Железная бабочка

В 1969 году нам было по семнадцать лет. И все мы еще были ДЕВСТВЕННИКАМИ. В семнадцать лет не нужно ни гордиться, ни стыдиться, что ты девственник, но все равно это тяжкая ноша.

Предыдущей зимой, когда мне только что стукнуло шестнадцать, я ушел из дома. Причина была в том, что меня не устраивала система вступительных экзаменов в университет, и мне захотелось уйти из дома и из школы, чтобы подумать об этом, а также понять смысл вспыхнувшей тогда борьбы между экстремистской студенческой группировкой «Дзэнгакурэн» и авиакомпанией «Энтерпрайз». Но это будет неправдой: на самом деле мне не хотелось принимать участие в школьном забеге на длинные дистанции. Долгие забеги всегда были для меня невыносимыми. Я ненавидел их со средней школы. Разумеется, и сейчас, когда мне уже тридцать два, я их ненавижу.

И дело вовсе не в том, что я был каким-то слабаком. Просто иногда мне вдруг хотелось не бежать, а идти, и тогда я прекращал бег. И причина была не в том, что начинало колоть в боку, появлялась тошнота или головокружение, просто я испытывал легкую усталость и хотел немного пройтись пешком. На самом деле объем легких у меня был не хилый – более 6000. После поступления в повышенную школу меня вместе в двенадцатью-тринадцатью одноклассниками определили в секцию легкой атлетики. Тренером этой секции был молодой парень, только что окончивший физкультурный колледж. Он был одним из шести молодых преподавателей физкультуры, принятых на работу, чтобы подготовить нас к Общенациональным состязаниям, которые через два года планировалось провести в префектуре Нагасаки. Один из них преподавал дзюдо, другой – гандбол, третий – баскетбол, четвертый – метание снарядов, пятый – плавание, а еще один – легкую атлетику. Потом, когда в 1969 году был провозглашен лозунг «Нет – Общенациональным состязаниям!», все они стали козлами отпущения и мишенями для нападок. В свою очередь, и они нас тоже ненавидели.

У Кавасаки, тренера по легкой атлетике, имелась бронзовая медаль по бегу на пять километров в Общеяпонском чемпионате. Он был похож на Ринкэ Санхэя и, когда мы собирались в зале, говорил нам следующее:

– У вас для пятнадцати лет мощные легкие. Я хочу сколотить из вас сильную команду. Разумеется, я не могу принуждать вас силой, но хочу сделать из вас чемпионов, потому что вы прирожденные бегуны на длинные дистанции.

Приятно было узнать, что у меня от природы сердце и легкие пригодны для бега на длинные дистанции.

После зимних каникул все наши спортивные занятия свелись к подготовке к общешкольному забегу. Целый год Кавасаки подвергал меня всяческим унижениям. Поскольку я часто с бега внезапно переходил на шаг, Кавасаки называл меня «мусорным мешком».

– Послушай, – говорил он, – бег – это не только главный вид спорта, но и основа всей человеческой деятельности. Жизнь человека часто сравнивают с марафоном. У тебя, Ядзаки, объем легких составляет 6100 кубических сантиметров, а ты сходишь с дистанции и перестаешь бежать. Ты – просто мешок с отбросами.

И хотя мне было только пятнадцать лет, допустимо ли тренеру называть кого-либо мусорным мешком или отбросом общества? Разве преподаватель вправе употреблять такие слова? Но я немного понимал настроение Кавасаки. В конечном счете, пробежав пятьсот метров, я плелся с разными слабаками и трепался с ними о «Beatles», девчонках и мотороллерах, и, когда до финиша оставалось метров пятьдесят, я снова делал рывок и приходил к финишной прямой, даже не запыхавшись.

– Я плохо тебя воспитывала, – до сих пор любит повторять моя мать, в военное время познавшая страдания в Корее.

