Двадцать пятая лекция. Тревога

Уважаемые дамы и господа! То, что я рассказал вам в последней лекции об общей нервозности, вы наверняка признали самым неполным и недостаточным из моих сообщений. Я это знаю и полагаю, что ничто другое не удивило вас так, как то, что в ней ни слова не было сказано о тревоге, на которую, однако, жалуется большинство нервнобольных, которые сами характеризуют ее как самое ужасное страдание, и она действительно достигает у них необычайной интенсивности и может иметь следствием самые безумные меры. Но во всяком случае в этом вопросе я не хотел бы ничего сокращать; напротив, я решил для себя представить проблему тревоги у нервнобольных особенно четко и подробно вам ее изложить.

Мне нет надобности представлять вам саму тревогу; каждый из нас когда-то однажды на собственном опыте познакомился с этим ощущением, или, точнее сказать, с этим аффективным состоянием. Но я думаю, что никто никогда в достаточной мере серьезно не задавался вопросом, почему именно нервнобольные гораздо чаще и гораздо сильнее испытывают тревогу, чем другие. Возможно, это сочли совершенно естественным; ведь часто слова «нервный» и «тревожный» используются одно вместо другого, как если бы они означали одно и то же. Но для этого нет оснований; есть тревожные люди, которые обычно нервными отнюдь не являются, и, кроме того, нервнобольные, страдающие многочисленными симптомами, среди которых, однако, склонность к тревоге не обнаруживается.

Как бы то ни было, следует констатировать, что проблема тревоги является узловой точкой, где сходятся самые разные и самые важные вопросы, загадка, решение которой во многом должно пролить свет на всю нашу душевную жизнь. Я не буду утверждать, что смогу дать вам это полное решение, но вы, наверное, будете ожидать, что психоанализ также и к этой теме подойдет совершенно иначе, чем академическая медицина. Там, по-видимому, интересуются прежде всего тем, по каким анатомическим путям возникает состояние тревоги. Утверждают, что раздражается medulla oblongata, и больной узнает, что страдает неврозом nervus vagi. Medulla oblongata – очень серьезный и красивый объект. Я совершенно точно помню, сколько времени и труда много лет назад я посвятил его изучению. Но сегодня я должен сказать, что не знаю ничего, что могло бы быть для меня более безразличным для психологического понимания тревоги, чем знание нервного пути, по которому проходят ее возбуждения.

Такое резкое и даже уничижительное высказывание Фрейда сделано в духе зарожденного в те времена противостояния двух подходов в изучении психики, в частности – тревоги: физиологии и психологии. Начиная со второй половины прошлого столетия, нейрофизиология значительно продвинулась в понимании биологии тревоги и тревожных расстройств, что увенчалось внедрением эффективных фармакологических методов лечения. Заметных терапевтических успехов добилась и когнитивно-поведенческая терапия, оказывающая схожее с фармакологией нейрофизиологическое воздействие в мозгу пациентов, что оправдывает ставшую обычной и рекомендуемую практику комбинирования двух методов. Однако клинический опыт показывает, что именно фармакологическое лечение является методом первого выбора в тревожных расстройствах, в силу решающей роли нейроанатомических структур в их возникновении и течении. Кроме того, в пользу физиологического объяснения тревоги говорят и исследования на животных, точно модулирующих страх, поведенческие реакции и демонстрирующие, что в их основе лежат одни и те же структуры мозга, как у людей, так и у животных.

О тревоге можно подолгу говорить, вообще не упоминая нервозности. Вы сразу меня поймете, если я назову эту тревогу реальным страхом в противоположность невротической тревоге. Реальный страх кажется нам чем-то весьма рациональным и понятным. Мы скажем о нем, что он представляет собой реакцию на восприятие внешней опасности, то есть ожидаемого, предвосхищаемого повреждения, он связан с рефлексом бегства, и его можно рассматривать как выражение влечения к самосохранению. При каких поводах, то есть перед какими объектами и в каких ситуациях появляется этот страх, конечно, большей частью будет зависеть от состояния нашего знания и от ощущения нашей силы по отношению к внешнему миру. Мы находим совершенно естественным, что дикарь боится пушки и опасается солнечного затмения, тогда как белый человек, который умеет обращаться с орудием и может предсказать событие, при этих условиях остается спокойным. В другой раз именно избыток знания содействует появлению страха, поскольку это позволяет своевременно распознавать опасность. Так, дикарь испугается следов в лесу, которые ничего не говорят несведущему, но ему выдают близость хищного зверя, а опытный мореплаватель с ужасом будет смотреть на облачко в небе, кажущееся незначительным пассажиру, тогда как именно мореплавателю оно предвещает приближение урагана.

