Глава двадцать четвертая,

в которой Рейневан вместо того, чтобы направиться в Венгрию, едет в замок Бодак. Он этого не знает, но выйти оттуда может не иначе как in omnem ventrus.

Они ехали по дороге на Бардо вначале быстро, то и дело оглядываясь, однако вскоре сбавили темп. Кони утомились, да и состояние седоков, как выяснилось, было далеко не лучшим. В седле горбился и постанывал не только Вольдан из Осин, лицо которого было сильно поранено вмявшимся шлемом. Травмы остальных, хоть и не столь эффектные, все же явно давали о себе знать. Охал Ноткер Вейрах, прижимая к животу локоть, и искал удобного положения в седле Тассило де Тресков. Вполголоса призывал святых Куно Виттрам, скривившийся словно после кружки какой-то жуткой кислятины. Пашко Рымбаба ощупывал бок, ругался, плевал на ладонь и рассматривал плевки.

Из раубриттеров лишь по фон Кроссигу ничего не было заметно. Либо ему не досталось так же крепко, как остальным, либо же он умел мужественнее переносить боль. Наконец, видя, что ему все время приходится дожидаться отстающих дружков, Буко решил свернуть с дороги и ехать лесом. Под защитой деревьев можно было ехать медленнее, не опасаясь, что их настигнет погоня.

Николетта – Катажина Биберштайн – за все это время не издала ни звука. Хоть связанные руки и пребывание на луке Губертикова седла должны были ей сильно мешать и причинять боль, девушка ни разу не застонала, не произнесла ни слова жалобы. Она бездумно глядела вперед, и было ясно, что погрузилась в полную апатию. Рейневан попытался было незаметно для других поговорить с ней, но все было напрасно – девушка избегала его взгляда, отводила глаза, не реагировала на жесты, просто не замечала их, а может, делала вид, что не замечает. Так все и шло до переправы.

Через Нису они переправились уже под вечер, не в самом удачном месте, только казавшемся мелким, однако течение тут было значительно сильнее, чем ожидалось. Во время начавшейся суматохи, плеска, ругани и ржания коней Николетта соскользнула с седла и наверняка искупалась, если б не предусмотрительно державшийся поблизости Рейневан.

– Крепись, – шепнул он ей на ухо, поднимая и прижимая к себе. – Терпи, Николетта. Я вытащу тебя отсюда…

Он отыскал ее маленькую узенькую ладонь, пожал. Она ответила тем же. Она пахла мятой и аиром.

– Эй! – крикнул Буко. – Эй, ты, Хагенау! Оставь ее! Губертик!

Самсон подъехал к Рейневану, принял у него Николетту, поднял, как перышко, и усадил на лошадь перед собой.

– Я устал ее везти! – опередил Буко Губертик. – Пусть великан меня ненадолго заменит.

Буко выругался, но махнул рукой. Рейневан смотрел на него со всевозрастающей ненавистью. Он не очень-то верил в пожирающих людей водных чудовищ, якобы обитающих в глубинах Нисы в околицах Бардо, но сейчас многое бы дал, чтобы одно из них вынырнуло из взбаламученной реки и проглотило раубриттера вместе с его рыже-гнедым жеребцом.

– В одном, – сказал вполголоса Шарлей, разбрызгивающий воду рядом с ним, – я должен признаться. В твоем обществе соскучиться невозможно.

– Шарлей… Я обязан тебе…

– Ты многим мне обязан, не возражаю. – Демерит натянул вожжи. – Но если ты вознамерился что-то объяснять, то придержи это при себе. Я ее узнал. На турнире в Зембицах ты пялился на нее ровно теля, потом она нас предупредила о том, что в Стольце тебя будут поджидать. Полагаю, тебе есть за что благодарить ее. Кстати, тебе еще никто не предсказывал, что тебя погубят женщины? Или я буду первым?

– Шарлей…

– Не трудись, – прервал демерит. – Я понимаю. Долг благодарности плюс великий афект, ergo, снова придется подставлять шею, а Венгрия оказывается все дальше и дальше. Что делать! Прошу тебя только об одном: подумай, прежде чем начнешь действовать. Ты можешь мне это обещать?

– Шарлей… Я…

– Я знал. Будь внимателен. На нас смотрят. И погоняй коня, погоняй! Иначе тебя течение унесет!

