Глава 4

После этого Сократ сказал:

– Теперь остается нам показать великую ценность обещанного каждым предмета.

Обещанного – греческое слово имеет смысл и «придерживаемого при себе». Сократ немного иронизирует: каждый наметил свою тему разговора, но боится ее развивать в открытой дискуссии, хотя ложно уверен, что в этой теме разбирается.

– Выслушайте меня прежде всех, – сказал Каллий. – В то время как вы спорите о том, что такое справедливость, я делаю людей справедливее.

– Как же, дорогой мой? – спросил Сократ.

– Я даю деньги, клянусь Зевсом.

Тут встал Антисфен и очень задорно спросил его:

– Как по-твоему, Каллий, люди носят справедливость в душе или в кошельке?

– В душе, – отвечал Каллий.

– И ты, давая деньги в кошелек, делаешь душу справедливее?

– Конечно.

– Как же?

– Люди, зная, что у них есть на что купить все необходимое для жизни, не хотят совершать преступлений и тем подвергать себя риску.

Необходимое для жизни – правовая категория, обозначавшая повседневные расходы. В личном смысле это же слово означает «родственники», те, с кем необходимо встречаться регулярно.

– Отдают ли они тебе, что получат? – спросил Антисфен.

– Клянусь Зевсом, – отвечал Каллий, – конечно, нет.

– Что же? Вместо денег платят благодарностью?

– Клянусь Зевсом, – отвечал он, – даже и этого нет; напротив, некоторые становятся даже враждебнее, чем до получения.

– Удивительно, – сказал Антисфен, глядя на него с задорным видом, – ты можешь их делать справедливыми ко всем, а к себе самому не можешь.

С задорным видом – буквально «обличая», «разоблачая», этим же словом (греч. «эленхос») назывались уловки софистов ловить собеседника на слове, которые Сократ, Платон и Аристотель считали низшей формой аргументации, недостойной труда настоящего философа.

– Что же тут удивительного? – возразил Каллий. – Разве мало ты видал плотников и каменщиков, которые для многих других строят дома, но для себя не имеют возможности выстроить, а живут в наемных? Примирись же, софист, с тем, что ты разбит!

– Клянусь Зевсом, – заметил Сократ, – он должен мириться с этим: ведь и гадатели, говорят, другим предсказывают будущее, а для себя не предвидят, что их ожидает.

Гадатели – можно понять это как вариант поговорки «сапожник без сапог» или как обычное разоблачение гадателей, не способных увидеть, как над ними сгущаются тучи. Но здесь есть и другой смысл: гадатель по птицам или вообще входящий в экстаз человек не вполне сознает, в какой точке он находится, он полностью предан своему наблюдению. Для Сократа было важно научить наблюдать не только за окружающими предметами, но и за собой, поэтому он не вполне доверял равно поэтам, гадателям и ранним философам, занимавшимся устройством космоса.

Этот разговор на том и прекратился.

После этого Никерат сказал:

– Выслушайте и мое рассуждение о том, в чем вы улучшитесь от общения со мной. Вы, конечно, знаете, что великий мудрец, Гомер, в своих творениях говорит обо всех человеческих делах. Таким образом, кто из вас хочет стать искусным домохозяином или народным витией, или военачальником, или подобным Ахиллу, Аяксу, Нестору, Одиссею, тот должен задобрить меня: я ведь все это знаю.

– И царствовать ты умеешь, – спросил Антисфен, – раз ты знаешь, что он похвалил Агамемнона за то, что он и царь хороший, и могучий копейщик?

– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Никерат, – а еще и то, что, правя колесницей, надо поворачивать близко от столба,

Близко от столба – античный стадион был устроен как прямая дорожка с разворотом в конце (метой), обозначенным камнем. При соревновании на колесницах, чтобы прийти первым, нужно было развернуться как можно ближе к столбу, чтобы не пройти лишнюю дистанцию при развороте, но при этом искусство состояло в том, чтобы не задеть столб, иначе отвалится колесо. В этом рассуждении уже заложена ограниченность подхода к священному тексту как единственному источнику мудрости, с которым спорит Сократ, что «Гомер знает всё»: он учит самоочевидной вещи, при этом искусству избегать аварий, главному, не учит.

