Оленя выкурили сразу, «одним махом», как говорили доезжачие. Послышались сигналы: «Видим» и «Королевский», обозначающие, что охота ведется и в самом деле на большого шестигодовалого зверя.

Олень промчался по трем просекам подряд на небольшом расстоянии от всадников, экипажей и машин, и почти все получали удовлетворение, видя, как он летел в двух метрах над землей, вытянув передние ноги, раздув ноздри и запрокинув назад свои великолепные рога.

Шестьдесят собак с воем неслись в нескольких метрах за ним; пробегая по просекам, они напоминали крапчатый, волнистый ковер.

Затем появился Лавердюр: перемахивая через просеки, перепрыгивая ямы, глубоко вдев ноги в стремена, он на полном скаку вытрясал из трубы слюну. Лицо его залила краска, щеки ввалились – на первой же лесосеке, не слезая с лошади, он тихонько выплюнул в носовой платок челюсть, мешавшую ему трубить.

Дети, визжа от радости, взбирались на откосы. Полуденное солнце бледно-золотым гребнем прочесывало деревья.

Всадников было около пятидесяти. Лошади случайных гостей, непривычные к трубе, к хлысту, к сутолоке, неожиданно вставали на дыбы, лягали соседей и при малейшем напряжении вожжей срывались, точно камни, выпущенные из пращи.

Длинноносые мелкопоместные дворяне в светло-желтом платье наблюдали за этим зрелищем с презрением и отвращением.

– Каждый раз на Уберов день одно и то же, – бубнили они. – Вы только поглядите на этот цирк!

Милейший Жилон, с трудом разместив свой широкий зад в седле, сидя на невысокой лохматой кобыле, насупил брови и, лишь только начался гон, принял пренебрежительно-раздраженный вид бывалого охотника.

– Ах, господа! Я страшно боюсь, когда ко мне приближаются слишком близко! – кричал он молодым людям, ехавшим рысью позади него.

И коль скоро обычай запрещал гостям обгонять членов команды, молодым людям приходилось останавливаться или поворачивать на другую просеку.

А сам Де Воос, высокомерный, властный, озабоченный тем, чтобы как можно скорее утвердиться в своей новой роли, обращался, не утруждая себя любезным обхождением, к автомобилистам с высоты седла своего Командора – крупного чистокровного рыжего скакуна:

– Господа, вы оказали бы нам услугу, если бы заглушили моторы. Мы охотимся!

– Вы совершенно правы: они невыносимы, – поддержала его мадемуазель де Лонгбуаль, фанатично увлекавшаяся охотой и трубившая в рог не хуже мужчины.

К ним присоединился даже Лавердюр; охваченный страстью настигнуть своего двухтысячного оленя, он позволил себе, стащив шапку, отругать «этих господ», загородивших все просеки и способных, того и гляди, перерезать путь собакам перед самым их носом.

Никто и не подумал бы, глядя на зловещий, сосредоточенный, напряженный вид охотников, что они получают удовольствие, а не выполняют какую-то важную миссию, провал которой может навлечь на них гнев короля.

Вскоре олень сбавил темп, поиграл с собаками, пробежав перед ними, на короткое время ушел в заросли, надеясь найти стадо, затем вернулся к тому месту, где началась охота и где длинноносые мелкопоместные дворяне спокойно ждали его, пока молодежь успела объехать кругом весь лес и теперь, вконец измученная, с трудом держалась на седых от пены лошадях.

Внезапно олень принял решение и выскочил на равнину, выбрав направление, неожиданное для всех. Таким образом он опередил собак минут на десять.

Габриэля на какое-то время оттеснили на узкой болотной тропинке несколько давних членов команды, которые ехали цепочкой позади тучного Мелькиора де Дуэ-Души, выглядевшего на лошади более внушительно, чем сам Эдуард VII. Выйдя уже из возраста, когда они могли участвовать в бешеных скачках, старики больше доверяли знанию местных краев и охотничьему инстинкту, что всегда помогут им не спеша добраться до первой же лужайки, где собаки допустят оплошность.

До последней минуты Жаклин держалась поблизости от Габриэля. Но тут, на миг обернувшись, он не увидел ее. Они только что миновали болото, и Габриэль, опасаясь, как бы Жаклин не оступилась, подождал ее несколько мгновений и даже вернулся немного назад. Затем, обеспокоенный, с неприятным тревожным чувством и ощущением собственной вины, он решился, несмотря ни на что, следовать вперед. Шума охоты уже не было слышно, и рог Лавердюра едва различался вдали.

«Да нет, ерунда, – раздумывал Габриэль, – если бы Жаклин упала, она позвала бы на помощь. Нас же было много. Но может быть, у нее порвалось путлище…»

Проехав еще пару километров, Габриэль увидел на перекрестке Жаклин, которая, замерев, прислушивалась к далеким звукам и жестом попросила его помолчать.

– Впредь сделайте одолжение следовать за мной, понятно? – произнес он раздраженно.

– Но вы же совсем не двигались, – заметила Жаклин.