К вечеру добрались до подножия Райхенштайна, Златостоцких гор, северо-западного отрога пограничных цепей Рыхлебов и Есеника. В лежащем над стекающей с гор речкой Быстрой поселке они намеревались передохнуть и перекусить, однако тамошние крестьяне оказались негостеприимными – не позволили себя ограбить. Из-за охраняющей въезд засеки на раубриттеров посыпались стрелы, а ожесточенные лица вооруженных вилами, окшами и кольями крестьян не вызывали желания ждать от них особого радушия. Кто знает, как все сложилось бы при обычных обстоятельствах, однако сейчас понесенный урон и усталость сыграли свою роль. Первым развернул коня Тассило де Тресков, за ним последовал обычно запальчивый Рымбаба, завернул, даже не бросив в адрес деревни скверного слова, Ноткер фон Вейрах.

– Чертовы хамы, – догнал их Буко Кроссиг. – Надо, как это делал мой предок, хоть бы раз в пять лет разваливать им халупы, сжигать все до голой земли. Иначе они начинают беситься. Благоденствие и достаток все переворачивают у них в мозгах. Ишь возгордились…

Небо заволакивали тучи. Из деревни тянуло дымком. Лаяли собаки.

– Впереди Черный лес, – предупредил едущий первым Буко. – Держаться рядом! Не отставать! Следить за лошадьми!

К предупреждению отнеслись серьезно, потому что и Черный лес – чащоба из буков, тисов, ольх и грабов – густой, влажный и затянутый туманом, – выглядел не менее серьезно. Настолько не менее, что аж мурашки бегали по спине. Сразу чувствовалось затаившееся где-то там в чащобе зло.

Кони храпели, мотали головами.

И как-то не очень заинтересовал побелевший скелет, лежащий у самой обочины дороги.

Самсон Медок тихо бормотал:

 

Nel mezzo del cammin di nostra vita

mi ritrovai per una selva oscura

ché la diritta via era smarita…

 

– Преследует меня, – пояснил он, видя взгляд Рейневана, – этот Данте.

– И исключительно к месту, – вздрогнул Шарлей. – Миленький лесок, ничего не скажешь… Ехать здесь одному… В темноте…

– Не советую, – проговорил, подъезжая, Гуон фон Сагар. – Решительно не советую.

Они ехали в горы, по все большей крутизне. Кончился Черный лес, кончились буковины, под копытами заскрипел известняк и гнейс, потом базальт. На склонах яров выросли утесики фантастических форм. Опускались сумерки, из-за туч, черными волнами заходящих с севера, темнело быстро.

По четкому приказу Буко Губертик взял Николетту у Самсона. Кроме того, Буко, прежде ехавший впереди, передал обязанности провожатого Вейраху и де Трескову, а сам держался поближе к оруженосцу и пленнице.

– Псякрев… – проворчал Рейневан, обращаясь к едущему рядом Шарлею. – Ведь я должен ее освободить. А этот тип явно что-то заподозрил… Ее стережет, а за нами все время наблюдает. Почему?

– Может, – тихо ответил Шарлей, а Рейневан с ужасом понял, что это вовсе не Шарлей. – Может, как следует рассмотрел твою физиономию? Зеркало чувств и намерений?

Рейневан выругался себе под нос. Было уже темновато, но не только это он винил за ошибку. Седовласый чародей явно использовал магию.

– Ты меня выдашь? – спросил он напрямик.

– Нет, – не сразу ответил маг. – Но если ты захочешь совершить глупость, удержу… Ты знаешь, я смогу. Поэтому не глупи. А на месте посмотрим…

– На каком месте?

– Теперь моя очередь.

– Не понял.

– Моя очередь спрашивать. Ты что, не знаешь правил игры? Вы не играли в это в учельне? В quaestiones de quodlibet? Ты спросил первым. Теперь моя очередь. Кто таков гигант, которого вы называете Самсоном?

– Мой спутник и друг. Впрочем, почему бы тебе не спросить его самому? Скрывшись под магическим камуфляжем.

– Я пытался, – запросто признался чародей. – Но это тертый калач. С ходу распознал камуфляж. Откуда вы его выкопали?

– Из монастыря бенедиктинцев. Но если это quodlibet, то теперь моя очередь. Что знаменитый Гуон фон Сагар делает в comitive Буко фон Кроссига, силезского рыцаря-грабителя?

– Ты слышал обо мне?

– А кто ж не слышал о Гуоне фон Сагаре? И о Matavernis, мощном заклинании, уберегшем летом тысяча четыреста двенадцатого года поля над Везером от саранчи.