Когда стало совсем невыносимо, я решил с этим покончить. Она считает, что, как только передо мной возникают какие-то преграды, я ухожу в сторону. Стараюсь найти более приятный, более легкий выход, плыть по течению куда угодно. К великому прискорбию, я вынужден с ней согласиться.

Тем не менее в первый год обучения я принял участие в забеге на длинную дистанцию. Мы бежали от школьных ворот через гору Эбоси, потом обратно, что составляло семь километров. Я вместе с разными слабаками и недоделками молча поднимался пешком по горному склону до конечного пункта, когда мимо нас промчались девчонки, стартовавшие пятью минутами позже. Когда мы неторопливо прибежали обратно в школу, большинство остальных участников лежали, завернутые в одеяла, были доставлены в медпункт или дрожащими руками сжимали чашки с подслащенным кипятком. Я пришел к финишу, насвистывая мелодию «A Day in the Life», оказался 598-м из 662 участников, и теперь не только Кавасаки, но и все прочие учителя решили, что я – «мешок с отбросами».

Для такого ЛЕГКО РАНИМОГО «РЕБЕНКА», КАК Я, повторение столь же неприятного опыта казалось невыносимым, и поэтому зимой на втором году обучения в шестнадцать лет я ушел из дома.

Я снял с банковского счета около трехсот тысяч иен сбережений и отправился в Хаката, крупный город на острове Кюсю. Мне хотелось не только избежать очередного марафона, но и решить еще одну задачу.

Мне хотелось распрощаться с девственностью.

Сразу по прибытии в Хаката я зарегистрировался в отеле авиакомпании, надел куртку в стиле Джорджа Харрисона и тотчас отправился на улицу. Я брел по аллее мимо деревьев с опавшими листьями и напевал «She’s a Rainbow».

– Эй, парень, – донесся женский голос. Бледно-фиолетовое вечернее небо бередило мне душу. Голос принадлежал японке, сильно похожей на Марианну Фэйфул и сидящей за рулем серебряного «Ягуара-Е». Дама поманила меня пальчиком, открыла дверцу «Яга» и вежливо спросила, не хочу ли я сесть в машину и составить ей компанию. Запах ее духов ощущался издалека. Женщина рассмеялась и сказала, что она работала в столице манекенщицей высшего класса, но после одного скандала была вынуждена уехать сюда и теперь подрабатывает в престижном клубе «Кактус».

– И тут у меня завелся клиент – якудза, владелец лесопильной мастерской в Кумамото, – который начал меня обхаживать. Я ничего против не имею, но больно уж прилипчивый старикашка! В деньгах я особо не нуждаюсь, поэтому сказала, что у меня есть младший брат, у которого больное сердце и никого, кроме меня. На самом деле никакого брата у меня нет, но сегодня настал день, когда я должна показать кого-то вместо него… Я сказала, что брат приедет всего на один день.

Нечего и говорить, что при виде серебристой лисы на ее плечах, яркого маникюра и мини-юбки, обнажающей длинные, стройные ноги, я немедленно согласился. Вместе с этой женщиной я поехал к зданию на берегу реки, где на седьмом этаже находилась контора этого якудза. Он оказался здоровенным мужиком с бычьей шеей, лет шестидесяти, а под ним работали семь молодых парней, некоторые с татуировками. «У твоего брата слишком хороший цвет лица для человека с больным сердцем», – сказал якудза. Потом он ударил себя в грудь и заявил: «Положись на меня, я устрою для него операцию». – «Мы не нуждаемся в деньгах, и моя сестра не собирается быть вашей любовницей», – сказал я. «Что это значит?» – взъярились подручные, и двое из них достали из-за пазухи ножи. «Если вы собираетесь убивать, то вначале убейте меня!» – крикнул я и загородил ее своим телом. Потом я начал плести всякую чушь. О том, что наши родители развелись и мы воспитывались у бабушки, а после того, как четыре года назад бабушка умерла, мы с сестрой остались одни на этом свете и поклялись всегда держаться вместе в надежде, что когда-нибудь нам улыбнется счастье. Якудза был человеком сентиментальным, и от моих слов у него потекли слезы. «Твоя взяла», – пробормотал он. После того как мы вышли из конторы якудза, воодушевленная женщина предложила вместе поужинать. Это был полноценный ужин во французском ресторане. «Хотя ты еще несовершеннолетний, но немного можно», – сказала она, наливая мне красное вино. Затем она привела меня к себе домой. Это была просторная однокомнатная квартира, какие я часто видел в кино, с огромной кроватью в центре комнаты. «Я быстренько приму душ», – сказала женщина и исчезла в ванной. «Будь спокоен, будь спокоен!» – говорил я себе, не зная, что предпринять, и только ждал, расстегивая и застегивая молнию на джинсах. Наконец она вышла в черной сорочке, сквозь которую просвечивали груди. «Я так тебе благодарна, что полностью отдаюсь тебе. Более того, я так счастлива, что хочу подарить тебе „Яг“. Он тебе очень подойдет», – сказала она. Такую историю я сочинил для приятелей, когда вернулся домой. На самом же деле все было иначе.