 

А самому в колеснице, отделанной гладко, склониться

Влево слегка от коней, а коня, что под правой рукою,

Криком гнать и стрекалом, бразды отпустив ему вовсе.

 

А кроме этого, я знаю еще одну вещь, и вам можно сейчас же это попробовать. Гомер где-то говорит: «лук, приправу к питью». Так, если принесут луку, то вы сейчас же получите пользу вот какую: будете пить с бо́льшим удовольствием.

Лук, приправа к питью – цитата из «Илиады» (XI, 630):

 

Прежде сидящим поставила стол Гекамеда прекрасный,

Ярко блестящий, с подножием черным; на нем предложила

Медное блюдо со сладостным луком, в прикуску напитка,

С медом новым и ячной мукою священной.

 

(Пер. Н. Гнедича)

Речь об обжаренном луке, «закуске», полном соответствии нынешним луковым кольцам в кляре к пиву.

Тогда Хармид сказал:

– Друзья, Никерату хочется, чтоб от него пахло луком, когда он вернется домой, чтобы жена его верила, что никому и в голову не пришло поцеловать его.

– Да, это так, клянусь Зевсом, – сказал Сократ, – но мы рискуем, думаю, навлечь на себя другого рода славу – насмешки: ведь лук действительно приправа, потому что он делает приятной не только еду, но и питье. Так если мы будем есть его и после обеда, как бы не сказали, что мы пришли к Каллию, чтобы ублажить себя.

Ублажить себя – то есть напиться, так толком и не поговорив. Дальше Сократ иронизирует, что собеседники собираются вести разговор о любви, а поцелуи любви вряд ли совместимы с запахом лука изо рта.

– Не бывать этому, Сократ, – сказал он. – Кто стремится в бой, тому хорошо есть лук, подобно тому, как некоторые, спуская петухов, кормят их чесноком; а мы, верно, думаем скорее о том, как бы кого поцеловать, чем о том, чтобы сражаться.

Этот разговор так приблизительно и кончился.

Тогда Критобул сказал:

– Так я тоже скажу, на каком основании я горжусь красотой.

– Говори, – сказали гости.

– Если я не красив, как я думаю, то было бы справедливо привлечь вас к суду за обман: никто вас не заставляет клясться, а вы всегда с клятвой утверждаете, что я – красавец. Я, конечно, верю, потому что считаю вас людьми благородными. Но если я действительно красив и вы при виде меня испытываете то же, что я при виде человека, кажущегося мне красивым, то, клянусь всеми богами, я не взял бы царской власти за красоту. Теперь я с бо́льшим удовольствием смотрю на Клиния, чем на все другие красоты мира; я предпочел бы стать слепым ко всему остальному, чем к одному Клинию. Противны мне ночь и сон за то, что я его не вижу; а дню и солнцу я в высшей степени благодарен за то, что они показывают Клиния. Мы, красавцы, можем гордиться еще вот чем: сильному человеку приходится работать, чтобы добывать жизненные блага, храброму – подвергаться опасностям, ученому – говорить, а красавец, даже ничего не делая, всего может достигнуть. Я, например, хоть и знаю, что деньги – вещь приятная, но охотнее стал бы давать Клинию, что у меня есть, чем получать что-то от другого; я охотнее был бы рабом, чем свободным, если бы Клиний хотел повелевать мною: мне легче было бы работать для него, чем отдыхать, и приятнее было бы подвергаться опасностям за него, чем жить в безопасности. И вот, если ты, Каллий, гордишься тем, что можешь делать людей справедливее, то я могу более, чем ты, направлять их ко всякой добродетели: благодаря тому, что мы, красавцы, чем-то вдохновляем влюбленных, мы делаем их более щедрыми на деньги, более трудолюбивыми и славолюбивыми в опасностях и уж, конечно, более стыдливыми и воздержными, коль скоро они всего более стыдятся даже того, что им нужно. Безумны также те, которые не выбирают красавцев в военачальники: я, например, с Клинием пошел бы хоть в огонь; уверен, что и вы тоже со мною. Поэтому уж не сомневайся, Сократ, что моя красота принесет какую-нибудь пользу людям. Разумеется, не следует умалять достоинство красоты за то, что она скоро отцветает: как ребенок бывает красив, так равно и мальчик, и взрослый, и старец. Вот доказательство: носить масличные ветви в честь Афины выбирают красивых стариков, подразумевая этим, что всякому возрасту сопутствует красота. А если приятно получать, в чем нуждаешься, от людей с их согласия, то, я уверен, и сейчас, даже не говоря ни слова, я скорее убедил бы этого мальчика и эту девушку поцеловать меня, чем ты, Сократ, хотя бы ты говорил очень много и умно.

