Lenora Chu

LITTLE SOLDIERS

Copyright © 2017 by Lenora Chu This edition is published by arrangement with William Morris Endeavor Entertainment and Andrew Nurnberg Literary Agency

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2020

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2020

* * *

Моим родителям

 

Я маленький солдатик, я каждый день в строю.

Бинокль поднимаю и вижу все вокруг.

Ружье фанерное беру, стреляю: бух-бух-бух!

Веду я канонерку, палю: трата-та-та!

Скачу кавалеристом, вперед, вперед, вперед!

Я маленький солдатик, я каждый день в строю.

Раз-два, раз-два, все шагом марш!

ВСЕ… ШАГОМ… МАРШ!

 

Песенка, которой учат в китайских детских садах

Красная звездочка

Поначалу затея казалась хорошей. Когда моему малышу было три года, я отдала его в государственный садик в Шанхае, крупнейшем китайском городе с населением двадцать шесть миллионов человек.

Мы – американцы, живем и работаем в Китае, а китайская система образования славится тем, что подарила миру множество блистательнейших ученых. В ту пору мы были загнанными работающими родителями, я писатель, мой муж – радиожурналист, и мотивировало нас соображение «с волками жить…» – а также потребность привить нашему отпрыску немножко китайской дисциплины. Наш сын к тому же выучил бы мандарин, самый распространенный в мире язык. Ну правда, что тут может не нравиться?

Решение казалось таким простым. И в двух кварталах от нашего дома в центре Шанхая находился детский сад «Сун Цин Лин», то самое заведение – по понятиям состоятельных горожан-китайцев. В детсад «Сун Цин Лин» сдавали своих трех-шестилетних детей большие шишки Коммунистической партии, богатые дельцы, знаменитости и крупные торговцы недвижимостью. Проходя мимо этого садика по выходным, я время от времени замечала, как молодые родители-китайцы всматриваются сквозь решетку садовских ворот, будто грезят о безграничном будущем своих чад. Оказавшись в культуре, где первые годы жизни считаются решающими и бытует присловье: 不要输在起跑线上 – «Не проиграй на старте», – мы поняли, что «Сун Цин Лин» – едва ли не лучший вариант дошкольного образования в Китае.

Преображение случилось почти тут же. Начался учебный год, и я заметила, что мой обычно буйный малолетка превращается в настоящего маленького школьника. Рэйни прилежно здоровался с воспитателями: «Лаоши цзао!» – «Доброе утро, учитель!» Он теперь подчинялся любому приказу учителя, терпеливо ждал своей очереди и выполнял мелкие поручения по дому, когда его об этом просили.

Начал он схватывать и мандарин – попутно с тем, что в китайской культуре ценится: с трудолюбием и научным знанием. Однажды Рэйни попытался разобрать значение одной китайской фразы, которую услыхал на занятиях.

– Что такое «цунмин»? – спросил он, глядя на меня распахнутыми карими глазищами.

– «Цунмин» означает «смышленый», Рэйни, – ответила я.

– О, это хорошо. Я хочу быть смышленым, – отозвался он, качая головой. Наморщил нос. – А что такое «кэ ай»?

– «Миленький», – сказала я, и глаза у него сделались еще шире.

– Ой! Миленьким я быть не хочу. Хочу быть смышленым, – объявил Рэйни.

Как-то раз вечером он появился из садика с блестящей красной звездочкой, налепленной на лоб.

– Кто это тебе звездочку прилепил? – спросила я у сына.

– Мой учитель! Я хорошо учился, – чирикнул Рэйни в ответ, подняв на меня взгляд, пока я всматривалась в его лицо.

– А за что дают красную звездочку? – поинтересовалась я из вечного любопытства к его садовским делам. – За то, что быстро бегаешь?

Рэйни рассмеялся – утробно, из самого живота, словно я только что произнесла самое нелепое в его жизни.

– Мам, за беготню по классу мне никогда звездочку не дадут, – выговорил он, ухмыляясь, в глазах – искорки. – Ее дают, если сидеть смирно.

Сидеть смирно? Я мгновенно осознала ошибочность собственных допущений. В Америке ученика могут наградить за исключительные усилия или достижения, за то, что высунулся дальше прочих. В Китае звездочку дают за неприметность и выполнение приказов. В этом американская культура знаменитостей противопоставлена китайской культуре образцового гражданина, культура, где принято выделяться, – культуре, где принято подстраиваться: личная блистательность против добродетели коллективного поведения.

Китайский подход мне, разумеется, был знаком: я дочь китайских иммигрантов в Америку. Однако я в то же время – и продукт американской государственной школьной системы и культуры личного выбора, а потому как родитель желала, чтобы хорошее прививалось по правильным причинам – твердой, но легкой, как перышко, рукой. Я задумалась: правильные ли ценности прививают Рэйни его наставники?

