Глава тридцать четвертая

Когда я с тобой, ты – мой единственный дом

С одной стороны, Москва заряжает, с другой – расхолаживает, после каждой поездки совершенно не войти обратно в рабочий режим. Так-то сидишь вроде бы на одном и том же месте, пьешь чай из чашки «Летний день с комарами» (чашки ИФЗ все время носят какие-то изобретательные названия) и делаешь разные там дела: написать книгу, сбегать в банк снять деньги, потом в другой – положить, отправить письмо с уведомлением, отправить жалобу с уведомлением, получить уведомление на уведомление и жалобу на жалобу. Во Франции всегда есть чем заняться, а если нечем, можно купить в супермаркете банку с мукой, сахаром, шоколадом и волшебством, высыпать все это в формочки и напечь маффинов. Можно тыкву на завтрак запечь. И вообще.

Кстати, про завтраки: в Москве постоянно жрешь, и чек все время одинаковый – что обед, что ужин, удобно, конечно, хоть и накладно, а тут и пойти некуда – нет тут панкейков величиной с пять тарелок, нет яиц пашот на трех видах хлеба, нет каш с творогом и запеканок, нет сырников и облепихового чая. Нормальный французский завтрак – это кофе и круассан, не завтрак, а извращение какое-то.

Чему меня точно научила эмиграция – так это постоянно замечать, чего им тут не хватает, а они живут и не знают. Хочется им рассказать, наконец, как все здесь устроить, как все поправить, но ведь не спрашивает никто. Взять вот завтраки. Или мобильные приложения. Или разные сервисы. Или стартапы. Или индустрию красоты. Или вот: привезли в этот раз из Петербурга новинку – пластиковый контейнер в форме колбасы для палки колбасы. Ну не дивно ли? Французская колбаса в него идеально заходит, заполняет четко, по стеночкам, почему они сами до этого не додумались? Удивительно. Для сыра контейнер не взяли, теперь жалеем – возможно, холодильник не вонял бы так, что во дворе слышно. Об этом они тоже, поди, не знают? Несчастные люди.

О, про сыр. Села со своим вонючим чемоданом в аэроэкспресс. Зашла компания: немолодые, крепкие, перекладывают в чемодане блестящие упаковки хамона, спешат на поезд. Обсуждают: «Кому макароны, кому соус? Макароны, наверное, Петровне, она за моими курами смотрит, кормит, яйца собирает. А остальным – самогону нагоним и так расскажем. Ну, может быть, маслины, если не подавятся…»

Или французское отопление: холодные будут, но гордые. За окнами в пол плюс шесть, отопления нет, видимо, не декабрь. А с полок сыплются адвент-календари и шоколадные конфеты, которые тут только к Новому году являются, уже поступили в продажу. Так зима у вас или не зима? Вы уж определитесь.

Купила в «Фикспрайсе» горшок с землей и семена ели. Буду сажать. У меня зима, а у вас – не знаю.

Интересно, как меняется чувство дома. Как оно перемещается, наполняет легкие и все пространство: вроде бы приезжаешь домой, и ты дома, потом уезжаешь домой, и ты снова дома. И где теперь дом? Неизвестно.

Хорошо и удобно вообще это в русском языке устроено – домом любое место наречь, куда возвращаешься с улицы.

С одной стороны, это понятие постоянно в движении, с другой – просто расширяется его география. Когда мы покинем этот дом и встретим какой-нибудь следующий, я наверняка буду скучать по этому странному месту.

Недавно спорили в ресторане с друзьями, по чему на самом деле скучаешь в эмиграции: по людям или по месту. Я, наверное, по месту. Люди еще могут к тебе приехать, а дома и запахи, небо и первый снег, хрустящие лужи, толстые капли, низкие облака, солнечные блики на стенах, горький привкус рябины и сладкий – лесной земляники, легкий озноб от входа в пресную воду, утренние подъезды, красный закат над высоткой, тоненький клевер у дома, шпаловый запах в метро – это как увезти?

На самом деле я ко всему уже тут привыкла.

На автомате включаю обогреватель, чтобы согрелись ноги в шерстяных носках, на автомате сочиняю и отправляю жалобы на очередной вороватый сервис, на автомате не жду ничего хорошего от французов и их привычек, а когда вдруг случается хорошее – удивляюсь. А вообще, жизнь ведь не делает ни одного лишнего движения, как я говорила. Так что же, о чем тут жалеть?

Я не знаю, что будет дальше, но только одно: когда ты открепляешься от районной своей поликлиники, тебя начинает трясти и швырять, мотать из стороны в сторону внутри скользкой, вращающейся Земли. Это нормальная турбулентность: нету стен, за которые можно бы зацепиться. Тогда вы цепляетесь друг за друга. Это многое меняет, хотя вам кажется, что не меняется ничего. А потом этот воздух твердеет, слова обретают смысл, и вот вам по почте приходит «карточка жизни». Это значит, что вас прикрепили здесь. К поликлинике и жизни в целом. Теперь не страшно упасть, хотя вы и так не боялись – вы же держитесь друг за друга, и это крепкая штука. Как перекати-поле – цепкий и острый шар, который становится больше и шире, и крепче, и сам себе дом.