Сходные рассуждения о власти Эроса как власти красоты есть в «Пире» Платона – там они принадлежат трагику Агафону, в доме которого и происходит пир.

Носить масличные ветви – обрядовое шествие на Панафинеях включало воздаяние почтения оливе, как древнейшему дереву, насажденному самой Афиной.

– Что это? – сказал Сократ. – Ты хвастаешься так, считая себя красивее даже меня?

– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Критобул, – а то я был бы безобразнее всех Силенов в сатировских драмах.

Силен – спутник Диониса, рогатый, волосатый и пузатый, но с человеческими ногами, в отличие от сатиров, имеющих конские или козлиные ноги. Сократа часто сравнивали с Силеном за его курносость, полноту и диковатость облика; в «Пире» Платона Алкивиад развивает целое сравнение Сократа с силеном – в форме силенов изготавливались также шкатулки для драгоценностей, и из этого Алкивиад делает похвальный вывод, что мудрость Сократа нетривиальна, в отличие от мудрости других мудрецов.

А Сократ, действительно, был на них похож.

– Ну, так помни же, – сказал Сократ, – что этот спор о красоте надо будет решить судом, когда предположенные речи обойдут свой круг. И пусть судит нас не Александр, сын Приама, а они сами, которые, как ты воображаешь, желают поцеловать тебя.

Александр – одно из имен Париса: полубоги и царские лица малоазийского происхождения, как и Парис, могли становиться известными грекам под разными именами. Имеется в виду суд Париса на свадьбе Пелея и Фетиды, который и стал поводом к Троянской войне. Сократ имеет в виду, что в любви разбираются лучше всего те, кто сами любят, а не как изнеженный Парис, который отдал предпочтение Афродите эмоционально, не пережив еще настоящей любви, не говоря изнутри эротического вдохновения.

– А Клинию не предоставишь ты этого, Сократ? – спросил он.

– Да перестанешь ли ты, – отвечал Сократ, – вечно упоминать о Клинии?

– А если я не произношу его имени, неужели ты думаешь, что я хоть сколько-нибудь меньше помню о нем? Разве ты не знаешь, что я ношу в душе его образ настолько ясный, что, если бы я обладал талантом скульптора или живописца, я по этому образу сделал бы подобие его ничуть не хуже, чем если бы смотрел на него самого.

Образ – лежащее в основе классической эстетики представление о том, что в нашей памяти существуют некоторые «картины», которые, как и обычные картины, могут напрямую воздействовать на реальность, довольно древнее. Так, в гомеровские времена существовало представление о «телегонии»: если муж долго отсутствовал, то жена могла зачать законного наследника от раба, но при условии, что она при этом будет смотреть на портрет мужа, который сразу запечатлеется в ее уме и теле будущего ребенка. Остатки этих представлений о «телегонии», запечатлении внешних образов в самом теле человека, мы сейчас видим в портретах кумиров в комнате или в литературных сказках:

 

И не диво, что бела:

Мать брюхатая сидела

Да на снег лишь и глядела!

 

На это Сократ отвечал:

– Раз ты носишь такой похожий образ его, то почему ты докучаешь мне и водишь меня туда, где увидишь его самого?