– Согласитесь, что я не мог опрокинуть громадную тушу Дуэ-Души, чтобы доставить вам удовольствие!

– Вам стоило лишь перепрыгнуть через яму и взять направо, как это сделала я. И помолчите, а то ничего не слышно.

В тоне Жаклин не было ничего обидного: только нетерпение охотника, прислушивающегося к лаю. Но сколь бы ничтожен ни был повод для размолвки, его хватило, чтобы в мозгу Габриэля всплыла его навязчивая идея.

– Плевать мне, что вы не слышите! – крикнул он. – Вы сами мне сказали, что на охоте всегда следовали за вашим первым мужем. И я не понимаю, отчего ваша гордость страдает, когда я прошу вас о том же!

– Ах, вот оно в чем дело! Опять все сначала! – воскликнула Жаклин, гневно сверкнув глазами. – Уверяю вас, если бы даже я забыла, вы заставили бы меня об этом пожалеть. И за Франсуа я ехала потому, что, во-первых, была на десять лет моложе, а кроме того, потому, что он умел охотиться и не пытался изображать из себя важного барина.

Какой-то миг они смотрели в глаза друг другу. У обоих в пылу охоты покраснело лицо, вспотела шея и лоб. Жаклин была без грима, с растрепанной прической, треуголка немного съехала набок – она догадалась об этом по внимательному и злому взгляду Габриэля.

– Ну что же! Охотьтесь как хотите, раз вы такая сильная! – проговорил он. – И в тот день, когда вы разобьете себе физиономию, меня, естественно, не будет рядом, чтобы вам помочь!

Он пустил Командора в галоп, с бессмысленной яростью вонзив ему в бок шпоры. Конь Жаклин собрался было скакать следом, но молодая женщина удержала его на месте, и он загарцевал на каменистой дороге.

«Фельдфебель – вот за кого я вышла замуж, жалкий фельдфебель», – подумала она, жалея, что не сказала ему это минутой раньше, и со сладкой тревогой представляя себе, как она бросит ему эти слова в лицо при первой же ссоре.

Габриэль, спустившись со склона, устремился прямо, куда вела его дорога.

Он сбавил темп и собирался оглядеться, как вдруг у Командора с передней ноги слетела подкова. Это неприятное, но банальное происшествие снова разбудило ярость Габриэля. Теперь ему приходилось возвращаться шагом в надежде, если повезет, встретить один из автомобилей и сесть в него, отдав коня кучеру.

В течение четверти часа Габриэль клялся себе никогда больше не участвовать в псовой охоте, нынче же вечером уехать в Париж, развестись и вновь пойти в армию.

Тут он и встретил, проезжая вдоль пустынного поля, огромного барона ван Хеерена, который, как обычно, отстал от других всадников через пять минут после начала гона и, начав свою охоту за спиртным, продолжал путь уже в поисках трактира. Можно было, впрочем, задаться вопросом, зачем этот господин так настойчиво, словно терпящий крушение танкер, мечется, проделывая по два раза в неделю долгий путь через Салонь, Берри или Сансерруа, тогда как он мог бы найти другой предлог, чтобы удрать от жены и спокойно напиться.

– Мы сейчас поищем деревню, – сказал голландский барон в восторге от того, что счастливый случай послал ему компанию, – и кузнец подкует вам лошадь. А мы пока, возможно, зайдем в кафе.

Барон был проспиртован до такой степени, что ему хватало одной рюмки, чтобы впасть в полнейшую эйфорию. После второй он пускался в идиотские откровения. Более того, в подобных случаях проявления его дружеских чувств становились особенно навязчивыми.

Габриэль чувствовал себя настолько уязвленным, несчастным, полным отвращения к жизни и к самому себе…

Бутылка марка была осушена, и начата вторая, подкованная лошадь давно уже стояла, привязанная к кольцу возле двери, а ван Хеерен, продолжая с достоинством держать отяжелевшую голову, вещал:

– Когда я вернусь, возможно, я пойду спать с горничной. У нее, знаете ли, громадная попа. А моя жена внизу все слышит, но она ничего не посмеет сказать, потому что я двину ей по носу. Моя жена, знаете ли, совсем тощая!

– Да, но это ваша первая жена, – подхватывал Габриэль, ведя параллельный монолог, – а значит… вы – ее первый муж. О нет! Дорогой мой друг, вы не знаете, вы не знаете, что значит быть мужем вдовы!

Ему так хотелось в течение вот уже стольких дней выговориться перед кем-то, кто мог его даже и не слушать.

Вскоре они дружно провозгласили, что мир принадлежит мужчинам и что большая удача, когда два человека, так хорошо понимающих друг друга, наконец встретились.

И только когда они решили трубить в рог посреди трактирного зала, подражая изображениям с дешевых английских гравюр, хозяйка посоветовала им отправиться восвояси.

– Такие хорошие, такие богатые господа, – сказала она, провожая их взглядом, – глядеть больно, до чего они себя доводят!

Ван Хеерен предусмотрительно приказал наполнить большую серебряную флягу, содержимое которой он разделил с товарищем во время пути.