Глава тридцать пятая

Тридцать пятая жалоба из трехсот

Как же холодно, право слово, на этом вашем юге! Погода изменчивая: утром плюс пять (на щах легкая ледяная корочка), вечером – плюс 15, в пуховике жарко, и шапку хочется снять. В квартире, как в коробке из-под монпансье: холодно и ветер постоянно гремит в щелях. Щели, кстати, с два пальца. То есть верное средство от северного ветра – плед, носки шерстяные, обогреватель и обниматься. Ну а как?

Топить тут никто не топит. Не зима. Зима здесь наступит 21 января, а пока не чирикайте. Иногда утром глянешь – над трубой трясется жиденький дымок. В такие моменты становится тепло на душе, а дом, как никогда, походит на корабль. Но длится тепло недолго – батареи остаются ледяными, видимо, это просто в ресторане жарят. Или не знаю что. Отапливают отельные люксы на восьмом этаже. 155 евро за ночь все-таки – может быть.

Из магазинов недавно исчезло сливочное масло. Исчезло полностью: там, где лежали 35 наименований – обычного и соленого, – пустота и жалость железных конструкций. Оказалось, кризис. Жрут так много масла в стране, как не в себя, – коровы не успевают молоко свое выдавать им на завтрак. Так вот, потребляют много, а цены не меняются, потому что утверждаются раз в год и больше уже их не изменить.

Писателем я, очевидно, никогда не стану. История ведь какие знает примеры? Такие: писатель сидит в прокуренной мансардной комнате, строчит на машинке, а внизу происходит жизнь. Да что там писатели! Даже Ленин так писал свои манифесты. Встанет, бывало, пройдется по кромке крыши над Парижем, с голубями прогуляется и опять – за перо.

Ну а я? Надо позвонить и записаться насчет страховки, надо позвонить и поругаться насчет сим-карты, надо пойти проверить почту, надо побежать изучить правила, надо отнести документы, потом перезаполнить и отнести снова. А потом обед. Все нужно успеть сделать до него, а после обеда надо успеть остальное – например, в магазин. А потом уже вечер – никто не пишет по вечерам, спину ломит.

Ну и что, что половину из этого делаю не я – надо пойти и сочувствовать.

Лодка моего писательства разбивается о французский быт.

Ладно, теперь серьезно. Это было классное время, все не зря. И все совершенно правильно.

Давеча у лифтов появилось объявление: Завтра у нас будет вечеринка по поводу тридцатилетия, много пьяных друзей и музыка. Круг замкнулся. Но больше мы на эту удочку не попадемся, мы ж не дурачки какие-то! Теперь-то мы понимаем, что нас никто никуда не зовет, просто извиняются так (или хвастаются).

Хотя нет. Рядом с этим объявлением недавно появилось другое: «Дорогие соседи, что это мы живем и живем и совсем незнакомы? А давайте выпьем?» И внизу все вписывают номера квартир – тех, кто согласен участвовать. Ну, мы тоже вписали. Здравствуй, светская жизнь!

А что до холода – просто жилеточку надо иметь потеплее. И шапочку с шарфиком. На юге все время кажется, что холод не настоящий. Солнце светит, снега нет, на солнце прямо вот жарко – никак не привыкнешь. То ли дело у нас – залезаешь в пуховик в ноябре и носишь до марта. А то и до апреля. Легко все и понятно, не надо ничего выдумывать.

Как и со всем остальным.

Зона комфорта – это понятное ощущение, когда каждый шаг на автомате, но стоит задуматься, и уже на лестнице спотыкаться начнешь.

Так и тут. Постоянно спрашиваешь себя: а как это сделать? А нужно не спрашивать – по инерции все случится само.

В день переезда к нам в семь утра пришли два сборщика вещей. Упаковали сотню коробок: книги, посуду, картины, одежду, игрушки и фикуса Женю, которого мы выкупили у предыдущей квартирной хозяйки – с тех пор он стал выше меня. Никогда не задумываешься, сколько у тебя скарба, пока не начинаешь его по коробкам распихивать. Мы только сидели тихонько и смотрели, как ловко они управляются и маркером пишут на каждой коробке «fragile». К обеду управились. За это время я успела сбегать в магазин и собрать еще продуктовую посылку самой себе: консервы, соусы, колбасы, крупы, макароны. Словом, то, что не портится в пути. Как будто мы возвращаемся в пустыню.

Но вот возвращаешься – и кажется, все бы должно оказаться, как в тех мечтах, но нет: все начинается заново. Ты уже иначе смотришь на окружающее пространство, потому что вырос, потому что опыт обрел. И начинаешь замечать, что это – все то, что казалось тебе таким близким, понятным, нужным, идеальным, родным, – не так уж и идеально. Да, лучше сервис, да, все удобнее, да, но… Всегда появляется это НО, вот в чем проблема. Или не проблема, так – понимание, что все это, к чему я так рвалась, стремилась, чего хотела – почти ничем не отличается от того.

И что же тогда происходит?

Да просто жизнь.