II. О том, как Фронда стала революцией, но революцией провалившейся

1. Людовик XIII ненадолго пережил Ришелье. Эта двойная смерть поставила под сомнение саму природу Французского государства и королевского абсолютизма. Парламент, униженный кардиналом и охотно предавший бы общественному проклятию его память, искал и почти сразу нашел повод поднять голову. Своим завещанием Людовик XIII сохранил у власти «дух монсеньора кардинала», то есть совет из людей, выбранных Ришелье, которые до совершеннолетия короля-ребенка должны были контролировать регентшу Анну Австрийскую и Гастона Орлеанского, генерального лейтенанта королевства. Анна Австрийская была горделивой испанкой, совсем не злой, но долгое время лишенной нежности из-за безразличия к ней супруга («Королева такая добрая», – говорили о ней). Однако, несмотря на свой безмятежный, невозмутимый и благодушный вид «толстой привратницы» (кардинал де Рец), она была подвержена приступам гнева, и тогда ее голос превращался в пронзительный и визгливый фальцет. Она привела ребенка-короля в парламент и потребовала, чтобы завещание было кассировано и чтобы она стала правительницей без ограничений. Парламент с радостью откликнулся на возможность проявить свою власть и заявил, что «ограничения, наложенные на регентшу, наносят ущерб принципам и единству монархии». Анна получила право сама формировать совет. Чиновники полагали, что она воспользуется своей властью, чтобы до конца уничтожить «дух монсеньора кардинала». Но она удивила всех, избрав первым министром ставленника Ришелье – Джулио Мазарини.

Аллегорическое изображение Анны Австрийской и дофина в окружении фигур Справедливости, Истины и Мира. Гравюра XVII в.

2. Мазарини был итальянцем по рождению, «из мелкой, но благородной семьи». Он был капитаном инфантерии, потом стал (по милости дружбы с понтификом) каноником в Риме, хотя никогда не принимал священнического сана, потом – легатом и нунцием во Франции. Ришелье разглядел в нем ловкого человека, «замечательной изворотливости и хитрости, пригодной, чтобы руководить людьми и забавлять их сомнительными и обманчивыми надеждами». Его сильной стороной было льстить людям, подкупать их, а затем одурачивать. Ришелье был непреклонен и даже суров. Мазарини был сговорчив и не помнил ни об услугах, ни об оскорблениях. «Все увидели, – пишет Рец, – что по ступеням трона, откуда резкий и грозный кардинал Ришелье скорее метал громы и молнии, чем правил смертными, поднимается мягкий и безобидный преемник, который ни к чему не стремится и который находится в отчаянии, что его сан кардинала не позволяет ему жить в смирении, как бы он того желал…» Это была только видимость, но парламент и «великие» поверили, что наступило их царствие: «парламент, освободившийся от кардинала Ришелье, который сильно его унижал, вообразил, что золотой век наступит вместе с тем повелителем, который ежедневно повторял им, что королева хочет править только при помощи их совета. Духовенство, которое всегда являло миру пример подчиненности, проповедовала эту подчиненность под именем послушания. Вот так все вдруг и оказались поклонниками Мазарини…» Все, но особенно королева-мать. Очень добродетельная – или осторожная, – так долго обремененная супругом, который ее не любил, но «в высшей степени наделенная кокетством, присущим ее нации», в свои зрелые годы она вдруг встретила очень красивого мужчину, черные глаза которого ласкали ее, чей исполненный почтения пыл ее забавлял, а тонкое ухаживание не вызывало беспокойства. Каков был характер этой связи? Письма говорят о чувстве более чем нежном. Главное, что очень скоро она уже не могла без него обходиться и всегда поселяла его возле себя, будь то в Пале-Рояль или во время путешествий двора. Дальнейшие события показали, что ее выбор оказался правильным. У Мазарини был совсем иной стиль, чем у Ришелье, и его методы были менее прямолинейны, но он преследовал те же цели и с тем же упорством и сумел передать Людовику XIV государство сильное, как никогда прежде.

