Сказать о Господе, не называя его имени

Об Арсении Тарковском

Перейдем к вещам приятным, возвратимся к поэзии. Поэзия – это, пожалуй, оправдание жизни. Одно из.

Сегодня я хотел бы направить на поиск, чтение и заучивание, и вникание в поэтические тексты Арсения Тарковского, отца известного мэтра кинематографии Андрея Арсеньевича Тарковского. Человека, который, по словам Анны Ахматовой (а это очень важное мнение в прошлом столетии), имел абсолютно самобытный голос.

То есть человек, который никому не подражал, человек, который прошел через эпоху становления, как все творцы, и вошел в некую зрелость – неподражаемую. Его голос ни с кем не спутаешь.

Что важно в этом поэтическом сборнике (и что вообще мне важно в поэзии Арсения Тарковского) – он говорит о Боге так, что за говорящего не стыдно. Самое пошлое в литературе о Боге – это прямые имена и прямые наставления. Есть масса религиозных поэтов, которые «долбят» тему Бога с такой настырностью и наглостью, как будто они снимаются в фильме «Шахтеры». «Бог мой, Бог мой, я – твой, ты – мой…», «Богородица моя, я – твоя…» – и так далее. Эта пошлятина многомиллионно растиражирована. Это ужасно.

Самый «высший пилотаж» – это сказать о Господе, не называя Его имени. Вот, например, пишет Арсений Тарковский:

 

Не я словарь по слову составлял,

А он меня творил из красной глины;

Не я пять чувств, как пятерню Фома,

Вложил в зияющую рану мира,

А рана мира облегла меня;

И жизнь жива помимо нашей воли.

 

Вот тебе, человек, кусочек текста. Слово Божие творило человека. «Не я словарь по слову составлял, а он…» – то есть Господь, как словарь, как Слово – «…лепил меня из красной глины». И не я вложил, как пятерню Фома, – отсылка к Евангелию от Иоанна, осязание Фомы, «а рана мира облегла меня». То есть мир болен, мир болен неисцелимо – если Бог не исцелит его. «…И жизнь жива помимо нашей воли» – да если бы мы могли, мы бы сто раз все уничтожили, но – жизнь жива. Не потому, что мы хозяева мира, а потому, что мы не хозяева его.

Или, например, у него есть чудесное стихотворение о Петре:

 

Просыпается тело,

Напрягается слух.

Ночь дошла до предела,

Крикнул третий петух.

Сел старик на кровати,

Заскрипела кровать.

Было так при Пилате,

Что теперь вспоминать?

И какая досада

Сердце точит с утра?

И на что это надо —

Горевать за Петра?

Кто всего мне дороже,

Всех желаннее мне?

В эту ночь – от кого же

Я отрекся во сне?

Крик идет петушиный

В первой утренней мгле

Через горы-долины

По широкой земле.

 

То есть человеку ночью снится что-то, и это что-то ассоциируется с отречением. И отрекшийся, главный отрекшийся в истории христианства, – это Петр. Отрекшийся и покаявшийся. И вот – петух поет, человек просыпается, старик сел на кровати: «Кто всего мне дороже, всех желаннее мне?» – вот такая целомудренная поэзия об Иисусе, вообще о смыслах, о жизни, о вечности – она, мне кажется, достойна величайшей похвалы и того, чтобы снять перед нею шляпу.

И те стихи, которые его сын Андрей поместил в пространство своих фильмов. Например, вот это классическое, пропетое Ротару:

 

Вот и лето прошло,

Словно и не бывало.

На пригреве тепло.

Только этого мало.

Все, что сбыться могло,

Мне, как лист пятипалый,

Прямо в руки легло,

Только этого мало.

Понапрасну ни зло,

Ни добро не пропало,

Все горело светло,

Только этого мало…

 

Но ведь – действительно мало. Человеческая душа – это бездна, которая ничем, кроме Бога, не заполняется. Набросай туда миллиарды долларов, призы и венки, ракеты и кометы, машины и небоскребы, дипломы и медали – все, что только хочешь, бросай. Там все равно все будет пусто… Вот Бога только дай туда – и все. Потому что:

 

Все, что сбыться могло,

Мне, как лист пятипалый,

Прямо в руки легло,

Только этого мало.