При дальнейшем размышлении приходится сказать, что суждение о реальном страхе, будь он рациональным и целесообразным, нуждается в основательном пересмотре. Единственно целесообразным поведением при грозящей опасности была бы, собственно говоря, холодная оценка собственных сил в сравнении с величиной угрозы, а вслед за этим принятие решения о том, что сулит больше шансов на благополучный исход – бегство или защита, возможно, даже нападение. В этом контексте, однако, для тревоги вообще не находится места; все, что случается, происходило бы точно так же и, вероятно, еще лучше, если бы к развитию тревоги это не приводило. Вы также видите, что когда тревога становится слишком сильной, она оказывается совершенно нецелесообразной, тогда она парализует всякое действие, в том числе и бегство. Обычно реакция на опасность состоит из смешения аффекта страха и реакции защиты. Испуганное животное боится и убегает, но целесообразным в этом является «бегство», а не «боится».

Таким образом, мы испытываем искушение утверждать, что развитие тревоги никогда не бывает чем-то целесообразным. Возможно, лучшему пониманию поможет, если более тщательно разложить ситуацию тревоги. Первое в ней – это готовность к опасности, которая выражается в повышенном сенсорном внимании и моторном напряжении. Эту готовность-ожидание, несомненно, надо признать полезной, более того, ее отсутствие может привести к серьезным последствиям. Из нее, с одной стороны, проистекает моторное действие, прежде всего бегство, на более высокой ступени – активная защита; с другой стороны – то, что мы ощущаем как состояние тревоги. Чем больше развитие тревоги ограничивается простой подготовкой, одним только сигналом, тем проще осуществляется переход тревожной готовности в действие, тем более целесообразный вид принимает весь ход событий. Стало быть, в том, что мы называем тревогой, тревожная готовность представляется мне целесообразной, развитие тревоги – нецелесообразным.

Я избегаю детально останавливаться на вопросе, обозначается ли в нашем словоупотреблении тревогой, страхом, испугом одно и то же или явно различное. Я лишь считаю, что тревога относится к состоянию и обходится без объекта, тогда как страх направляет внимание как раз на объект. Испуг, напротив, имеет, по-видимому, особое значение, а именно подчеркивает воздействие опасности, которая не воспринимается в состоянии тревожной готовности. Так что можно было бы сказать, что человек посредством тревоги защищается от испуга.

От вас не сможет ускользнуть известная многозначность и неопределенность в употреблении слова «тревога». Чаще всего под тревогой понимают субъективное состояние, в котором оказывается человек вследствие восприятия «развития тревоги», и это состояние называют аффектом. Что же такое аффект в динамическом смысле? Во всяком случае, нечто весьма сложное по составу. Во-первых, аффект включает в себя определенные моторные иннервации или отводы, во-вторых, известные ощущения, причем двоякого рода, восприятия состоявшихся моторных действий и непосредственные ощущения удовольствия и неудовольствия, которые, как принято говорить, придают аффекту основной тон. Но я не думаю, что этим перечислением оказалась затронутой сущность аффекта. При некоторых аффектах кажется, что можно заглянуть глубже и увидеть, что ядром, удерживающим вместе указанный ансамбль, является повторение определенного значимого переживания. Этим переживанием могло бы быть лишь очень раннее впечатление весьма общего характера, которое следует отнести к предыстории не индивида, а вида. Чтобы выразиться понятней, аффективное состояние построено точно так же, как истерический припадок; подобно ему, оно является осадком реминисценции.

Реминисценция (от лат. reminiscentia – воспоминание) – элемент художественной системы, заключающийся в использовании общей структуры, отдельных элементов или мотивов ранее известных произведений искусства на ту же (или близкую) тему. Одним из главных методов реминисценции (по определению воспоминания) являются аллюзия и ретроспекция рефлексирующего сознания.

Стало быть, истерический припадок можно сравнить с недавно образованным индивидуальным аффектом, нормальный аффект – с выражением всеобщей истерии, ставшей наследием.

Не думайте, что то, что я вам здесь сказал об аффектах, – общепризнанное достояние нормальной психологии. Напротив, это воззрения, которые взросли на почве психоанализа и освоены только там. То, что вы можете узнать в психологии об аффектах, например теория Джемса-Ланге, для нас, психоаналитиков, является прямо-таки непонятным и не обсуждаемым. Но и наше знание об аффектах мы не считаем очень надежным; это лишь первая попытка сориентироваться в этой темной области. Теперь я продолжу: что касается аффекта тревоги, то нам кажется, что мы знаем, какое раннее впечатление он воспроизводит в качестве повторения. Мы говорим себе, что им является акт рождения, во время которого осуществляется та группировка ощущений неудовольствия, побуждений к отводу и телесных ощущений, ставшая прототипом воздействия угрозы для жизни и с тех пор воспроизводимая нами как состояние тревоги. Колоссальное усиление возбуждения вследствие временного прекращения обновления крови (внутреннего дыхания) было тогда причиной переживания тревоги; следовательно, первая тревога была токсической. Названием «тревога» – подчеркивается свойство стеснения дыхания, которое тогда было следствием реальной ситуации, а сегодня чуть ли не регулярно воспроизводится в аффекте. Мы признаем также многозначительным тот факт, что это первое состояние тревоги произошло вследствие отделения от матери. Разумеется, мы убеждены, что предрасположение к повторению первого состояния тревоги настолько основательно ассимилировалось организмом благодаря ряду бесчисленных поколений, что отдельный индивид не может избежать аффекта тревоги, даже если он, подобно легендарному Макдафу, «был вырезан из утробы матери», то есть самого акта рождения не испытал. Что стало прототипом состояния тревоги у других животных, отличных от млекопитающих, мы сказать не можем. Ведь мы также не знаем, какой комплекс ощущений у этих созданий эквивалентен нашей тревоге.