– Потому что, Сократ, вид его самого может радовать, а вид образа не доставляет наслаждения, а вселяет тоску.

Тут Гермоген сказал:

– Мне думается, Сократ, это даже не похоже на тебя, что ты допустил Критобула дойти до такого исступления от любви.

– Ты, видно, думаешь, – отвечал Сократ, – что он пришел в такое состояние лишь с тех пор, как со мною водит дружбу?

– А то когда же?

– Разве не видишь, что у него лишь недавно пушок стал спускаться около ушей, а у Клиния он уже поднимается назад.

Поднимается назад – начинает расти уже настоящая большая борода.

Когда он ходил в одну школу с ним, еще тогда он так сильно воспылал. Отец заметил это и отдал его мне, думая, не могу ли чем я быть полезен. И, несомненно, ему уже гораздо лучше: прежде он, словно как люди, смотрящие на Горгон, глядел на него окаменелым взором и, как каменный, не отходил от него ни на шаг; а теперь я увидел, что он даже мигнул.

Горгон – отрубленная Персеем голова Горгоны была помещена на панцирь («эгиду») Афины, и статуя Афины с эгидой была фактическим «гербом» Афин, откуда и современное значение эгиды как покровительства. В этом ирония: вспоминать о превращающем в камень взгляде Горгоны в день Афины, сделавшей этот взгляд никому не страшным.

А все-таки, клянусь богами, друзья, мне кажется, говоря между нами, он даже поцеловал Клиния; а ничто так сильно не раздувает пламя любви, как поцелуй: он ненасытен и подает какие-то сладкие надежды. А может быть, и потому, что соприкосновение устами, единственное из всех действий, называется тем же словом, что и душевная любовь, оно и пользуется бо́льшим почетом.

То же слово – «филия» и в древнегреческом, и в современном греческом языке означает как «дружбу, дружелюбие, симпатию», так и «поцелуй». Некоторые издатели считают эту фразу про «то же слово» сноской, позднейшим пояснением переписчика-редактора, ошибочно попавшим в оригинальный текст.

Вот почему я утверждаю, что тот, кто сможет сохранить самообладание, должен воздерживаться от поцелуев с красавцами.

Тут Хармид сказал:

– Но почему же, Сократ, нас, друзей своих, ты так отпугиваешь от красавцев, а ты сам, клянусь Аполлоном, как я однажды видел, прислонил голову к голове Критобула и обнаженное плечо к обнаженному плечу, когда вы оба у школьного учителя что-то искали в одной и той же книге?

– Ох, ох, – сказал Сократ, – так вот почему, словно какой зверь меня укусил, у меня пять с лишним дней болело плечо, и в сердце как будто что-то царапало. Но теперь, Критобул, я при стольких свидетелях заявляю тебе, чтоб ты не дотрагивался до меня, пока подбородок у тебя не будет так же покрыт волосами, как голова.

Болело плечо – представление о том, что поцелуй или даже прикосновение оставляет глубокий и болезненный след, весьма древнее. В мифологию оно вошло как «стрелы Эрота».

Так они вперемешку то шутили, то говорили серьезно.

– Теперь твой черед говорить, Хармид, – сказал Каллий, – на каком основании ты гордишься бедностью.

– Всеми признано, – отвечал Хармид, – что не бояться лучше, чем бояться, быть свободным лучше, чем быть рабом, получать услуги лучше, чем самому ухаживать за кем-то, пользоваться доверием со стороны отечества лучше, чем встречать недоверие. Так вот, когда я жил богато в Афинах, я, во-первых, боялся, что кто-нибудь пророет стену моего дома, заберет деньги и мне самому сделает какое-нибудь зло.

Пророет стену – фундаменты афинских домов были слабыми, и подкоп в ночной темноте был более простым и надежным способом ограбления, чем взлом, на шум которого сразу бы сбежались.

Затем мне приходилось ублажать сикофантов: я знал, что они мне скорее могут повредить, чем я им. Кроме того, город всегда налагал на меня какие-нибудь расходы, а уехать никуда нельзя было.