 

И таких стихов у него – множество! Он совершенно христианский поэт, нигде не кичащийся христианством. Имеющий самобытный голос и умеющий говорить о Боге так, что это не по́шло и не стыдно слушать.

Человеческая душа – это бездна, которая ничем, кроме Бога, не заполняется.

Поэтому я хотел бы, чтобы вы нашли – в интернете, на книжных лавках – лирику, избранное, «Малютка-жизнь» Арсения Тарковского и познакомились с этой поэзией, потому что этот современник Ахматовой, в каком-то смысле ученик Мандельштама – великий поэт.

 

Живите в доме – и не рухнет дом.

Я вызову любое из столетий,

Войду в него и дом построю в нем.

Вот почему со мною ваши дети

И жены ваши за одним столом…

 

Демократия против поэзии: деградация продолжается

Бессмертные делятся бессмертием с внимательными, ну а смерть делится смертью со всеми остальными…

Есть у Иосифа Бродского любопытное и не лишенное некоего проповеднического дерзновения эссе под название «Нескромное предложение». Суть предложения заключается в популяризации поэзии, а специфическая «нескромность» этого предложения рождена той атмосферой умственной деградации, в которой живет современное развитое общество.

«Америка, – пишет Бродский, – страна массового производства, и я не понимаю, почему то, что сделано для автомобилей, нельзя сделать для сборников поэзии, которые уносят вас много дальше. Потому что вы не хотите забираться подальше?» Далее. «Книги следует доставлять к дверям каждого дома, как электричество или как молоко в Англии. Если это трудно организовать, поэзию можно продавать в аптеках (не в последнюю очередь по той причине, что она могла бы сократить расходы на психоаналитиков). И, как минимум, антология американской поэзии должна лежать в тумбочке в каждом номере каждого мотеля, рядом с Библией, которая, уж конечно, не станет возражать против такого соседства – не возражает же она против соседства с телефонным справочником!»

Невежество нельзя путать с простотой

Человек действительно не желает забираться подальше и по причине этого нежелания тычет нос вниз, выискивая под ногами, в области политики и экономики, рецепты счастья. Это и есть деградация, столь очевидная, столь клиническая, что уже сомнение в ее наличии является ее же ярчайшим подтверждением. А под нашим небом деградация имеет свою историю, свои причины и свою особенную глубину, так что и Библия на тумбочке в отеле у нас еще долго будет отсутствовать.

По этой причине я хотел бы воспользоваться речью маэстро, чтобы донести общую тональность до более широкого числа людей, умеющих читать. Церкви не должно быть все равно, читает ли человек что-либо или не читает ничего. Труд разговора о вещах вечных и непрестающих дается Церкви неодинаково в случае с читающим и не читающим человеком. Невежество нельзя путать с простотой. Простота – это добродетель, а невежество – это грех. И современный невежа не имеет извинений. Бродский пишет: «На протяжении столетий основной препоной на пути широкой публики к поэзии были отсутствие печати и ограниченная грамотность. Сегодня и печать, и грамотность стали практически повсеместными». То есть невежество неизвинительно.

Невежество нельзя путать с простотой. Простота – это добродетель, а невежество – это грех.

Ранее, говорит Иосиф Александрович, поэты тянулись к царским дворам. «Пока грамотность была привилегией сугубого меньшинства, где еще мог поэт найти отзывчивых слушателей и внимательных читателей для своих строк? Центр власти часто был и центром культуры». Но «прошли века. Пути власти и пути культуры разошлись и, по-видимому, навсегда. Это, разумеется, цена, которую мы платим за демократию, за правление народа, именем народа и на благо народа, из которого по-прежнему лишь один процент читает стихи».

