Глава четвертая

Брюки для птиц Хичкока

Итак, мы жили в лесу. Каждый день в шесть утра мы по очереди садились в «ситроен» кабриолет 1999 года, который нам продал Эммануэль, владелец гаража с развалюхами, похожий на Пьера Ришара, и везли детей в соседнюю деревню – к остановке школьного автобуса. Там же покупали багет и молоко и возвращались в свой лес работать. Дорогу между двумя виноградниками перебегали зайцы и кабаны, и была она настолько узкой, что две машины, которые ехали здесь навстречу друг другу, должны были попеременно уступать, едва не заваливаясь в кювет.

В лесу было тихо и солнечно. Я заняла для работы странную комнату два на два метра с высокой барной стойкой и железным стулом для пыток, с маленьким окошком и висящей над всем этим узенькой библиотекой. Под барной стойкой жили столетние пауки, изредка выползающие на своих невидимых лапах на божий свет.

Соседей, как я уже говорила, у нас было даже меньше, чем пауков, – намного меньше. Ближайших звали Давид и… Давид. Мальчик и еще мальчик. Первый Давид был весельчак и мачо, и мы уже давеча посетили его вечеринку. Второй Давид был мрачный коротышка с детским лицом, безвольным пузом и белыми кудрявыми волосами. Этот был странным: каждую ночь в четыре утра он вставал, открывал машину аккурат под окнами нашей спальни и чем-то шуршал. Иногда он что-то крушил у себя под горой и кричал. Я думала, у него жена или несколько жен, которых он душит в подвалах, привязывая к бочке с вином, как Синяя борода, я прислушивалась к его крикам, но ничего в них не понимала. Иногда над нами обоими всходила луна и холодно смотрела на все это, словно прожектор на стадионе. Я просыпалась и ждала, что однажды он вынесет черные мусорные пакеты и закинет их в багажник, но реальность готовила мне совсем другое кино.

Однажды, в полдень приятного теплого дня, я сидела в своем кабинете за барной стойкой и вдруг услышала на нашей террасе возню. Ожидая енота или сороку, я подскочила к окошку и… Сперва Давид вспорхнул на крышу своего дома, перелез с нее на нашу террасу, сорвал с перил еще московских икеевских птиц (которые светятся ночью от солнечной батареи), слетел вниз, бросил их в багажник и умчался.

Видишь, я не Орландина.

В школе у нас был предмет «Мировая художественная культура» на французском языке. Учительница, как сказал бы Замятин, была «древней старухой», строгой и ко всему прочему с нервным тиком. Когда (всегда) кто-то себя плохо вел на уроке, ее подбородок трясся и она произносила дребезжащим голосом угрожающее «КЕСКЕСПАС?!», что значит «ЭТО ЧТО ТАКОЕ ПРОИСХОДИТ?!». Так вот, тогда, думая о том, что же я скажу соседу, зверски укравшему моих птиц, ничего, кроме «КЕСКЕСПАС», мне в голову не приходило.

Но это не пригодилось.

Давида не было весь день. Мы пересказывали эту историю всем знакомым и строили предположения, мы искали нормальное объяснение тому, что произошло. Например, Давид снимает кино, и ему нужен был реквизит. Например, Давиду казалось, что они его облучают. Например, он боится птиц, и не мог терпеть их над крышей. Например, они мешали ему совершать свои странные обряды по ночам. Например, они светили ему в окно. Например, он сотрудник ФБР, и к вечеру птицы должны были вернуться с камерами и жучками. Проблема в том, что все эти версии – не нормальны.

Есть такой известный комикс про то, как работают креативщики. «Эй, у тебя есть грандиозные идеи?» – «Насколько грандиозная идея нужна?» – «Давай самую грандиозную!» – «Вот: брюки для птиц!»

Это было очень похоже.

Вечером мы лепили пельмени, раскатывали тесто скалкой, а кошка Эсмеральда просушивала себя на солнце. Давид появился пешком, машины с ним не было. Не было с ним и птиц. Весь грязный, в поту и дорожной пыли, он приполз к нашему дому и начал кричать, размахивая грузинским рогом для вина, чтобы мы заперли ставни и закрыли окна, чтобы не выходили на улицу, особенно в красном. Он показал на свою грязную красную футболку с немым вопросом: видите?

Из его сбивчивой речи мы поняли, что он попал в беду, что люди (и не просто люди – социалисты) преградили ему путь, проткнули шины, и он бросил машину и бежал полями, что они обязательно придут за ним, что нужно закрыть все двери, занавесить окна, выключить свет.

– Где птицы, Давид? – спросила я, ощущая себя жестоким дубовым листом, который прилип к жопе Давида в бане.

– Какие птицы? – удивился он.

И просиял:

– Сейчас я вам все объясню!

Вернувшись в свежем (синем) исподнем, Давид потребовал стакан молока, лист бумаги и ручку. Нервным кривым почерком он несколько раз написал заклинание: «OGM», «OGM», «OGM».

Огмос, который дал людям письменность? Огмос, символ дороги? Огмос, одетый в звериные шкуры, движущийся по нити времени к Творцу?

«Сейчас он нас заколдует», – подумала я и потянулась к ящику с чесноком. Но Давид уже рисовал картинки, высунув язык. На первой он изобразил кошку с пятью ногами. На второй – корову с крыльями. На третьей – летающую змею.

– Они, – торжественно пояснил Давид, показывая на парящих в медовом воздухе социалистов, – издеваются над животными. Кормят их генетически модифицированными продуктами, чтобы мясо было жирнее. Они вкалывают им препараты ДНК, которые делают коров крупнее. И животные становятся уродами.

Уроды на его картинках согласно закивали.

Ясно было одно: OGM – это ГМО.

– Ок, Давид, – сказала я. – А какая все-таки связь между всеми этими бедными коровами и птицами с нашей террасы?!

– А, птицы, – сказал Давид, безвольно махнув рукой. – Это я просто обкурился.