Возможно, вам будет интересно узнать, как можно прийти к подобной идее, что акт рождения является источником и прототипом аффекта тревоги. Умозрительное рассуждение имеет к этому самое незначительное отношение; скорее я позаимствовал ее у наивного мышления простого народа. Когда много лет тому назад мы, молодые врачи, работавшие в больнице, сидели за обеденным столом в ресторане, ассистент акушерской клиники рассказал, какая забавная история случилась во время последнего экзамена акушерок. Одну кандидатку спросили, что означает, если при родах в отходящих водах обнаруживается меконий (первородный кал, экскременты), и она с ходу ответила, что ребенку страшно. Ее высмеяли и провалили. Но я втайне занял ее сторону и начал подозревать, что бедная женщина из народа верным чутьем обнаружила важную взаимосвязь.

Перейдем теперь к невротической тревоге. Какие новые формы проявления и отношения демонстрирует нам тревога у нервнобольных? Тут можно многое описать. Во-первых, мы находим общую тревожность, так сказать, свободно плавающую тревогу, готовую ухватиться за любое каким-либо образом подходящее содержание представления, влияющую на суждение, выбирающую ожидания, подстерегающую любую возможность, чтобы суметь себя оправдать. Мы называем это состояние «страхом ожидания» или «тревожным ожиданием». Люди, мучающиеся от этого вида тревоги, из всех возможностей всегда предвидят самую ужасную, любую случайность истолковывают как признак беды, любую неопределенность используют в худшем смысле. Склонность к такому ожиданию беды в качестве черты характера встречается у многих людей, которых в остальном нельзя назвать больными, их называют слишком тревожными или пессимистичными; однако бросающаяся в глаза степень тревожного ожидания регулярно относится к нервному расстройству, которое я назвал «неврозом тревоги» и причислил к актуальным неврозам.

Вторая форма тревоги в противоположность только что описанной, напротив, психически связана и присоединена к определенным объектам или ситуациям. Это – тревога чрезвычайно разнообразных и очень часто странных «фобий». Стэнли Холл, авторитетный американский психолог, совсем недавно взял на себя труд представить нам целый ряд этих фобий, дав им блистательные греческие наименования. Это звучит как перечисление десяти египетских казней, разве что их число значительно превышает десять. Послушайте, что может стать объектом или содержанием фобии: темнота, свободное пространство, открытые площади, кошки, пауки, гусеницы, змеи, мыши, гроза, острые предметы, кровь, закрытые пространства, толпа людей, одиночество, переход через мост, поездка по морю и по железной дороге и т. д. При первой попытке сориентироваться в этой сутолоке напрашивается мысль выделить три группы. Некоторые из внушающих страх объектов и ситуаций также и для нас, нормальных людей, содержат нечто зловещее, связь с опасностью, а потому эти фобии кажутся нам понятными, хотя и весьма преувеличенными по своей силе. Так, например, большинство из нас испытывает неприятное чувство при столкновении со змеей. Фобия змей, можно сказать, является общечеловеческой, и Ч. Дарвин весьма впечатляюще описал, как он не мог защититься от страха перед набрасывавшейся на него змеей, хотя и знал, что защищен от нее толстым стеклом. Сюда относится большинство ситуационных фобий. Мы знаем, что во время поездки по железной дороге имеется больше шансов попасть в катастрофу, чем когда мы остаемся дома, а именно в результате столкновения поездов; мы также знаем, что корабль может пойти ко дну, при этом, как правило, люди тонут, но мы не думаем об этих опасностях и спокойно путешествуем на поезде и корабле. Нельзя также отрицать, что человек свалится в реку, если мост обрушится в тот момент, когда по нему идут, но это случается настолько редко, что как опасность вообще не принимается во внимание. Также и одиночество имеет свои опасности, и мы тоже избегаем его при определенных обстоятельствах; но речь не идет о том, что при каких-то условиях мы не в состоянии его выносить хотя бы совсем короткое время. То же самое относится к толпе людей, к закрытому пространству, грозе и т. п. Что поражает нас в этих фобиях невротиков, так это их интенсивность, а не само по себе их содержание. Тревога фобий прямо-таки несокрушима! И иной раз у нас возникает впечатление, что невротики боятся вовсе не тех вещей и ситуаций, которые при определенных условиях могут вызывать тревогу и у нас тоже и которым они дают те же названия.