Сикофанты – буквально, «показывающие фигу», кукиш, непристойный жест недоброжелательства, расширительно – любые доносчики и клеветники. Объяснение, что якобы это слово означает доносчиков, следивших, чтобы фиги не вывозились в обход таможни из Аттики, благопристойно, но недостоверно.

Расходы – «литургии», возлагавшиеся на состоятельных граждан обязательства оплачивать общественные работы, например подготовку праздников или снаряжение кораблей.

А теперь, когда заграничных имений я лишился и от здешних не получаю дохода, а, что было в доме, все продано, я сладко сплю, растянувшись; город мне доверяет; никто мне больше не грозит, а я уже грожу другим; как свободному, мне можно и здесь жить, и за границей; передо мной уже встают с мест и уступают дорогу на улице богатые. Теперь я похож на царя, а тогда, несомненно, был рабом. Тогда я платил налог народу, а теперь город платит мне подать и содержит меня.

Платит мне подать – оплачивает работу в суде: судьям, как и нынешним присяжным, компенсировались пропущенные рабочие дни.

Даже за дружбу с Сократом ругали меня, когда я был богат; а теперь, когда стал беден, никому больше нет никакого дела до меня. Мало того, когда у меня было много всего, я постоянно что-нибудь да терял – либо по милости города, либо по воле судьбы; а теперь ничего не теряю, потому что и нет ничего у меня, а всегда надеюсь что-нибудь получить.

– Значит, – заметил Каллий, – ты даже молишься о том, чтобы никогда не разбогатеть, и, если увидишь какой хороший сон, то приносишь жертву богам, отвратителям несчастий?

– Ну, нет, клянусь Зевсом, – отвечал он, – этого-то я не делаю; напротив, очень люблю идти на опасность и твердо выдерживаю ее, если где надеюсь что-нибудь добыть.

– А ну-ка, – сказал Сократ, – ты теперь говори нам, Антисфен, как это ты, имея столь мало, гордишься богатством.

– По моему убеждению, друзья, у людей богатство и бедность не в хозяйстве, а в душе.

В душе – не в смысле «мысленно», «в моих чувствах», но в смысле «в способностях моего ума», по принципу «все мое ношу с собой».

Я вижу много частных лиц, которые, владея очень большим состоянием, считают себя такими бедными, что берутся за всякую работу, идут на всякую опасность, только бы добыть побольше. Знаю и братьев, которые получили в наследство поровну, но у одного из них средств хватает, даже есть излишки против расхода, а другой нуждается во всем. Я слыхал и про тиранов, которые так алчны до денег, что прибегают к действиям гораздо более преступным, чем люди самые неимущие: из-за нужды одни крадут, другие прорывают стены, иные похищают людей, а тираны бывают такие, что уничтожают целые семьи, казнят людей массами, часто даже целые города из-за денег обращают в рабство.

Похищают людей – считалось, что один из признаков тирана – насилие над зависимыми людьми, нынешнее «сексуальное рабство», принуждение вышестоящим лицом нижестоящего к отношениям. Речь здесь об издевательстве над подчиненными (что входит, например, в современное понятие harassment, домогательство, сопровождаемое публичной издевкой), а не о похищении с целью выкупа.