Власть большинства – это не власть лучших

Демократия – это не высшая ценность. Это лишь некое условие, при котором может совершаться нечто великое и полезное. Может, но не обязано. Ценно слышать эти правдивые речи из уст человека, которого тоталитарная Родина за неуступчивость выгнала вон, матюкнувшись на прощанье. Тогда Бродского-изгнанника милостиво приняла как раз демократия. И он мог лизать ей руку всю жизнь из благодарности. Но не лизал. Говорил правду, не сверху вниз, но в режиме сострадания. «Цель демократии не демократия, как таковая: это было бы избыточно. Цель демократии – ее просвещение. Демократия без просвещения – это в лучшем случае джунгли с компетентной полицией». Более того, допустив массы до влияния на власть, демократия неизбежно понижает общую планку развития. Власть большинства – это никогда не власть лучших, это власть средних. А власть средних, это, доложу вам, нечто…

Политик при демократии – актер на сцене перед миллионами «средних». «Средним» он угождает, перед ними заискивает, а их интересы если и не обслуживает по факту, то признает главной ценностью. Простые люди при этом лишаются вертикальных перспектив. Они начинают веровать в то, что они – носители истины и мерила всяких ценностей. Самодовольство среднего человека наконец рождает пошлость губительных масштабов. Такова неизбежность.

И язык усредненного демократического политика – это язык толпы. Язык, понятный массе, язык столь любезного большинству обмана. Речи высокие и изысканные, точные и правдивые, элитарные по качеству, но широкие по общедоступности – редкость. Отсюда переход к следующей мысли. «В любой культуре поэзия есть высшая форма человеческой речи. Не читая или не слушая поэтов, общество обрекает себя на более низкие формы словесного выражения: на речь политика, торговца, шарлатана – короче, на свою собственную речь».

Немые люди и немые общества

Демократия задним числом, так сказать – по инерции от времен предыдущих, мирится с тем фактом, что работяге книги не нужны, а нужна лишь полная потребительская корзина. С таким классовым подходом можно далеко зайти, да и заходили уже вплоть до крематориев, но выводы не сделаны. При этом демократия освобождает от чтения поэзии не только фермера в комбинезоне, но и политика в галстуке. Раз политик обслуживает «среднего» человека, которому метафизика вовеки без надобности, то и сам политик без этики, эстетики и онтологии удобно обойдется. Логика железна, только вот как потом и на каком основании сетовать на засилье сволочей во власти?

Человек, не способный к членораздельной речи, не способный к адекватному словесному выражению, прибегает к действиям.

Точность и тонкость мыслительной деятельности (поэзию) демократия милостиво оставляет только лишь малому слою неопасных интеллектуалов, которых всегда и легко можно при желании купить, убить, напугать, выгнать. И Бродский совершенно справедливо пишет о том, что мы «стоим на пороге колоссального культурного регресса». Мало что регресса, но и потрясений, связанных с массовым насилием. «Человек, не способный к членораздельной речи, не способный к адекватному словесному выражению, прибегает к действиям. Человек непременно прибегнет к насильственным действиям, расширяя свой словарь оружием там, где должен был встать эпитет». Да, господа. Немые дерутся особенно жестоко. Немые люди и немые общества. Как доказательство вспомните о футбольных хулиганах и представьте сначала их количество, а затем их совокупный словарный запас.

Прозрения и откровения

Далее речь в эссе идет о качественных характеристиках поэтической речи, в частности – о плотности. «На самом малом пространстве хорошее стихотворение покрывает огромную мыслительную территорию и часто приносит в финале читателю прозрение или откровение». Это именно то качество, которое должно расположить в сторону поэзии христиан. Христианам должно быть известно, что такое «плотность текста». Иногда полстраницы Святой Книги рождают в душе чувство «сытости» и запрещают читать дальше. Можно жить тем, что уже прочел, носить это в себе, мыслить об этом. Библейская ткань густа и жива. Только поэзия (хорошая поэзия) приближается к Библии по этим характеристикам. Только поэзия! И христианам должно быть по пути с поэтами, по крайней мере больше, чем с учеными. Ведь и Библия написана стихами в огромной своей части, и нигде – как научное исследование.