По прибытии в Хаката я первым делом отправился посмотреть порнофильм с тремя сюжетами. Съев миску лапши и китайские пельмени, пошел посмотреть стриптиз. Когда поздно ночью я вышел их этого маленького заведения и брел по берегу реки, раздался голос старой сутенерши: «Эй, малыш, не хочешь облегчиться?» Я выдал старухе три тысячи иен, и она проводила меня в грязную гостиницу. Там меня поприветствовала другая старуха с черными кругами вокруг глаз, как у барсука. Глядя на ее жирный барсучий живот, я вспомнил о своей матери, которая, возможно, плачет, волнуясь за меня. Я и сам едва не расплакался, но совсем не из-за того, что мне предстояло расстаться с девственностью. Барсучиха повела меня за собой и раздела. Видимо, ей хотелось как можно скорей закончить, но у меня не вставал. Барсучиха была не из тех, на которую бы у меня мог встать. «Ничего не получается, – сказала барсучиха, – я раздвину ноги, ты будешь смотреть и сам себя возбуждать». Такое я увидел впервые. Не слишком соблазнительно. Я попросил барсучиху уйти, и на прощание она потребовала у меня десять тысяч иен. В подавленном состоянии я вышел из гостиницы и снова побрел вдоль реки. Я потратил уже половину своих денег, поэтому решил переночевать не в гостинице, а на вокзале в зале ожидания. У похожего на клерка мужчины в костюме и при галстуке я спросил, в каком направлении находится вокзал. Когда я сказал ему, что собираюсь переночевать там, он предложил остановиться на ночь у него. Я был настолько расстроен, что обрадовался проявленной этим мужчиной любезности и пошел с ним. Мужчина предложил мне гамбургер, но, разумеется, я сразу понял, что он педик. То, что начало происходить, не на шутку меня испугало. Я достал из сумки походный нож и вонзил его в стол. Только что он трогал меня в промежности, твердил: «Ты не против, не против?», пытался поцеловать меня в губы, но, увидев нож, задрожал. Тогда я решил, не попробовать ли вернуть тринадцать тысяч иен, заплаченных старухе и барсучихе (и еще четыре тысячи за гостиницу), но в этот момент мне страшно приспичило помочиться. ЭЙ! ГДЕ ТУТ ТУАЛЕТ? – спросил я. Трудно представить более нелепый вопрос из уст человека с ножом в руке. Как только зашел в туалет, я услышал, что мужчина выскочил за дверь. Писая, я подумал: «А не будет ли это считаться вооруженным ограблением?» – и решил, что скоро он вернется в сопровождении полицейских. «Нужно срочно бежать», – подумал я, но, как всегда бывает в подобных случаях, струя мочи не иссякала. Выскочив из квартиры педрилы, я бросился бежать. Я ушел из дома, чтобы не участвовать в марафонах, а теперь сломя голову несся по улицам. Ни на каких соревнованиях я так не бегал. Я мчался быстрее и дольше, чем требуется на любом забеге. Пока я бежал, начало светать. Передо мной оказался большой общественный парк. Я направился туда, выпил воды и прилег отдохнуть на скамейку в ожидании рассвета. Я решил, что согреюсь под лучами солнца и почувствую себя лучше. Дожидаясь восхода солнца, я задремал. Проснулся я оттого, что солнце мягко касалось моих щек, а в уши проникал какой-то резкий звук. Сквозь белый утренний туман, висевший над парком, виднелась маленькая сцена, на которой несколько длинноволосых парней настраивали свои инструменты. На сцене не было ударника, только акустические гитары с прикрепленными к ним микрофонами, значит, это был фолк-ансамбль. На площади перед станцией Синдзюку в то время часто происходили выступления фолк-ансамблей, и даже на Кюсю песни в стиле фолк становились все более популярными. Понемногу стала собираться публика. Это была настоящая фолк-музыка. Когда утренняя дымка стала рассеиваться, они начали свой концерт. Длинноволосый парень с бородой и в грязном свитере пел песни Такаиси или Окабаяси Нобуясу и Такада Ватару. На сцене висел плакат «Мы представляем Комитет префектуры Фукуока за мир во Вьетнаме». Я