3. Для Франции было необыкновенной удачей в момент переговоров, которые должны были завершить долгий период войн, получить своим представителем опытного дипломата. Военная победа была достигнута. В Рокруа (1643) юный герцог Энгиенский (позднее – «Великий Конде») победил «грозную испанскую пехоту». Тюренн, заслужив в Италии свой маршальский жезл, двинулся на Германию. Теперь следовало аккуратно убрать в закрома плоды полученной победы. Мирный конгресс, который, возможно на века, должен был определить судьбу Европы, открылся в 1644 г. Но только в 1648 г. оба Вестфальских договора (в Оснабрюке и в Мюнстере) были подписаны в один и тот же день католическими и протестантскими державами – до этого они вели обсуждения по отдельности. Эти договоры стали триумфом для Франции и для политики Ришелье. Империя вышла из этих войн не просто ослабленной, а совершенно беспомощной. Германия была разделена на 350 независимых государств, каждое – со своей армией и со своей внешней политикой. Были установлены «германские свободы», следовательно Франция была в безопасности. Эти бесчисленные государства никогда не смогли бы договориться, чтобы вести войну против Франции, а Франция всегда могла бы найти среди них союзников. Имперский сейм сохранялся, но он должен был принимать свои решения единогласно, а это на практике означало, что он никогда не примет ни одного. Франция получила в полную собственность Эльзас. Принцип Cujus regio ejus religio был расширен и на кальвинизм. Каждый подданный должен был принимать религию своей области или своего государя. Если религия его региона не отвечала его убеждениям, то он мог эмигрировать, забрав с собой все свое добро. В результате император сохранял свою власть только в Австрии, Богемии и Венгрии. Швейцария и Нидерланды становились практически независимыми. Испания переставала быть европейской державой. Германии больше не существовало (или еще не существовало). Вестфальские договоры превращали Францию в европейского арбитра.

4. Если бы мы не знали об извечном невероятном невежестве народов в области внешней политики, то могли бы подумать, что этот дипломатический триумф обеспечит триумф и министру, который его добился. Но ничего подобного не произошло. Ни на кого не клеветали больше, чем на Мазарини. Против него выдвигались самые постыдные и самые глупые обвинения. Он знал об этом: «Против меня ведутся россказни, из которых следует, что я сговорился с турком и что я отдал бы ему Европу, если бы только мне не помешали… Сегодня утром один торговец объявил, что это настоящий позор… что я получил в Вене двадцать девять миллионов и что парламент это уже обнаружил…» В 1648 г. Париж был на грани восстания. Почему? Да потому, что Францией управляли два иностранца: испанка и итальянец; потому, что не хотели больше кардинала – «главного министра», потому, что финансы были скудны, налоги возрастали, а ренты с ратуши не были уплачены; и, наконец, потому, что идея революции в это время носилась в воздухе, потому что неаполитанцы успешно восстали против своего короля, а англичане своему королю собирались отрубить голову. Подражание – это сильный довод в жизни нации, существует мода как на бунты, так и на убийства. Даже слова могут оказать влияние. Парижский парламент не имел ничего общего с лондонским парламентом, который был представительным собранием, тогда как парижский – сборищем наследственных чиновников. Но оба социальных института носили одно и то же название. Этого оказалось достаточно, чтобы вызвать у парижских парламентариев и у их первого президента определенные мысли. Эти чиновники обладали своими добродетелями: честностью, смелостью и культурой. Воспитанные на классиках, они охотно рассуждали о республиканских свободах. Но они держались за свои должности, за свое имущество, за весь импозантный ритуал церемоний. Это делало их революционерами-консерваторами. То же самое происходило и с теми, кого называли «значительными людьми», – крупными сеньорами и дамами, для которых романтическое восстание добавляло пикантности в распутство их любовных связей. «Герцог де Бофор взял себе в голову, что он может править, – говорит Рец, – на что он был способен не более, чем его камердинер…» А Ларошфуко говорит: «Он создал клику… которую назвал „значительными“… Они условились быть врагами кардинала Мазарини, сделать всеобщим достоянием воображаемые добродетели герцога де Бофора и оказывать ему фальшивый почет, за распространителей которого (они) себя выдавали…» Поведение населения Парижа было гораздо более агрессивным: оно ощущало свою силу, боялось Мазарини гораздо меньше, чем Ришелье, и к тому же обрело вождя в лице прелата-демагога Поля де Гонди (позднее – кардинал де Рец), прекрасного писателя, но амбициозного циника, упорно враждебного Мазарини. «Опуститься до малых сих, – говорил Гонди, – это самый надежный способ сравняться с великими». Коадъютор архиепископа Парижского, своего дяди, впавшего в детство, Гонди занимал прекрасную позицию, с которой легко было выдвинуться в первый ряд.