Мне их очень жалко, что у них такая тяжелая болезнь: мне кажется, с ними происходит что-то похожее на то, как если бы человек много имел, много ел, но никогда не был бы сыт. А у меня столько всего, что и сам я насилу нахожу это; но все-таки у меня та прибыль, что, поев, я не бываю голоден, попив – не чувствую жажды, одеваюсь так, что на дворе не мерзну нисколько не хуже такого богача, как Каллий; а когда бываю в доме, то очень теплыми хитонами кажутся мне стены, очень теплыми плащами – крыши; постелью я настолько доволен, что трудно бывает даже разбудить меня. Когда тело мое почувствует потребность в наслаждении любовью, я так бываю доволен тем, что есть, что женщины, к которым я обращаюсь, принимают меня с восторгом, потому что никто другой не хочет иметь с ними дела. И все это кажется мне таким приятным, что испытывать больше наслаждения при исполнении каждого такого дела я и не желал бы, а, напротив, меньше: до такой степени некоторые из них кажутся мне приятнее, чем это полезно. Но самым драгоценным благом в моем богатстве я считаю вот что: если бы отняли у меня и то, что теперь есть, ни одно занятие, как я вижу, не оказалось бы настолько плохим, чтобы не могло доставлять мне пропитание в достаточном количестве. И в самом деле, когда мне захочется побаловать себя, я не покупаю на рынке всяких редкостей, потому что это дорого, а достаю их из кладовой своей души. И гораздо больше способствует удовольствию, когда подносишь ко рту пищу, дождавшись желания, чем когда употребляешь дорогие продукты, как, например, теперь, когда я пью это фасосское вино, не чувствуя жажды, а только потому, что оно попалось мне под руку.

Фасосское вино – небольшой остров Фасос, в северной части Эгейского моря, из-за насыщенности почвы железом и другими металлами давал особо ароматное и питательное вино.

Несомненно, и гораздо честнее должны быть люди, любящие дешевизну, чем любящие дороговизну: чем больше человеку хватает того, что есть, тем меньше он зарится на чужое. Следует обратить внимание еще на то, что такое богатство делает человека и более щедрым. Сократ, например, от которого я получил его, давал его мне без счета, без веса: сколько я мог унести с собою, столько он мне и давал. Я тоже теперь никому не отказываю: всем друзьям показываю изобилие богатства в моей душе и делюсь им со всяким. Далее, видите, такая прелесть, как досуг, у меня всегда есть; поэтому я могу смотреть, что стоит смотреть, слушать, что стоит слушать, и, чем я особенно дорожу, благодаря досугу проводить целые дни с Сократом. Да и Сократ не ценит людей, насчитывающих груды золота, а, кто ему нравится, с теми постоянно и проводит время.

Так говорил Антисфен.

Каллий сказал:

– Клянусь Герой, завидую твоему богатству, и особенно потому, что ни город не налагает на тебя повинностей и не распоряжается тобою, как рабом, ни люди не сердятся, если не дашь взаймы.

– Нет, клянусь Зевсом, – возразил Никерат, – не завидуй: я вернусь домой, позаимствовав у него это «ни в чем не нуждаться». Так уж научил меня счету Гомер:

 

Семь огня не видавших треножников, десять талантов

Злата, да двадцать лоханей блестящих, да коней двенадцать.

 

И я вечно стремлюсь увеличить как можно больше свое богатство и весом и счетом; поэтому, может быть, некоторые и находят, что я слишком жаден до денег.

Тут все рассмеялись, считая, что он сказал правду.

После этого кто-то сказал:

– Теперь за тобой дело, Гермоген: ты должен рассказать, кто такие твои друзья, и показать, что они сильны и заботятся о тебе: тогда видно будет, что ты имеешь право ими гордиться.

– И эллины и варвары признают, что боги все знают – и настоящее и будущее; это вполне очевидно: по крайней мере, все города и все народы через оракулов вопрошают богов, что делать и чего не делать. Затем, мы верим, что они могут делать и добро и зло; это тоже ясно: по крайней мере, все молят богов отвратить дурное и даровать хорошее. Так вот, эти всеведущие и всемогущие боги так дружественно расположены ко мне, что, при своем попечении, они никогда не забывают обо мне – ни ночью, ни днем, куда бы я ни шел, что бы ни собирался делать. Благодаря своему предвидению последствий каждого дела они, посылая в виде вестников голоса, сны, вещих птиц, указывают мне, что необходимо делать и чего не должно делать; когда я следую этим указаниям, никогда не раскаиваюсь; но бывали случаи, когда я им не верил и был наказан.