– Саранчи было не так уж и много, – скромно ответил Гуон. – А что до твоего вопроса… Ну что ж, обеспечиваю себе пропитание и стирку. И жизнь на довольно приличном уровне. Ценой, разумеется, определенных ограничений.

– Порой касающихся совести?

– Рейнмар де Беляу, – поразил чародей Рейневана знанием. – Игра в вопросы – не диспут об этике. Но я отвечу: порой, увы, да. Однако совесть как тело: ее можно закалять. А у каждой палки два конца. Ты удовлетворен ответом?

– Настолько, что больше вопросов не имею.

– Значит, выиграл я. – Гуон фон Сагар подогнал вороного. – А относительно девушки – храни спокойствие и не делай глупостей. Я сказал: на месте посмотрим. А мы уже почти на месте. Впереди пропасть. Так что прощай, работа ждет.

Пришлось задержаться. Взбирающаяся круто вверх дорога частично скрывалась в каменистой осыпи, образованной оползнями, частично обрывалась и исчезала в пропасти. Пропасть была заполнена седым туманом, не позволяющим оценить истинную ее глубину. По другую сторону мерцали огоньки, маячили контуры строений.

– Слезайте, – скомандовал Буко. – Господин Гуон, просим.

– Держите коней. – Маг остановился на краю обрыва, воздел свой кривой посох. – Держите как следует.

Он взмахнул посохом, прокричал заклинание, снова, как на Счиборовой Порубке, прозвучавшее по-арабски, но гораздо более длинное, запутанное и сложное. По интонациям тоже. Кони захрапели, попятились, громко топая.

Повеяло холодом, их неожиданно охватил леденящий мороз. Мороз начал щипать щеки, в носу захрустело, заслезились глаза, холод сухо и болезненно ворвался с дыханием в легкие. Температура сильно упала, они попали как бы внутрь сферы, которая, казалось, засасывает в себя весь холод мира.

– Держите… коней… – Буко прикрыл лицо рукавом. Вольдан из Осин застонал, схватившись за перебинтованную голову, Рейневан почувствовал, как немеют пальцы, стиснутые на ременных вожжах.

Притянутый чародеем холод мира, до той поры лишь ощутимый, теперь сделался видимым, принял форму клубящегося над пропастью белого света. Свет вначале заискрился снежинками, потом ослепительно побелел. Послышался протяжный, нарастающий хруст, скрипучее крещендо, завершившееся стеклянным, стонущим, как колокол, аккордом.

– Я тебя… – начал Рымбаба. И не докончил.

Через пропасть перекинулся мост. Из льда, искрящегося и блестящего, как бриллиант.

– Вперед. – Гуон фон Сагар крепко схватил коня за вожжи у самого мундштука. – Переходим.

– А это выдержит? Не лопнет?

– Со временем лопнет, – пожал плечами маг. – Лед – вещь весьма непрочная. Каждая минута промедления увеличивает риск.

Ноткер Вейрах больше вопросов не задавал, быстро потянул коня за Гуоном. За ним ступил на мост Куно Виттрам, затем двинулся Рымбаба. Подковы звенели по льду, разбегалось стеклянное эхо.

Видя, что Губертик не может управиться с конем и Катажиной Биберштайн, Рейневан поспешил ему на помощь. Но его опередил Самсон, взяв девушку на руки. Буко Кроссиг держался рядом, смотрел внимательно, а руку не спускал с рукояти меча. «Чует, откуда ветер дует, – подумал Рейневан. – Не доверяет нам».

Испускающий холод мост позванивал под ударами копыт. Николетта взглянула вниз и тихо ойкнула. Рейневан тоже глянул и проглотил слюну. Сквозь ледяной кристалл был виден затягивающий дно пропасти туман и торчащие из него верхушки елей.

– Быстрее! – подгонял идущий первым Гуон фон Сагар. Словно знал.

Мост затрещал, на глазах начал белеть, становиться матовым. Во многих местах побежали длинные змейки трещин.

– Живей, живей, зараза, – поторопил Рейневана ведущий коня Вольдана Тассило де Тресков. Храпели кони, которых вел замыкающий процессию Шарлей. Животные становились все беспокойнее, косились, топали. А с каждым ударом копыт на мосту прибавлялось трещин и царапин. Конструкция потрескивала и стонала. Вниз полетели первые отслоившиеся осколки.

Рейневан наконец осмелился взглянуть под ноги и с неописуемым облегчением увидел камни, скальные обломки, просвечивающие сквозь ледяные глыбы. Он был на другой стороне. На другой стороне были все.