Робер Нантейль. Кардинал Мазарини в собственной картинной галерее. Гравюра с живописного оригинала Пьера ван Шуппена. 1659

5. Эти объединенные силы едва не поставили монархию на грань гибели, и их последовательные возмущения являлись чем-то вроде прообраза Французской революции. Они получили название череды «Фронд», потому что камни летели в окна кардинала-министра (Ветер от камней пращи / Подул сегодня утром. / Я думаю, что он ворчит / На Мазарини). Королевская семья вынуждена была бежать из Парижа, памфлеты чернили королеву и кардинала, и вот народ ворвался во дворец и принудил регентшу показать малолетнего короля в его кроватке. Никогда уже Людовик XIV не забудет этих сцен, которые так странно воспроизводят сцены гибели его семьи в будущем. Последовал ряд конфликтов, сменяющихся непрочным миром. Можно назвать две основные Фронды: это парламентская Фронда (1648–1649) и Фронда принцев (1649–1653). Первая боролась за принципы. Парламент с полным основанием полагал, что его конституционный долг состоял в защите независимости его чиновников. Когда один из них, добряк Пьер Бруссель, был арестован и препровожден в Сен-Жермен, то поднялись парижане, подогреваемые врагами Мазарини: «Вдруг все взорвались, взбунтовались, побежали, закричали, позакрывали сразу все лавки». Восхищенный Гонди отправился в Пале-Рояль, а за ним следовала «огромная толпа народа, которая вопила: „Бруссель! Бруссель!“» Королева вела себя очень гордо и резко, Мазарини казался уступчивым и смущенным. «Мадам, – сказал один шутник, – ваше величество очень больны. Коадъютор пришел вас соборовать». Коадъютор (Гонди) надеялся выйти от королевы министром, но вскоре, как всякий ученик чародея, пожалел, что инициировал процесс, остановить который был уже не в силах. И он, и первый президент Матье Моле, проявивший, впрочем, большое мужество, были плохо встречены народом. В Париже хозяйничал бунт. В конце концов пришлось выпустить Брусселя. Несчастный был так напуган встретившей его овацией и всем шумом, поднятым вокруг его персоны, что сам предложил прекратить бунт и сложить оружие.

6. Но народ был неудовлетворен. Он хотел, он требовал, чтобы его освободили от «Мазарана». Двор сбежал в Рюель. Он оказался бы в большой опасности, сумей его враги объединиться, но была ли у них какая-нибудь общая идея? Чиновники парламента требовали традиционных свобод для королевства и контроля над налогами. Фрондеры из дворянства устремились на борьбу за возвращение утраченных привилегий и старались расстроить все сделанное Ришелье. Народ, поднятый принцами и чиновниками – «отцами народа», – перестал им верить. Мадам де Шеврёз «не знала других забот, как нравиться своему любовнику». Конде поддерживал двор в военном положении. Тюренн, погубленный прекрасными глазами мадам Лонгвиль, выступил против короля и вел переговоры с испанцами. Вмешательство испанцев привело в ужас всех, кто еще сохранял остатки патриотизма и здравого смысла. Сам Гонди осознал, что все «это походило на крестный ход Лиги». Армия Тюренна покинула своего генерала. Парламент, справедливо шокированный созданием испанского союза, от которого несло изменой, решил вступить в переговоры с королевским двором. Но народ все еще угрожал убить всякого, кто будет настаивать на переговорах «до того, как Мазаран покинет королевство». Однако восторжествовала твердость первого президента Моле. Он открыто появился перед бунтующими. «Двор не прячется», – провозгласил он. На конференции, которая открылась в Рюеле, согласие было найдено. Мазарини мог бы диктовать свою волю, но он предпочел купить поддержку ценой уступок, от которых твердо решил отказаться впоследствии. Вся первая Фронда была одним долгим Днем обманов.