Боги все знают – оправдание практик гадания и предсказаний божественным всезнанием – действительно, общее свойство многих народов. При этом надо только оговорить, что если мы представляем будущее как нечто «видимое», говорим о «предвидении», то в те времена зрение не имело преимуществ в знании будущего перед другими органами чувств, будущее также можно было «слышать» или «ощупывать». Поэтому предсказатель – не тот, кто видит дальше других, но к кому приходят разные ощущения, как бы сзади, вроде голосов или снов. Отсюда та странная для нас особенность гадания, что оно имеет в виду не поле зрения впереди, а умение понимать знамения, которые идут «сзади», вроде летящих птиц, не сразу попадающих в поле зрения.

Тут Сократ сказал:

– В этом нет ничего невероятного. Но мне хотелось бы вот что узнать от тебя: каким образом ты им служишь, что они так дружественны к тебе?

Дружественны – позднее Аристотель станет отрицать возможность дружбы между смертными и богами, тогда как Сократ еще допускает, что боги дружат с теми, кого хотят предостеречь: дружит же с ним его демон.

– Клянусь Зевсом, – отвечал Гермоген, – это очень дешево: я славлю их, ничего не тратя; из того, что они даруют, всегда часть воздаю им; насколько могу, говорю в благочестивом духе; в делах, в которых призываю их в свидетели, не лгу добровольно.

– Клянусь Зевсом, – сказал Сократ, – если к такому человеку, как ты, боги дружественно расположены, то, надо думать, и они радуются добродетели.

В таком серьезном тоне шла беседа.

Но когда дело дошло до Филиппа, его спросили, что великого он находит в смехотворстве, почему им гордится.

– Как же не гордиться, – отвечал Филипп, – когда все, зная, что я шут, приглашают меня охотно, если у них дела идут хорошо, а если плохо, бегут без оглядки, из опасения, как бы им не засмеяться даже против воли?

– Клянусь Зевсом, – заметил Никерат, – ты имеешь право гордиться. У меня бывает наоборот: кому из моих друзей живется хорошо, тот уходит прочь; а с кем случится несчастье, тот говорит о своем родстве и не отстает от меня.

– Ну, хорошо, – сказал Хармид. – А ты, сиракузянин, чем гордишься? Наверно, мальчиком?

– Клянусь Зевсом, – отвечал он, – вовсе нет; напротив, я страшно боюсь за него: я замечаю, что некоторые замышляют коварно погубить его.

Услышав это, Сократ сказал:

– О Геракл! Какую же такую обиду, думают они, нанес им твой мальчик, что они хотят убить его?

Убить – в оригинале везде глагол «растлевать», с корнем «тлен», то есть гибель. Сократ притворяется, что не понимает даже самых очевидных намеков на близкие отношения.

– Нет, – отвечал он, – конечно, не убить его они хотят, а уговорить спать с ними.

– А ты, по-видимому, думаешь, что если бы это случилось, то он бы погиб?

– Клянусь Зевсом, – отвечал он, – совершенно.

– И сам ты, значит, – спросил Сократ, – не спишь с ним?

– Клянусь Зевсом, все ночи напролет.

– Клянусь Герой, – заметил Сократ, – большое тебе счастье, что природа дала тебе такое тело, которое одно не губит тех, кто спит с тобою. Поэтому, если не чем другим, то таким телом тебе следует гордиться.

– Нет, клянусь Зевсом, – отвечал он, – не им я горжусь.

– Так чем же?

– Клянусь Зевсом, дураками: они смотрят на мой кукольный театр и дают мне хлеб.

– Так вот почему, – сказал Филипп, – намедни я слышал, как ты молился богам, чтобы они посылали везде, где ты будешь, хлеба обилие, а ума неурожай.

Хлеба обилие… – в оригинале прибаутка, как и положено, рифмующая не только конец, но и середину. Лучше бы перевести: «Хлебов обилие, а умов бессилие».

– Ну, хорошо, – сказал Каллий. – А ты, Сократ, что можешь сказать, почему ты вправе гордиться таким бесславным искусством, которое ты назвал?

– Уговоримся сперва, – сказал Сократ, – в чем состоит дело сводника. На все мои вопросы отвечайте без замедления, чтобы нам знать все, в чем придем к соглашению. Вы тоже так думаете?