Поэзия и логична, и эстетична. Она работает с обоими полушариями мозга. Она сродни прозрению, но она же связана с кропотливой работой ума. «Другими словами, стихотворение дает образец полноценной, без перекосов, деятельности человеческого разума». А прозрения и откровения «остаются твоими и когда ты закрываешь книжку, поскольку нельзя вернуться назад, туда, где у тебя их еще не было». Да, подлинным богатством является то, что нельзя отобрать, что нельзя потерять и что не утонет ни в одном кораблекрушении. Наши «прозрения и откровения» и есть наше единственное внутренне богатство, которое мы приобретаем всегда преемственно, при помощи других людей, ранее живших, что-то понявших и передавших нам свой опыт. Для вящего удобства переданный опыт может быть гармонизирован и отрифмован.

Народы исчезнут, а слово останется

Недавнее прошлое и современность любят разговоры о свободе, нередко мы и сами участвуем в них. Но жизнь испытывает нас повторами и верчением в колесе. Суета любит бе́лок. А вот подлинная поэзия «избегает клише и повторов». В этом смысле она свободна и учит свободе тех, кто любит ее. Она не есть «форма развлечения и в каком-то смысле даже не форма искусства, но наша антропологическая, генетическая цель, наш языковой, эволюционный маяк». Бродский часто повторяет об антропологическом измерении языка, поскольку отношение к слову – это отношение к главному отличию человека от животного царства. Языку нужно все время учиться, нужно в лучшем смысле очеловечивать мир средствами языка. Это нам только кажется, что мы владеем языком, поскольку окружающие нас понимают. Но овладели мы им лишь поверхностно, на таком уровне, который «годится, чтобы перехитрить противника, продать товар, переспать с кем-нибудь, заработать повышение, но который, конечно же, не годится для того, чтобы исцелить от страданий или принести радость».

При всей своей слабости [кажущейся] слово сильнее всего. И поэтическое слово, отточенное, как стрела, уместно сказанное, как золотое яблоко, помещенное в прозрачный сосуд, переживет века. Народы исчезнут, а слово останется. «В отличие от общества, у хорошего поэта всегда есть будущее, и его стихи в каком-то смысле суть обращенное к нам приглашение к нему приобщиться». Да, это так. Бессмертные делятся бессмертием с внимательными, ну а смерть делится смертью со всеми остальными. «Когда мы читаем их [великих поэтов] сочинения, мы понимаем, что они знали нас, что поэзия, предшествовавшая нам, по существу – наш генофонд».

«Конечно, она не может уменьшить бедность, но может кое-что сделать против невежества. И еще – это единственная имеющаяся у нас страховка против пошлости человеческой души».

Уже одной этой страховки хватает. Ведь если есть в избытке сытость и безопасность, комфорт и удобства, но при этом пошлость повсеместна, неистребима, навязчива как муха и прилипчива как мед, то не радость и счастье ждут человека, а мысли о самоубийстве.

Бродского трудно комментировать, потому что лишних слов он почти не говорит, а в щели между словами и комар нос не просунет. Поэтому их лучше всего просто самим читать, а потом обсуждать с друзьями. Но я берусь временами за этот труд лишь потому, что упоминаемая антропологическая катастрофа глубоко проникла в среду любителей Слова – христиан. Последние тяжко недугуют, они читать перестали и страхами питаются более, нежели надеждой и молитвой. Многих из них не то что поэзию – и псалмы Давида разумно прочесть не заставишь. И это все – болезненные ягоды с одного поля. Между тем читать надо, учиться ценить красоту поэтического слова надо, думать надо. И, как говорит Иосиф Александрович, «я просто надеюсь, что эта идея, если она найдет поддержку, может в какой-то степени замедлить распространение нашего культурного недуга в следующем поколении».