терпеть не мог фолк-музыку. И мне совсем не нравился Комитет за мир во Вьетнаме. Я жил в городе, где существовали американские базы, и я прекрасно знал, насколько сильны и богаты американцы. Для старшеклассника, который ежедневно слышал рев «Фантомов», звуки фолк-зонгов казались слабым пуканьем. Когда все принялись ритмично хлопать в ладоши, я смотрел на них издалека, бормоча: «Идиоты!» В промежутках между песнями они произносили речи и кричали: «Америка, руки прочь от Вьетнама!» В средней школе у нас была девушка по имени Масуда Тиёко, которая стала проституткой. Она получала премии в Клубе каллиграфии, казалась серьезной девушкой. Когда я был во втором классе средней школы, то получил от Масуда Тиёко любовное письмо, она написала, что хочется переписываться со мной, сообщила, что ей нравится Гессе и она была рада, когда на каком-то классном собрании услышала, что я тоже люблю Гессе и что было бы здорово, если бы мы могли в письмах обсуждать его книги, но я был зациклен на другой девочке и не ответил ей. Когда я был уже в первом классе повышенной школы, то однажды встретил Масуда Тиёко. С крашеными волосами и сильно намазанным лицом, она шла под руку с черным американским солдатом. Мы встретились глазами, но Тиёко сделала вид, что не заметила меня. Возле моего дома тоже жили проститутки, и я неоднократно видел, как они занимаются сексом с американскими военнослужащими. Я пытался представить, отсасывает ли Масуда Тиёко у черных американских солдат, как это делают другие шлюхи. Мне было трудно понять, как она могла променять занятия каллиграфией и увлечение Гессе на члены черных солдат. Когда я слышал эти вшивые антивоенные зонги во славу «Комитета за мир во Вьетнаме», мне хотелось убежать, но я чувствовал себя усталым и не знал, куда пойти. Тихо ворча по поводу исполнителей фолк-зонгов, я заметил, что рядом стоит девушка, которая нюхает из пластикового пакета растворитель для красок. «Тебе не нравится фолк?» – спросила меня РАСТВОРИТЕЛЬНИЦА. «Не нравится», – ответил я. «Меня зовут Ай-тян», – сказала растворительница с несколько недовольным лицом. Мы беседовали с ней о «Железной бабочке», «Динамите» и «Procol Harum». И вдруг Ай-тян, глаза у которой заблестели, потянула меня за руку, заставила встать и потащила за собой. Ай-тян сказала, что была парикмахершей и мечтала поехать в Америку, чтобы увидеть «Grateful Dead», но, получая квитанции о зарплате, она поняла, что никогда не сможет накопить денег на поездку в Америку, и вместо этого стала уличной шлюшкой. В кафе мы выпили по крем-соде, в рок-кафе послушали песни «Doors», в столовой универсама съели по порции тэмпура и удон, чтобы убить время. Потом мы пошли на дискотеку, но нас туда не пустили, сказав, что таким бродяжкам, как я и Ай-тян, вход туда закрыт. Ай-тян сказала, что мы можем заняться этим у нее дома. Я решил, что несколько неуклюжая любительница рока, нюхательница растворителя будет идеальной, чтобы лишить меня невинности. Если бы я связался, скажем, с девчонкой из Английского театрального клуба в Северной школе, она, вероятно, сразу захотела бы меня на себе женить; барсучиха же была слишком отталкивающей. Дом Ай-тян находился на самой окраине в районе Котай. Это был настоящий дом, который мне показался немного странным, и оттуда сразу выскочила ее мама. По лицу у нее текли слезы, и она начала причитать о школе, о детях, которые ее бросают, о паршивой работе социальных служащих, о фирме папы, о соседях, о самоубийствах. Ай-тян не обращала внимания на крики матушки и хотела затащить меня внутрь, но тут в дверях вдруг появился огромный парень и так злобно уставился на меня, что я попятился. Парень вырвал у Ай-тян пластиковый пакет и ударил ее по щеке. Потом он злобно крикнул мне: «Убирайся отсюда!» Я последовал его совету и свалил. «Извини», – сказала Ай-тян, пожимая мне руку на прощанье.