Остается еще третья группа фобий, за которыми наше понимание вообще больше не поспевает. Если сильный взрослый мужчина из-за страха не может пройти по улице или площади своего родного, хорошо знакомого города, если здоровой, хорошо развитой женщиной овладевает безотчетный страх, потому что кошка задела край ее платья или через комнату прошмыгнула мышь, то как мы можем установить связь с опасностью, которая у человека, страдающего фобией, все-таки, без сомнения, существует? При относящихся сюда фобиях животных речь не может идти об усилении общечеловеческих антипатий, ибо – как бы для демонстрации противоположного – существует много людей, которые не могут пройти мимо какой-либо кошки, чтобы не поманить ее к себе и не погладить. Мышь, которую так боятся женщины, вместе с тем является ласкательным именем первой степени; иная девушка, которая с удовлетворением слышит, что так ее называет возлюбленный, тем не менее в ужасе вскрикивает, когда видит милую зверюшку с этим же именем. Что касается мужчины, страдающего страхом улиц или площадей, то напрашивается единственное объяснение, что он ведет себя, как маленький ребенок. Ребенок воспитанием непосредственно приучается избегать таких ситуаций как опасных, и наш больной агорафобией действительно защищен от своего страха, когда его сопровождают по площади.

Обе описанные здесь формы тревоги, свободно плавающее тревожное ожидание и тревога, связанная с фобиями, независимы друг от друга. Одна не является, скажем, более высокой ступенью другой, они встречаются вместе лишь как исключение, да и то как бы случайно. Сильнейшая общая тревожность не обязательно выражается в фобиях; люди, вся жизнь которых ограничивается агорафобией, могут быть полностью свободны от пессимистического тревожного ожидания. Можно доказать, что некоторые из фобий, например страх площадей, страх железной дороги, приобретаются только в зрелые годы, другие, как то: страх темноты, грозы, животных – по-видимому, существуют с самого начала. Фобия первого вида имеет значение тяжелых болезней, последние скорее кажутся причудами, прихотью. У того, кто обнаруживает одну из фобий последнего рода, как правило, можно заподозрить наличие и других, аналогичных. Я должен добавить, что все эти фобии мы причисляем к тревожной истерии, то есть рассматриваем их как расстройство, родственное известной конверсионной истерии.

Тип конверсионного расстройства – психогенного заболевания с разнообразной симптоматикой, напоминающей самые различные расстройства, при отсутствии органической причины болезни.

Третья из форм невротической тревоги представляет для нас загадку, поскольку мы полностью теряем из виду связь между тревогой и грозящей опасностью. Эта тревога проявляется, к примеру, при истерии в качестве сопутствующего явления истерических симптомов или при разного рода условиях возбуждения, где мы хотя и ожидали бы проявление аффекта, но именно аффекта тревоги меньше всего, или вызывается всеми условиями, одинаково непонятными для нас и для больного, в виде приступа свободной тревоги. Об опасности или о некоем поводе, который мог бы стать ею вследствие преувеличения, не может быть и речи. При таких спонтанных приступах мы затем узнаем, что комплекс, который мы называем состоянием тревоги, способен расщепляться. Весь приступ может замещаться отдельным, ярко выраженным симптомом – дрожью, головокружением, сердцебиением, одышкой, а общее чувство, по которому мы распознаем тревогу, может при этом отсутствовать или быть неотчетливым. И все же эти состояния, которые мы описываем как «эквиваленты тревоги», во всех клинических и этиологических отношениях можно приравнять к тревоге.

Современная психиатрия описывает две группы тревожных расстройств: фобические и другие. Первая группа характеризуется единственным или преобладающим симптомом – боязнью определенных ситуаций и предметов (открытое или закрытое пространство, социальные ситуации, животные, высота и т. д.), не представляющих текущей опасности, которых человек избегает или переносит с крайне тяжелым дискомфортом. Вторая группа объединяет расстройства, при которых проявление тревоги является основным симптомом и не ограничивается какой-либо конкретной внешней ситуацией (внезапные приступы паники, чрезмерная тревожность).

Теперь возникают два вопроса. Можно ли невротическую тревогу, при которой опасность не играет роли или играет лишь незначительную роль, связать с реальным страхом, сплошь и рядом являющимся реакцией на опасность? И как можно понять невротическую тревогу? И все же вначале мы будем придерживаться предположения: где есть тревога, там должно иметься также и нечто, из-за чего тревожатся.

Клинические наблюдения дают несколько указаний для понимания невротической тревоги, значение которых я хочу с вами обсудить.

а) Нетрудно установить, что тревожное ожидание или общая тревожность тесно связаны с определенными процессами в сексуальной жизни, скажем так: с определенными формами использования либидо. Самым простым и самым поучительным примером этого рода служат люди, которые подвергаются так называемому фрустрированному возбуждению, то есть у которых сильное сексуальное возбуждение не получает достаточного отвода, не приводит к удовлетворительному завершению. То есть, к примеру, у мужчин в период жениховства и у женщин, мужья которых обладают недостаточной потенцией или из мер предосторожности сокращают или прерывают половой акт. При таких обстоятельствах либидинозное возбуждение исчезает, а вместо него возникает тревога, как в форме тревожного ожидания, так и в виде приступов или эквивалентов приступов. Прерывание полового акта в целях предосторожности, если оно осуществляется в качестве основной сексуальной практики, столь регулярно становится причиной невроза тревоги у мужчин, но особенно у женщин, что во врачебной работе рекомендуется в подобных случаях в первую очередь исследовать эту этиологию. Тогда также бесчисленное количество раз можно убедиться на опыте, что невроз тревоги исчезает, если неверная сексуальная практика пресекается.