– Зачем ты сидишь? Они вас в садике заставляют сидеть? Ты обязан сидеть? – спросила я у Рэйни, голос у меня с каждым следующим вопросом взвивался все выше, а говорила я все быстрее.

Но мой обстрел вопросами оказался для трехлетнего ребенка перебором. Мой муж Роб сказал мне, что со стороны это выглядело, будто я спрашиваю: «Не нарушили ли твои права человека?»

Через несколько недель во время ужина – жареный тофу – Рэйни вдруг объявил:

– Давайте не будем разговаривать за едой.

– Ты где этого набрался? – спросила я, немедля бросаясь в атаку. – Тебе учителя так велели?

Тут уж и Роб опешил.

– Вам, значит, нельзя разговаривать за обедом, Рэйни?

– Нельзя. Бэй-Бэй и Мэй-Мэй болтали, и учитель сказал: «Молчать». Иногда учителя на нас сердятся, – сказал Рэйни, а Роб покачал головой.

Едва ли не самые нежные воспоминания из моего техасского детства связаны со школьными обедами: за столом мы учились обменивать бутерброды с арахисовым маслом на бутерброды с ветчиной, договариваться об играх и пятничных сходках, собирать голоса для выборов в ученический совет; там же крепли дружбы – на пределе доступной нам громкости. Роб тоже учился в американской школе и, сдается мне, с трудом представлял, как его собственного сына можно заставить помалкивать над колбасой (ну или, в нашем случае, – над соей).

В Китае, как мне стало ясно, воспитание ученика-«звезды» начиналось в самые ранние годы с укрощения порывов. Втиснутый среди остальных двадцати семи одноклассников-китайцев, усаженный на крошечный стульчик, мой сын научился держать руки на коленках, спину – прямо, а ступни ставить параллельно друг другу. Выучился не ерзать ни при каких обстоятельствах и не шаркать по полу, ибо иначе запросто можно было навлечь учительский гнев. Рэйни понял, что ему ни в коем случае нельзя трогать ребенка, сидящего рядом, разговаривать, когда говорит учитель, или вставать попить без разрешения. А сверх того, он понял: привлекать к себе внимание учителя стоит в последнюю очередь.

Красная звездочка стала ему наградой за то, что молча сидел на стуле, – мой сын показал себя образцовым курсантом. Хотя детский говорок у Рэйни получался спотыкливыми фразами, дома он отчетливо донес до нас одно: наклейку-звездочку он не снимет. Рэйни уселся с ней за обеденный стол, гордо вскинув голову к потолку. Ходил с ней и на футбольную тренировку, и к однокласснику на день рождения. Отказался отклеить, даже когда я собралась умыть его.

– Нет, мам, не трогай, не трогай! – заскулил он, когда я готовила его ко сну. Так он и отправился в постель – со звездою во лбу.

Не ввязались ли мы ненароком в битву за сознание собственного сына?

– Нам уже можно беспокоиться? – задавалась я вопросом вслух.

– Не волнуйся, – отзывался мой муж, хотя иногда я замечала, что и он морщит лоб.

Никуда не денешься – я волновалась. Прогуливаясь по своему шанхайскому району, я наблюдала за китайскими детьми: они прилично вели себя на людях, были вежливы к старшим и ровесникам и не шалили на игровой площадке. По будням я ходила мимо соседской начальной школы в три пополудни и видела, как родители и бабушки с дедушками терпеливо ждут в очереди, змеившейся вдоль квартала: образование в Китае – дело семейное. Чтобы представить себе, как из местных детей вырастают вышколенные гении, почитаемые во всем мире, не приходилось напрягать фантазию. Но чего эти дети лишаются – и лишаются ли?

Журналистское любопытство загорелось во мне, когда я взялась искать ответы – наблюдать пристальнее, задавать осмысленные вопросы и искать экспертов с бо́льшим, чем у меня, знанием. Работая в ежедневных изданиях Нью-Йорка, Миннесоты и Калифорнии, я всегда применяла этот подход, и, хотя китайское общество, похоже, не одобряет независимые исследования, мною двигала мощная сила: родительское беспокойство.