После этого мне уже не хотелось оставаться в Хаката. Через Кумамото я отправился в Кагосима, сел на корабль и поплыл на острова Амами-Осима. Я все еще оставался девственником. Хуже всего было то, что через две недели, когда я решил вернуться в школу, оказалось, что марафон еще не проводился, поскольку был отложен из-за дождей.

Поэтому в свои семнадцать лет я оставался безупречно девственным. Но был один семнадцатилетний парень, который с легкостью общался с девушками. Это был Фукусима Киёси, басист из рок-ансамбля «Coelacanth», где я был ударником. Мы звали его Фуку-тян. Хотя ему было только семнадцать, выглядел он как зрелый парень, и при этом крепко сложенный. В течение полугода мы оба были с ним в команде по регби; Клуб регбистов находился рядом с Клубом легкоатлетов. Во втором классе был учащийся, известный тем, что победил на префектурных соревнованиях в забеге на стометровку. Однажды мы с Фуку-тян повстречали его перед клубом «Battaille». Так как Фуку-тян выглядел на двадцать лет, спринтер, считая его старше себя, склонился и поприветствовал его. Фуку-тян это показалось забавным, и он сказал: «Ну как, бегаешь все быстрее?» – «Да, стометровку за десять и четыре десятых», – вытянувшись по струнке, ответил спринтер. Мы потом долго хохотали, но впоследствии, когда выяснилось, что мы были из младшего класса, он и другие старшеклассники из Клубов регби и легкой атлетики здорово поколотили Фуку-тян. Фуку-тян был славным парнем, когда я спрашивал его, как ему удается клеить девиц, он всякий раз отвечал: – ПРОСТО ГУБУ СЛИШКОМ НЕ РАСКАТЫВАЙ.

Для раскрутки нашего музыкального фестиваля я решил предварительно снять фильм. К нам присоединился Адама и удивил меня тем, что добыл восьмимиллиметровую видеокамеру «Bell & Howell». Он опросил учащихся младших классов, нет ли у кого-нибудь из них восьмимиллиметровой камеры, и с помощью Сирокуси Юдзи одного из них угрозами заставил отдать ее. Следующим шагом было подыскать ведущую актрису. Я настоял на том, что это может быть только Мацуи Кадзуко. Адама и Ивасэ хором заявили, что это не удастся. Мацуи Кадзуко, известная под кличкой «Леди Джейн», была красоткой, известной и в других школах города, и к тому же членом престижного Английского театрального клуба.