Неизвестный художник французской школы. Портрет герцогини де Шеврёз. XVII в.

7. Мир, подписанный в Рюеле, никого не успокоил. Обе партии оставались сильны. «Дрожжи недовольства» бродили среди многих чиновников и горожан, выведенных из себя «этим мошенником, этим фигляром, этим старьевщиком, этим итальянским обманщиком». Народ обвинял в дороговизне хлеба Мазарини, который был совсем ни при чем. И было еще одно более важное событие: Великий Конде, опора двора, вдруг обернулся к нему спиной. Непомерная гордость Конде заставляла его считать, что кардинал не оказывал ему достаточного уважения и что без его поддержки кардинал будет побежден. Все амазонки королевства – мадам де Лонгвиль, мадам де Шеврёз – вновь плели заговоры. Гонди, чтобы теснее сплотиться с этой компанией, взял себе в любовницы – с согласия ее матери – мадемуазель де Шеврёз. «Существуют, – говорил он, – священники, похожие на тех женщин, которые могут сохранять достоинство в галантных отношениях только благодаря заслугам их любовников». Чтобы вернее погубить Мазарини, Гонди и окружающие его женщины притворились, что идут с ним на сближение, и уговорили арестовать Конде и принцев, дерзость которых переходила все границы. Арест победителя при Рокруа и при Лансе был смелым шагом. Парламент принял сторону Конде. Если бы произошло объединение парламентской Фронды и Фронды принцев, то Мазарини был бы обречен. В январе 1651 г., освободив Конде, он был вынужден удалиться. Но Анна Австрийская прекрасно умела устраивать дела. Пообещав Гонди шапку кардинала, она привлекла его на сторону короны, а также заручилась поддержкой Тюренна, единственного генерала, который мог оказать противодействие Конде. Мадемуазель де Монпансье, Великая мадемуазель – мужеподобная девица, полагавшая себя предназначенной стать королевой Франции (путем женитьбы на своем кузене Людовике XIV), – взяла на себя командование армией и, облачившись в латы, решила присоединиться к Конде. Она впустила в Париж войска принцев. Но Мазарини прекрасно знал, что существует человек, на которого всегда можно было рассчитывать в борьбе против Конде: это был сам Конде, столь несносный и кичливый, что в конце концов Париж предпочел ему даже Мазарини! Патриотично настроенный народ заволновался, увидев испанские знамена в армии Конде. Толпа начала обращаться против тех, кто ее возбуждал. По улицам потекла кровь. Ратуша горела. Во время сражения в предместье Сент-Антуан Великая мадемуазель, чтобы обеспечить отступление Конде, приказала выстрелить по королевским войскам из пушки Бастилии. «Этот пушечный выстрел убил ее мужа!» – сказал Мазарини. Подошло время, когда третья партия – «те люди, которые ничего не могут в начале, но в конце волнений могут все», – готова была вступить в игру. Депутации торговцев со слезами на глазах умоляли короля вернуться в Париж. Знаменитый Бруссель, избранный купеческим прево во времена своей популярности, был грубо смещен, но толпа не обратила на это никакого внимания. Brevis populi amores. В октябре 1652 г. Людовик, царственный и мужественный, совершил военное возвращение в Париж. Все, кто имел хоть какой-то вес в коридорах дворца, пришли к нему на поклон. Фронда была окончена.

