все возможное… Ах, подумайте, дорогой мой и знаменитый друг, – добавил Симон, провожая академика, – я ведь имел неосторожность сказать, что планка офицера ордена Почетного легиона для вас совсем уже на подходе… О! Фактически ничего еще нет… но я, право, не знаю, может быть, в конце концов, в связи с празднованием Четырнадцатого июля…

И Лартуа, который по дороге сюда думал: «В самом деле этот Лашом – мелкий негодяй, и сейчас я ему выдам!» – уходя, говорил себе: «В сущности, он совсем неплохой малый!»

Симон Лашом не преминул на следующем заседании дирекции «Эко» рассказать о положении Шудлера и внес предложение – будто идея принадлежит ему – исправить дело. Все были тронуты подобным великодушием.

Результатом явилось письмо, адресованное Ноэлю Шудлеру, где «Эко дю матен» предлагал ему ежемесячное вознаграждение в размере девяти тысяч франков (почти жалованье главного редактора) как советнику, курирующему полосу, посвященную бирже. Разумеется, любые его советы и критические замечания будут приняты с живейшим интересом, но ему вовсе не вменяется в обязанность какое-либо регулярное присутствие.

В деликатности своей Симон дошел даже до того, что не стал подписывать письмо. Невозможно было проявить благотворительность в более учтивой форме, как невозможно было яснее дать понять Шудлеру, что его присутствие в газете нежелательно.

Письмо это стало для Шудлера началом Ста дней.

Он тут же уложил багаж, взял машину от Виль-д’Авре до площади Согласия, расплатился с шофером через портье отеля «Крийон» и, показав язык главному администратору, снял апартаменты на лучшем этаже.

«Мальчишки! Мальчишки! – повторял он про себя. – Я был в этом уверен. Без меня они с газетой не справляются. Через полтора месяца я снова все приберу к рукам!»

И он тотчас закатил серию обедов и ужинов, «чтобы возобновить контакты». Он приглашал вперемешку – и прежних друзей, и прежних врагов, и забаллотированных парламентариев, и министров, лет десять назад лишившихся портфеля, и полнейших ничтожеств, и мошенников, которых он где-то случайно встретил накануне, и мелких охотников за наживой. Он не мог слышать разговора о каком-либо деле или проекте, чтобы не сказать: «Зайдите, зайдите ко мне. Мы это обдумаем. У меня в руках будут очень большие средства». На некоторое время он стал патриархом странного скопища неудачников, разочарованных, отчаявшихся людей, прикоснувшихся когда-то к успеху, или же тех, кто, перевалив за шестьдесят, так никогда и не повстречавшись с ним, считали еще, что стоят на правильном пути.

Шудлер носил, не снимая, свой вечерний плащ, чуть хромал и пугал клиентуру в холле отеля.

В «Эко» он появлялся каждый день, водил рыбацкой бородой по письменным столам, не замечая, сбрасывал на пол чернильницы и перья художников – словом, вносил беспорядок всюду, вплоть до мраморных плит вестибюля.

Сначала делая вид, будто ему нужен лист бумаги, затем незаметно примостившись на краешке стола и наконец плотно усевшись в кресле, Шудлер снова занял свой кабинет, и Симон, придя в редакцию, не знал, как его выселить.

К концу месяца счета Ноэля Шудлера достигли почти ста тысяч франков. Тогда его безоговорочно попросили вернуться в Виль-д’Авре, предложив лишь ежемесячно выплачивать пенсию.

– Ах, значит, я обязан там жить, значит, это ссылка! – вскричал Шудлер.

Симон опустил глаза и пожал плечами в знак полного бессилия.