Следом за героем

О Драйзере и Достоевском

Один мой знакомый в пору нежной и восприимчивой юности прочел трилогию Теодора Драйзера. Ту самую, где есть «финансисты», «титаны» и «стоики». Внимательно прочел. Умилился размаху, позавидовал глубине страстей и способам их удовлетворения. Сложностям устрашился, но и смелости преодоления сложностей позавидовал. Возжелал, конечно, последовать примеру идеально выведенного на страницы неидеального персонажа – и стал со временем бизнесменом. Книга, так сказать, воплотилась в читателе. Он – не подумайте – не только Драйзера читал. Он многое читал и ограниченным в познаниях не был. Но драйзерова трилогия – бац! – и сделала с его сердцем то, что сделал сыр с Лисой у Ивана Крылова.

 

Вдруг сырный дух Лису остановил:

Лисица видит сыр. Лисицу сыр пленил.

 

Пленилось сердце. Остановилось прежнее течение жизни. И однажды плененное «сырным духом» сердце будет, пожалуй, всю жизнь искать воплощения своих грез поры первой любви. И найдет что-то, и разочаруется в чем-то, и утешится чем-то (не без того). Но это будет движение поезда вслед за локомотивом, паровозиком даже, где роль поезда сыграет жизнь, а роль паровозика – в юности прочитанная с любовью большая книга.

Другой известный мне человек прочел Федора Михайловича Достоевского. Раньше, чем Драйзера. (Тут ведь важно, что раньше прочтешь.) И не всего Достоевского он прочел, а только «Братьев Карамазовых». Да и не все его там увлекло. Но мушкетерский точечный укол в сердце произвела глава о русском иноке в первой части романа. И то, что нужно пострадать; и то, что нужно всю тварь благословить, к любви через покаяние прийти; и то, что из тишины и безвестности придут всенародные помощники, как и раньше приходили… В общем и целом, эта глава заставила его плакать, бегать по друзьям с открытым фолиантом, убеждать, ссориться и спорить. Из друзей одни вступали в спор, другие смеялись, третьи попросту не открывали двери. Но да пусть их, друзей. Дело не в них, а в том, что одна глава из одного романа привела (непредсказуемо, как говорят – «совершенно случайно») мирского молодого человека со временем в монастырь. Потому что если есть такое явление, как «русский инок», и если в нем могут быть разрешены все вопросы русской и мировой истории, то нужно быть не до конца честным человеком, чтобы плакать над романом, а жизнь не менять. Честный человек, если уж что, то обязан жениться. И если уж заплакал над строчками, через око в душу заползшими и там разлившими свет, то надо делать что-то. Даже этим самым «русским иноком» становиться надо. А как иначе?

Страсти по Андрею

Фильм как чтение хорошей книги

Каждый вид художественного творчества оправдывает себя в высших своих творениях. Существуют картины, о которых говорят: «Мазня!» Есть музыка, которая режет слух и смущает душу. Но есть произведения искусства, возле которых простой человек замирает в благоговении и которые творческий человек считает смыслом и оправданием творчества. Можно сказать, что храм Покрова на Нерли оправдывает церковную архитектуру в качестве самостоятельной и особой формы благовествования. Это не просто дом молитвы. Этот храм даже и без церковной службы в долгие годы атеистического засилья говорил людям о Боге и призывал к молитве. Такова сила церковного искусства. Руки и сердце верующего человека – зодчего, иконописца, звонаря – заставляют и камень, и медь, и краску прославлять Господа.

Фильм, о котором пойдет речь, тоже можно назвать «оправданием кинематографа». Просмотр фильма «Андрей Рублев» – это такой же труд, как чтение хорошей книги. Фильм не каждому скажет много, и икона понятна не всякому, но, во-первых – молящемуся, а во-вторых – тому зрителю, который посвящен в язык иконописи. Это фильм о преподобном иноке Андрее и о его наиболее известном творении, высшем творении иконописи – иконе «Ветхозаветная Троица». Об этой иконе умница Флоренский сказал: «Если есть “Троица” Рублева – значит, есть Бог». Икона появляется только в конце фильма. И это единственные цветные его кадры. Весь остальной фильм нарочито черно-бел. При почти неизвестной биографии Андрея Рублева фильм, хотя и назван его именем, является вовсе не киножитием, а масштабным полотном русской жизни в XIV–XV столетиях.