Насколько я знаю, факт взаимосвязи сексуального воздержания и состояний тревоги уже не оспаривается и врачами, далекими от психоанализа. Однако я могу вполне представить себе, что не преминут предпринять попытку перевернуть отношения, отстаивая точку зрения, что при этом речь идет о лицах, которые с самого начала склонны к тревожности и поэтому проявляют сдержанность также и в сексуальных вещах. Но этому категорически противоречит поведение женщин, сексуальная деятельность которых, по сути, носит пассивный характер, то есть определяется тем, как обращается с ними мужчина. Чем темпераментнее, то есть чем более склонна вступать в половые сношения женщина и чем способнее она получать удовлетворение, тем вернее она будет реагировать проявлениями тревоги на импотенцию мужчины или на coitus interruptus, тогда как у анестетических или малолибидинозных женщин такое обращение с ними играет гораздо менее важную роль.

Это же значение для возникновения состояний тревоги имеет столь горячо рекомендуемое ныне врачами сексуальное воздержание, разумеется, только тогда, когда либидо, которому отказано в удовлетворительном отводе, является достаточно сильным и по большей части оказывается неизрасходованным путем сублимации. Решение о том, будет ли результатом болезнь, всегда зависит от количественных факторов. Также и там, где речь идет не о болезни, а о форме характера, легко обнаружить, что сексуальное ограничение идет рука об руку с определенной тревожностью и склонностью к сомнениям, тогда как бесстрашие и лихая отвага приносят с собой полную свободу действий в удовлетворении сексуальной потребности. Как бы ни менялись и ни усложнялись эти отношения разнообразными культурными влияниями, для среднего человека остается все-таки фактом, что тревога связана с сексуальным ограничением.

Я сообщил вам далеко не все наблюдения, свидетельствующие в пользу утверждаемой генетической связи между либидо и тревогой. Сюда же, к примеру, относится еще и влияние известных фаз жизни на заболевания, сопровождающиеся тревогой, как то: пубертат и период менопаузы, которым можно приписать значительное усиление выработки либидо. В некоторых состояниях возбуждения можно непосредственно наблюдать также смешение либидо и тревоги и конечную замену либидо тревогой. Впечатление, которое получаешь от всех этих фактов, двоякого рода; во-первых, что речь идет о накоплении либидо, которое лишается своего нормального применения, во-вторых, что при этом целиком находишься в области соматических процессов. Каким образом из либидо возникает тревога, сперва непонятно; констатируешь только то, что либидо отсутствует, а вместо него наблюдается тревога.

б) Второе указание мы заимствуем из анализа психоневрозов, в особенности истерии. Мы слышали, что при этом расстройстве тревога часто проявляется в сопровождении симптомов, но также возникает несвязанная тревога, выражающаяся в виде приступа или стойкого состояния. Больные не могут сказать, из-за чего они тревожатся, и в результате несомненной вторичной переработки связывают ее с самыми естественными фобиями, такими как страх умереть, сойти с ума, страх апоплексического удара. Когда мы подвергаем анализу ситуацию, в которой возникли тревога или симптомы, сопровождаемые тревогой, то, как правило, можем указать, какой нормальный психический процесс отсутствовал и заменился феноменом тревоги. Выразим это иначе: мы конструируем бессознательный процесс таким образом, как если бы он не претерпел вытеснения и беспрепятственно продолжался, достигая сознания. Этот процесс также сопровождался бы определенным аффектом, и, к нашему удивлению, мы узнаем, что этот аффект, сопровождающий нормальный процесс, во всех случаях после вытеснения заменяется тревогой, независимо от того, каково его собственное качество. Стало быть, если мы имеем перед собой истерическое состояние тревоги, то его бессознательным коррелятом может быть побуждение сходного характера, то есть импульс тревоги, стыда, замешательства, но точно так же позитивное либидинозное возбуждение или враждебно агрессивное, например, гнев и ярость. То есть тревога является ходячей монетой, на которую можно поменять или меняются все аффективные побуждения, если относящееся к ним содержание представления подлежит вытеснению.

в) С третьим эмпирическим фактом мы сталкиваемся у больных с навязчивыми действиями, которых, похоже, примечательным образом пощадила тревога. Если мы попытаемся воспрепятствовать им в осуществлении этого навязчивого действия, их умывания, их церемониала, или если они сами отваживаются на попытку отказаться от своих навязчивостей, то ужасающая тревога заставляет их подчиниться навязчивости. Мы понимаем, что тревога была прикрыта навязчивым действием и что оно осуществлялось лишь для того, чтобы уберечь от этой тревоги. Стало быть, при неврозе навязчивости тревога, которая должна была бы возникнуть при иных обстоятельствах, заменяется симптомообразованием, а если мы обратимся к истерии, то обнаружим при этом неврозе аналогичную связь: как следствие процесса вытеснения – либо развитие тревоги в чистом виде, либо тревога с симптомообразованием, либо более полное симптомообразование без тревоги. Поэтому в абстрактном смысле, казалось бы, не было бы неверным сказать, что симптомы вообще образуются лишь для того, чтобы не допустить неизбежного при других обстоятельствах развития тревоги. Благодаря этому пониманию тревога, так сказать, перемещается в центр нашего интереса в проблемах неврозов.