Ф. ван Мерлин. Анна Мария Луиза Орлеанская, герцогиня Монпансье. 1652

8. Прежде чем вернуться, Мазарини выждал несколько месяцев. «Этот изгнанник, этот нарушитель общественного спокойствия, этот низкий человек», этот враг народа был принят «не только без единого звука, но как триумфатор, покрытый славой», – пишет буржуа Валье. В ратуше кардинала-министра низкими поклонами приветствовал тот самый старшина-рантье, который незадолго до этого говорил, «что Мазарини был самой большой мерзостью века». Наиболее ярые гонители кардинала, впавшего в немилость, были в первых рядах и низко кланялись, когда счастье ему улыбнулось. Король шествовал перед кардиналом. Фронда преподала ему жестокий урок. Он видел, как при пособничестве благородных бунтовщиков и парламентариев, опьяненных своей значимостью, его дворец был наводнен чернью. Он понял, что непопулярность слишком могущественного министра грозит опасностью потерять королевство. С этого момента он решил править самостоятельно, без главного министра, укротить дворян и отправить парламентариев исполнять их судебные обязанности. И тем не менее он сохранял при себе Мазарини до самой его смерти. «Он любил меня, и я тоже любил его», – скажет он позднее. Он знал цену этому «отчиму», скрытному и скромному, который учил его основам политики; а главное, он никогда бы не пожертвовал министром, возвращение которого знаменовало победу короля над Фрондой. Почему же провалилась Фронда? Потому что она представляла собой соединение эгоистических и противоречивых интересов и не имела твердых убеждений. Часто говорилось, что она предвосхитила революцию 1789 г., что Брус-сель напоминает Байи, Рец – Талейрана и что приверженцы Мазарини предшествуют «папаше Дюшену». Но в 1789 г. с нацией будут советоваться, и она будет представлена в революции, а Фронда была всего лишь группировкой. Моральным упадком и материальными разрушениями, почти столь же плачевными, как и после Религиозных войн, Фронда внушила желание продолжать монархическую и абсолютистскую реакцию, начатую еще первыми Бурбонами. Этот мятеж дискредитировал свободу.

9. Мазарини прожил до 1661 г. и в конце своей жизни успел сделать для Франции еще много хорошего. Нужно было полностью покончить с Испанией, которая, хоть и уменьшенная в размерах по Вестфальским договорам, не прекращала способствовать всем нашим внутренним раздорам. Мазарини проявил так же мало щепетильности, как и его соперники: он организовал возмущения в Каталонии, в Португалии, в Неаполе и не испытал никаких колебаний, вступая ради победы над Испанией в союз с цареубийцей – протестантской Англией Кромвеля. Он ничего не изобрел сам, он просто следовал традиции Ришелье: никакой религии ни в стратегии, ни в дипломатии. Благодаря этому союзу с Англией и гениальности Тюренна он выиграл «битву в дюнах» (близ Дюнкерка.). Отныне в военном отношении Испания оказалась вне игры. Однако для обеспечения мира требовалось, чтобы французский король женился на дочери короля Испании. Людовик был влюблен в племянницу Мазарини – Марию Манчини. Но в вопросах брака король обязан следовать интересам короны, а не склонностям своего сердца. Мазарини умолял Людовика преодолеть свою страсть: «Ради вашей славы, ради вашей чести, ради служения Господу, ради блага королевства, я заклинаю вас… сделать великодушно над собой усилие…» Король уступил. Пиренейский мир упрочил защитный пояс Франции, которая приобрела Руссильон, Сердань и Артуа. Каталония осталась за Испанией, что было вполне справедливо, потому что эта провинция была естественной составной частью Иберийского полуострова. Мария-Терезия, старшая дочь Филиппа IV и Елизаветы Французской, вышла замуж за Людовика XIV. В обмен на приданое в 500 тыс. экю золотом она отказалась от своих прав на отцовский трон. Но Испания была очень бедна. Появились основания опасаться, что приданое никогда не будет выплачено. Любые надежды были оправданны, и даже надежда на объединение в один прекрасный день обеих корон, потому что у Филиппа IV не было на тот момент наследника мужского пола. Мазарини завершил дело Ришелье. В 1661 г. он умер, успев обсудить на смертном одре финансовые вопросы с Кольбером, одним из своих любимых служащих. Начиналось единоличное правление Людовика XIV.