– Конечно, – отвечали они. Сказавши раз «конечно», после этого все давали ответ этим словом.

– Итак, – начал Сократ, – задача хорошего сводника – сделать так, чтобы тот или та, кого он сводит, нравился тем, с кем он будет иметь дело, не правда ли?

– Конечно, – был общий ответ.

– Одно из средств нравиться не состоит ли в том, чтобы иметь идущие к лицу прическу и одежду?

Идущие к лицу – буквально «выдержанные» в каком-то стиле, «сдержанные», соотносящиеся друг с другом.

– Конечно, – был общий ответ.

– Не знаем ли мы того, что человек может одними и теми же глазами смотреть на кого-нибудь и дружелюбно и враждебно?

– Конечно.

– А что? Одним и тем же голосом можно говорить и скромно и дерзко?

– Конечно.

– А что? Не бывает ли так, что одни речи возбуждают вражду, другие ведут к дружбе?

– Конечно.

– Так хороший сводник не будет ли из всего этого учить тому, что помогает нравиться?

– Конечно.

– А какой сводник лучше: который может делать людей приятными одному или который – многим?

Тут голоса разделились: одни сказали: «Очевидно, который – очень многим», а другие: «Конечно».

Сократ сказал, что и относительно этого все согласны, и продолжал:

– А если бы кто мог делать так, чтобы люди нравились даже целому городу, не был ли бы он уже вполне хорошим сводником?

– Клянемся Зевсом, несомненно, – был общий ответ.

– Если бы кто мог делать такими людей, во главе которых он стоит, не был бы он вправе гордиться этим искусством и не был бы вправе получать большое вознаграждение?

Когда и с этим все согласились, он продолжал:

– Таков, мне кажется, наш Антисфен.

– Мне передаешь ты, Сократ, это искусство? – сказал Антисфен.

– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – я вижу, ты вполне изучил и родственное этому искусство.

– Какое это?

– Искусство завлечения, – отвечал Сократ.

Завлечения – буквально «искусство заводить далеко». Сократ имеет в виду метод наводящих вопросов, уводящих собеседника далеко от заявленного тезиса. Антисфен видит в этих словах сразу непристойный намек, хотя Сократ до этого только и делал, что показывал, сколь открыто и без всяких намеков он может говорить о самых непристойных вещах.

Антисфен, ужасно обидевшись, спросил:

– Какой же поступок такого рода ты знаешь за мной, Сократ?

– Знаю, – отвечал он, – что ты завлек нашего Каллия к мудрому Продику, видя, что Каллий влюблен в философию, а Продику нужны деньги; знаю, что ты завлек его к Гиппию из Элиды, у которого он научился искусству помнить, и оттого с тех пор стал еще более влюбчивым, потому что никогда не забывает ничего прекрасного, что ни увидит. Недавно и мне ты расхваливал этого проезжего из Гераклеи и, возбудив во мне страсть к нему, познакомил его со мною. За это, конечно, я тебе благодарен: человек он, мне кажется, в высшей степени благородный. А Эсхила из Флиунта разве ты мне не расхваливал, а меня ему? И не довел ли ты нас до того, что мы, влюбившись под влиянием твоих речей, бегали, как собаки, разыскивая друг друга?

Собаки – вероятно, намек на то, что Антисфен был основателем философской школы киников, «собачьих философов», провокационно пренебрегавших прежними правилами приличия, можно сказать, античных панков.

Так, видя, что ты можешь это делать, я считаю тебя хорошим завлекателем. Кто способен узнавать, какие люди полезны друг другу, и кто может возбуждать в них взаимную страсть, тот мог бы, мне кажется, и город склонять к дружбе, и браки устраивать подходящие: он был бы дорогим приобретением и для городов, и для друзей, и для союзников. А ты рассердился, как будто я обругал тебя, назвав тебя хорошим завлекателем.

– Теперь нет, клянусь Зевсом, – сказал Антисфен. – Если я действительно обладаю такой способностью, то душа у меня уж совсем набита будет богатством.

Так завершился этот круг бесед.