Из наблюдений над неврозом тревоги мы заключили, что отвлечение либидо от его нормального применения, приводящее к возникновению тревоги, происходит на почве соматических процессов. Из анализов истерии и невроза навязчивости получается дополнение, что такое же отвлечение с тем же самым результатом может быть также следствием отвержения со стороны психических инстанций. Вот и все, стало быть, что нам известно о возникновении невротической тревоги; это по-прежнему звучит довольно неопределенно. Но пока я не вижу пути, который повел бы дальше. Вторая задача, стоявшая перед нами, – установить связь между невротической тревогой, представляющей собой неправильно употребленное либидо, и реальным страхом, соответствующим реакции на опасности, – кажется еще более трудно разрешимой. Хотелось бы думать, что речь здесь идет о совершенно несовместимых вещах, и все же у нас нет средства отделить в ощущении друг от друга реальный страх и невротическую тревогу.

Искомая связь в конце концов устанавливается, если мы исходим из часто утверждавшейся противоположности между Я и либидо. Как мы знаем, развитие тревоги – это реакция Я на опасность и сигнал для обращения в бегство; поэтому нам совершенно естественно допустить, что при невротической тревоге Я предпринимает точно такую же попытку к бегству, сталкиваясь с требованием своего либидо, обходится с этой внутренней опасностью так, как если бы она была внешней. Тем самым сбылось бы ожидание, что там, где обнаруживается тревога, имеет место также и нечто такое, чего боятся. Но эту аналогию можно было бы продолжить. Подобно тому, как попытка к бегству перед внешней опасностью сменяется стойкостью и целесообразными мерами защиты, так и развитие невротической тревоги уступает место симптомообразованию, приводящему к связыванию тревоги.

Трудность понимания находится теперь в другом месте. Тревога, означающая бегство Я от своего либидо, должна все же происходить из самого этого либидо. Это непонятно и содержит призыв не забывать, что либидо человека, в сущности, все же принадлежит ему и что его нельзя противопоставлять человеку как нечто внешнее. Это является топической динамикой развития тревоги, которая нам пока еще неясна, где непонятно, какие душевные энергии при этом расходуются и каких психических систем. Я не могу вам обещать, что отвечу и на этот вопрос, однако мы не хотим упустить возможности пройти по двум другим следам и при этом снова воспользоваться непосредственным наблюдением и аналитическим исследованием, чтобы помочь нашему умозрительному рассуждению. Мы обратимся к возникновению тревоги у ребенка и к происхождению невротической тревоги, которая связана с фобиями.

Тревожность детей – это нечто весьма обычное, и, похоже, действительно трудно различить, что она собой представляет – невротическую тревогу или реальный страх. Более того, ценность этого различения ставится под вопрос поведением детей. Ибо, с одной стороны, мы не удивляемся, если ребенок боится всех посторонних людей, новых ситуаций и предметов, и очень легко объясняем себе эту реакцию его слабостью и неведением. Стало быть, мы приписываем ребенку выраженную склонность к реальному страху и сочли бы совершенно целесообразным, если бы он появился на свет с этой тревожностью как наследием. Ребенок просто бы повторял этим поведением древнего человека и современного дикаря, который вследствие своего невежества и своей беспомощности боится всего нового и многого из того, что нам знакомо, что сегодня у нас уже не вызывает тревоги. Это также вполне соответствовало бы нашему ожиданию, если бы фобии ребенка, по меньшей мере частично, были бы теми же самыми фобиями, которые мы вправе приписать доисторическим временам человеческого развития.

С другой стороны, мы не можем не заметить, что не все дети в одинаковой степени тревожны и что как раз те дети, которые обнаруживают особую робость перед всеми возможными объектами и ситуациями, впоследствии оказываются нервнобольными. Стало быть, невротическое предрасположение обнаруживает себя также через явно выраженную склонность к реальному страху, тревожность предстает чем-то первичным, и приходишь к выводу, что ребенок, а позже подросток, боится интенсивности своего либидо именно потому, что он боится всего. Тем самым развитие тревоги из либидо было бы опровергнуто, а проследив условия возникновения реального страха, можно было бы логично прийти к заключению, что сознание собственной слабости и беспомощности – неполноценности, по терминологии А. Адлера, – и является последней причиной невроза, если оно может перенестись из детского возраста в зрелую жизнь.