Русь не умеет спорить. Культура публичных споров и дебатов глубоких корней на Руси не имеет. «Православие не доказуемо, а показуемо» – вот мысль, глубоко укоренившаяся в сердцах русских людей. Но сама жизнь Руси полемична. Для христиан Запада мы дикари. Для бескрайних степей Азии и непроходимых гор Востока мы «люди Писания». Наша жизнь – вызов и тем и другим. Фильм «Андрей Рублев» тоже во многом полемичен. В начале фильма, оторвавшись от перил колокольни, мужик летит на самодельном «воздушном шаре». Даже в XIX веке это считалось дерзостью. Во времена же Рублева это было богохульством. Не в силу святости и не руками ангельскими, а хитростью и выдумкой полететь над землей – это был вызов. Мужик неизбежно падает и разбивается. Но событие происходит до Леонардо, до его чертежей парашютов и вертолетов, вне всякого общения и обмена мнениями с образованным Западом.

Нам внятно все – и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений…

А в конце фильма, когда уже отлит, освящен и подал голос новый колокол, флорентийские послы наблюдают за церковным торжеством. Копыта их дорогих коней месят грязь русской распутицы, и изящная речь Италии покрывается мощным голосом нового колокола. Если между двумя этими крайними в фильме эпизодами натянуть воображаемую нить, то она окажется стержнем, на котором держится здание всего произведения.

Для христиан Запада мы дикари. Для бескрайних степей Азии и непроходимых гор Востока мы «люди Писания». Наша жизнь – вызов и тем и другим.

Труд актера требует приближения, слияния, почти тождества со своим персонажем. Нужно буквально перевоплотиться в изображаемое лицо. Из-за мастерски сыгранной роли можно реально заболеть болезнью своего персонажа; можно повторить его (ее) жизнь, ошибки. Это вызывает к жизни ряд вопросов. Насколько совмещается труд актера с христианской верой? Калечит ли душу актера многообразное «проживание» чужих жизней? Намеренно обойдем эти вопросы ради другого, а именно: как сыграть святого?

Вжиться в образ любого грешника принципиально проще, ибо всякий из нас, без сомнения, грешен. Мы можем играть обиду, зависть, похоть, ложь, так как имеем избыток опыта по этой части. А вот как правдоподобно и естественно изобразить целомудрие, незлобие? Никита Михалков, снимая «Сибирского цирюльника», поселил актеров в военном училище, заставил «влезть в шкуру» юнкера, чтобы правдиво показать последнего на экране. Но как быть с монахами? Как снять фильм таким образом, чтобы не было стыдно за наклеенные бороды и неуклюжие благословения? Чтобы слова «спаси, Христос» и «Господи, помилуй» не вызывали у неверующих смех, а у верующих обиду?

К чести режиссера и ради светлой его памяти надо сказать: в те советские (!) годы Тарковский чудом исполнил эту творческую задачу. За иноческие образы фильма не стыдно. Глядя на них, не морщишься и не краснеешь. Сильный духом игумен, побежденный завистью Кирилл, спутник Андрея Даниил Черный – все это лица реальные, живые, какие всегда были и есть среди нас. При этом актеры не жили в обителях и были, неизбежно для тех лет, далеки от богослужения (!).

В особенности гений Тарковского виден в том, как создан и показан отрицательный образ монаха. Когда мы говорим о Церкви, то правда жизни требует разговора и о явлениях болезненных. Священное Писание говорит нам открыто о грехе Давида, об отречении Петра, о предательстве Иуды. В притче о засеянном поле мы видим врага, сеющего плевелы. И плевелы, и пшеница растут вместе до Жатвы, то есть до Страшного Суда. Изображая Церковь, плевелы обойти невозможно.

Итак, Тарковский показывает нам побежденного страстью монаха Кирилла. Духовная болезнь Кирилла – зависть. Этот момент тоже полемичен. Дело в том, что на Западе греховное падение духовного лица почти всегда – блуд. Блудная связь монаха или патера – тема бесчисленных насмешек в духе «Декамерона» или драм, таких как «Овод», «Поющие в терновнике» и прочих. И дело не в том, что православное духовенство от блуда застраховано. Это, к сожалению, вовсе не так. Дело в том, что плотское преткновение или падение не отражает всю глубину греховности. Глубину греховности обнажают гордость и ее исчадия: зависть, ненависть, коварство…

Святой Иоанн Лествичник говорит о том, что монаха более всего преследуют гордость, тщеславие, а мирянина – стяжательство, земное попечение. Тот художник, который понял это и изобразил, велик. Велик Достоевский, оттенивший образ старца Зосимы образом прельщенного и беснующегося Ферапонта. Велик Тарковский, чей Кирилл говорит Феофану Греку: «Работать я задаром буду. Ты только при всей братии и при Андрюшке Рублеве сам меня к себе возьми». Не достигший желаемого и сильно уязвленный завистью, он начинает всех вокруг обличать «от Писаний» и уходит из обители после строгих слов отца игумена. Сцена эта, быть может, лучшая в отечественном кинематографе из всего, что касается Церкви.