По иронии судьбы через четыре месяца после того, как в 2010 году мы с Робом и Рэйни прибыли в Китай, страна обнародовала впечатляющую новость в сфере образования: по результатам всемирных экзаменов PISA (Международная программа по оценке образовательных достижений учащихся) шанхайские подростки лучше всех в мире показали себя в математике, чтении и естественных науках. На своих первых экзаменах ученики приютившего меня города обскакали сверстников из почти семидесяти стран (Соединенные Штаты и Великобритания финишировали где-то посередине списка). Результат поразил мировую образовательную общественность. «Шанхайский секрет!» – заголосила New York Times. Президент Обама назвал это «ситуацией „Спутника“», а президент Йельского университета в своей речи восхищался тем, что Китай строит свою национальную версию американской Лиги плюща – и создаст «всего-то лет за десять крупнейший в мире сектор высшего образования». Тем временем заголовки в прессе продолжили подтверждать неуклонно растущую мощь китайской экономики: эта страна не только выдавила весь остальной мир к обочине, но и взяла верх над Западом в образовании.

То, о чем я читала в газетах, не очень совпадало с моим житейским опытом. Начав разбираться в школьной жизни этих сверхуспешных китайских деток, я стала замечать тревожащие симптомы у нашего сына: привычку подчиняться, проникшую и в остальную его жизнь. Однажды мать одного его одноклассника спросила Рэйни, нравится ли ему петь. «Петь мне не нравится, но, если вы хотите, я спою», – ответил он. В другие дни Рэйни наизусть произносил тексты коммунистических песен, воспевавших «отечество». Я пыталась убедить себя, что наша домашняя среда не менее важна, чем садовская, а тем временем принялась смотреть за сыном с особым тщанием, словно у меня развилось шестое чувство, настроенное улавливать подобострастие, и седьмое, чуткое к признакам промывки мозгов. Вдруг вспомнилась беседа, которая состоялась у меня с одной подругой-экспатрианткой, забравшей дочку из китайской школы. «Я не для того ращу дочь, чтобы она стала роботом или подхалимом», – возмущалась она.

Я заметила, что у китайцев вокруг хватает и своих тревог – но иного рода. Давно утерянный, но теперь вновь обретенный кузен-шанхаец взялся лихорадочно договариваться о собеседованиях в младшую школу для своей дочери и записал ее на устрашающий факультатив под названием «Математическая олимпиада». Один знакомый старшеклассник приступил к марафонской подготовке для национального вступительного экзамена в колледж. Китаянка из глубинки, сидевшая с Рэйни целый год, внезапно сорвалась домой, в провинцию Хубэй. Сын, которого она там оставила, пытался сдать экзамены в старшие классы, и ему негде было жить. «Правительство сносит мой дом, чтобы зачистить площадку под новую жилую застройку», – объяснила она сквозь слезы, одна из сотен миллионов мигрантов-китайцев, облагодетельствованных работой, но в то же время проклятых разорением, какое нередко несут стремительные экономические перемены.

Мы с Робом, как нам казалось, устремились в Китай за безграничными возможностями, но сами китайцы переменам вокруг себя, похоже, не очень-то радовались. Я размышляла над противоречиями, которые явно видела: послушание, заметное в Рэйни, и есть секрет академического успеха? Может, китайская система образования и впрямь штампует роботов – или учащиеся действительно получают лучшие знания? Мир вроде бы приветствует поход Китая к всемирной славе, но действительно ли Запад должен сравнивать свои методы с китайскими – или тем более примерять их на себя?

Эти вопросы всплывали вновь и вновь, и вскоре я уже таскала с собой бумагу и ручку всюду, куда б ни шла, и делала пометки, ища ответы. Несколько лет подряд я ходила хвостом за юными китайцами и разговаривала с учителями, директорами школ и специалистами в просвещении. Я навещала школы в Штатах и в Китае, ездила в китайскую глубинку, чтобы проверить сведения о сокрушительной нищете и неравенстве. Изучала исследовательские труды и работала добровольцем в шанхайском детском садике. Я не сомневалась, что мои штудии дадут поглядеть, как в замочную скважину, на громадную страну, которая кажется снаружи такой устрашающей, однако внутри молча пытается постичь собственное новое место в мире; я была уверена, что смогу высветить лучший путь вперед для Рэйни, пока сам он учится.

В самом начале чутье подсказало мне: чтобы крепко встать на курс, моей семье придется приспосабливаться и быть гибкой (более того – нам предстоит сдавать проверочные работы первым делом поутру!). Мой журналистский поиск постепенно успокаивал мою родительскую тревогу, и один важный урок сделался очевиден: если придерживаться широких взглядов, можно, глядишь, пожать плоды воспитания нашего ребенка во второй культуре и образовать его на китайский манер (при этом есть надежда, что в нем сохранится и западное понятие об индивидуальности).

Наш путь потребует от нас выдержки, недюжинного доверия, а также выраженного почтения ко всему, что наша новообретенная культура подбросит нам (в том числе и взятки в виде красных звездочек-липучек).

В Китае иначе никак.