Это звучит так просто и подкупающе, что имеет право на наше внимание. Однако это привело бы к смещению загадки нервозности. Сохранение чувства неполноценности – и вместе с ним условия возникновения тревоги и симптомообразования – кажется столь хорошо обоснованным, что скорее нуждается в объяснении, каким образом, пусть и в виде исключения, возникает то, что мы называем здоровьем. Но что позволяет выявить тщательное наблюдение за тревожностью у детей? Маленький ребенок боится прежде всего посторонних людей; ситуации становятся значимыми лишь потому, что они содержат людей, а предметы вообще начинают учитываться только позднее. Однако этих чужаков ребенок боится не потому, что он приписывает им дурные намерения и сравнивает свою слабость с их силой, то есть воспринимает их как угрозу для своего существования, безопасности и отсутствия боли. Такой недоверчивый ребенок, напуганный господствующим в мире агрессивным влечением, – весьма неудачная теоретическая конструкция. Напротив, ребенок пугается посторонней фигуры, потому что он настроен увидеть знакомого и любимого человека, в сущности, мать. Именно его разочарование и тоска обращаются в тревогу, то есть ставшее неприменимым либидо, которое в это время не может удерживаться на весу, а отводится в виде тревоги. Едва ли может быть также случайным, что в этой ситуации, служащей прототипом для детской тревоги, повторяется условие первого состояния тревоги при акте рождения, а именно отделение от матери.

В силу возрастных особенностей, в частности психосоматического и социального развития, тревожные расстройства детей рассматриваются в клинической практике отдельно от таковых у взрослых. Во-первых, большинство детей с эмоциональными расстройствами становятся нормальными взрослыми, без признаков болезни. С другой стороны, у многих взрослых с началом невротических расстройств в зрелом возрасте не прослеживается психопатологических предшественников в детстве. В-третьих, предполагается, что психические механизмы эмоциональных расстройств у детей не те же самые, что при взрослом неврозе. И в-четвертых, эмоциональные расстройства у детей не столь четкие, чтобы отнести их к специфичным типам расстройств, наблюдаемых у взрослых.

Первые ситуационные фобии у детей – страх темноты и одиночества; первая часто сохраняется всю жизнь, общим для обеих является отсутствие любимого заботящегося человека, то есть матери. Я слышал, как ребенок, который боялся в темноте, прокричал в соседнюю комнату: «Тетя, поговори со мной, я боюсь». – «Но что тебе от этого? Ты ведь меня не видишь». Ребенок в ответ на это: «Когда кто-нибудь говорит, становится светлее». Тоска в темноте превращается, таким образом, в страх темноты. Далекие от того, чтобы считать невротическую тревогу лишь вторичной и частным случаем реального страха, мы, напротив, видим у маленького ребенка, что нечто ведет себя как реальный страх, нечто такое, что с невротической тревогой имеет общую важную черту – возникновение из неиспользованного либидо. Похоже, ребенок рождается, почти не имея реального страха. Во всех ситуациях, которые впоследствии могут стать условиями фобий, на большой высоте, на узких мостиках над водой, во время поездки по железной дороге и на корабле ребенок никакой тревоги не проявляет, причем тем меньше, чем более он несведущ. Было бы весьма желательно, если бы он получил в наследство больше таких защищающих жизнь инстинктов; задача надзора, которая должна помешать ему в том, чтобы подвергать себя одной угрозе за другой, благодаря этому весьма бы облегчилась. На самом же деле ребенок вначале переоценивает свои силы и ведет себя беззаботно, потому что не знает опасностей. Он будет бегать по краю воды, взбираться на подоконник, играть с острыми предметами и огнем, словом, делать все то, что должно нанести ему вред и доставлять беспокойство его воспитателям. Если же в конце концов у него пробуждается реальный страх, то это целиком является продуктом воспитания, поскольку нельзя допустить, чтобы он обучался всему на собственном опыте.

Если же имеются дети, которые в этом приучении к страху идут навстречу чуть дальше, а затем и сами находят опасности, по поводу которых их не предупреждали, то для их объяснения достаточно будет того, что в своей конституции они принесли с собой бо́льшую меру либидинозной потребности или очень рано были избалованы либидинозным удовлетворением. Неудивительно, если среди этих детей находятся и будущие нервнобольные; мы ведь знаем, что больше всего облегчает возникновение невроза неспособность в течение долгого времени выносить более значительное запруживание либидо. Вы замечаете, что также и здесь добивается своего конституциональный момент, права которого мы никогда не хотели оспаривать. Мы возражаем только тогда, когда кто-нибудь, обращаясь к нему, пренебрегает всеми другими и вводит конституциональный момент также и там, где согласно объединенным результатам наблюдения и анализа его нет или где он должен быть задвинут на последнее место.

Позвольте нам из наблюдений над тревожностью детей подытожить: инфантильная тревога имеет весьма мало общего с реальным страхом, напротив, она очень близка невротической тревоге взрослых. Она, как и та, возникает из неиспользованного либидо и заменяет отсутствующий объект любви внешним предметом или ситуацией.

Теперь вам приятно будет услышать, что анализ фобий многому новому нас не научил. При них, собственно говоря, происходит то же самое, что и при детском страхе; не нашедшее применения либидо непрерывно превращается в мнимый реальный страх, и, таким образом, ничтожная внешняя опасность становится представителем требований либидо. В этом сходстве нет ничего удивительного, ибо инфантильные фобии являются не только прототипом последующих фобий, которые мы причисляем к «тревожной истерии», но и непосредственной их предпосылкой и прелюдией к ним. Любая истерическая фобия восходит к детскому страху и продолжает его, даже если она имеет другое содержание и, стало быть, должна иначе обозначаться. Различие этих расстройств заключается в механизме. У взрослого для превращения либидо в тревогу уже недостаточно, чтобы либидо в виде тоски в данный момент не нашло себе применения. Он давно научился сохранять такое либидо свободно парящим или использовать по-другому. Но если либидо относится к психическому побуждению, подвергшемуся вытеснению, то тогда создаются такие же условия, как у ребенка, у которого пока еще нет разделения на сознательное и бессознательное, и в результате регрессии к инфантильной фобии, так сказать, открывается проход, по которому легко может осуществиться превращение либидо в тревогу. Как вы помните, мы много говорили о вытеснении, но при этом всегда прослеживали только судьбу представления, подлежащего вытеснению, разумеется, потому, что ее легче было распознать и изобразить. То, что происходит с аффектом, связанным с вытесненным представлением, мы всегда оставляли в стороне, и только теперь мы узнали, что естественная судьба этого аффекта заключается в превращении в тревогу, в качестве которой он в любом случае проявился бы и при нормальном ходе событий. Однако это превращение аффекта является гораздо более важной частью процесса вытеснения. Рассуждать об этом не так просто, поскольку мы не можем говорить о существовании бессознательных аффектов в том же смысле, в каком говорим о бессознательных представлениях. За исключением одного отличия представление остается точно таким же, каким бы оно ни было – осознанным или бессознательным; мы можем указать, что́ соответствует бессознательному представлению. Аффект же – это процесс отвода, его нужно оценивать совершенно иначе, чем представление; о том, что ему соответствует в бессознательном, нельзя сказать без углубленных рассуждений и не пояснив наших исходных положений, касающихся психических процессов. Этого здесь мы сделать не можем. Но мы будем дорожить полученным теперь впечатлением, что развитие тревоги тесно связано с системой бессознательного.

Я говорил, что превращение в тревогу, или, лучше сказать, отвод в форме тревоги, является ближайшей судьбой либидо, затронутого вытеснением. Я должен добавить: не единственной или окончательной. При неврозах действуют процессы, которые стараются связать это развитие тревоги и которым это разными способами удается. При фобиях, к примеру, можно отчетливо различить две фазы невротического процесса. Первая обеспечивает вытеснение и перевод либидо в тревогу, которая связывается с внешней опасностью. Вторая состоит в создании всех тех мер предосторожности и безопасности, благодаря которым должно быть избегнуто соприкосновение с нею как с опасностью, рассматриваемой как внешняя. Вытеснение соответствует попытке бегства со стороны Я от либидо, воспринимаемого как опасность. Фобию можно сравнить с оборудованием траншеи против внешней опасности, которую тут представляет внушающее страх либидо. Слабость системы защиты при фобиях, разумеется, заключается в том, что укрепление, столь усиленное вовне, изнутри осталось уязвимым для нападения. Проекция опасности либидо вовне никогда не может вполне удаться. Поэтому при других неврозах используются другие системы защиты от возможности развития тревоги. Это весьма интересная часть психологии неврозов, но, к сожалению, она уведет нас слишком далеко и предполагает наличие более основательных специальных знаний. Мне хочется добавить еще только одно. Я ведь уже вам говорил о «контркатексисе», который использует Я при вытеснении и который приходится непрерывно поддерживать, чтобы вытеснение было прочным. Этому контркатексису выпадает задача осуществлять различные формы защиты от развития тревоги после вытеснения.

Вернемся обратно к фобиям. Я могу тут сказать: вы видите, сколь недостаточно объяснять в них только содержание, интересоваться исключительно тем, как получается, что тот или этот объект или любая ситуация становится предметом фобии. Содержание фобии имеет для нее примерно такое же значение, какое имеет явный фасад сновидения для сна. С необходимыми ограничениями надо признать, что среди этих содержаний фобий имеются некоторые, которые, как подчеркивает Стэнли Холл, способны становиться объектами тревоги благодаря филогенетическому наследию. С этим согласуется то, что многие из этих внушающих тревогу вещей могут связаться с опасностью лишь благодаря символическому отношению.

Таким образом, мы убедились, какое место – его можно прямо-таки назвать центральным – занимает проблема тревоги в вопросах психологии неврозов. На нас произвело сильное впечатление то, сколь тесно развитие тревоги связано с судьбами либидо и с системой бессознательного. И лишь один пункт кажется нам стоящим особняком, пробелом в нашем понимании – тот факт, который трудно оспорить: что реальный страх нужно рассматривать как выражение влечений Я к самосохранению.