Мост захрустел, затрещал и развалился с грохотом и стеклянным стоном. Рассыпался на миллионы сверкающих осколков, летящих вниз и беззвучно погружающихся в туманную бездну. Рейневан громко вздохнул, поддержанный хором других вздохов.

– Он всегда так, – сказал вполголоса стоящий рядом Губертик. – Господин Гуон, значит. Так только говорит. Бояться было нечего. Мост выдержит и рухнет только тогда, когда перейдет последний. Сколько бы ни переходило, господин Гуон любит пошутковать.

Шарлей одним словом оценил и Гуона, и его чувство юмора. Рейневан оглянулся. Увидел увенчанную зубцами стену, ворота, над ними четырехугольную сторожевую вышку.

– Замок Бодак, – пояснил Губертик. – Мы дома.

– Немного сложноват у вас подход к дому, – заметил Шарлей. – А что будете делать, если магия подведет? На улице заночуете?

– Чего ж ради. Есть другая дорога от Клодска, вон там проходит. Но по ней дальше, до полуночи, пожалуй, ехать бы пришлось…

Пока Шарлей разговаривал с оруженосцем, Рейневан обменялся взглядами с Николеттой. Девушка казалась испуганной, словно только сейчас, увидев замок, поняла всю серьезность ситуации. Впервые, казалось, ей принес облегчение и утешение сигнал Рейневана, данный глазами: «Не бойся. И держись. Я вытащу тебя отсюда, клянусь».

Заскрипели ворота. За ними был небольшой дворик. Несколько слуг, которых Буко фон Кроссиг покрыл ругательствами за то, что они бездельничают, и погнал работать, приказав заняться лошадьми, вооружением, баней, едой и выпивкой. Всем сразу и всем немедленно.

– Приветствую, – сказал раубриттер, – в моем patrimonium, господа. В замке Бодак.

* * *

Формоза фон Кроссиг когда-то была красивой женщиной. Когда-то, ибо, как и большинство красивых женщин, когда молодые годы остались позади, она превратилась в довольно паскудную бабищу. Ее фигура, некогда, вероятно, сравниваемая с юной березкой, теперь ассоциировалась скорее со старой метлой. Кожа, которую наверняка когда-то воспевали, сравнивая с персиком, стала сухой и покрылась пятнами, обтянув кости, как заготовка сапожницкую колодку, в результате чего внушительных размеров нос, некогда наверняка считавшийся сексуальным, сделался чудовищно ведьмоватым – из-за гораздо меньших размерами и не столь крючковатых носов таких баб в Силезии было принято испытывать водой в реках и прудах.

Как большинство некогда красивых женщин, Формоза фон Кроссиг упорно не замечала этого «некогда», не желала считаться с тем неоспоримым фактом, что весна ее годов ушла безвозвратно. И уже близится зима. Все сказанное особенно хорошо было видно по тому, как Формоза одевалась. Вся ее одежда, от ядовито-розовых башмачков до затейливого тока, от тонкой белой подвики до муслинового couvrechef, от облегающего платья цвета индиго до обшитого жемчугами пояска и пурпурной парчовой surcote – все это было бы к лицу лишь прелестной юнице.

К тому же, когда ей доводилось встретиться с мужчинами, Формоза фон Кроссиг инстинктивно начинала играть роль соблазнительницы. Эффект был ужасающий.

– Гость в дом – Бог в дом. – Формоза фон Кроссиг улыбнулась Шарлею и Ноткеру Вейраху, продемонстрировав заметно пожелтевшие зубы. – Приветствую господ в моем замке. Наконец-то ты пришел, Гуон. Я очень, ну, очень по тебе тосковала.

По нескольким услышанным во время странствия словам и фразам Рейневан сумел нарисовать себе более-менее верную картину. Ясное дело, не очень точную. И не слишком подробную. Например, он не мог знать, что замок Бодак Формоза фон Панневиц внесла в качестве приданого, выходя замуж по любви за Оттона фон Кроссига, обедневшего, но гордого потомка франконских министериалов. И что Буко, сын ее и Оттона, именуя замок patrimonium’ом, серьезно разминулся с истиной. Название matrimonium было бы более верным, хоть и преждевременным. После смерти мужа Формоза не потеряла субстанции и крыши над головой благодаря родне, влиятельным в Силезии Панневицам. И поддерживаемая Панневицами, была фактической и пожизненной владелицей замка.

О том, что Формозу связывало с Гуоном фон Сагаром, Рейневан также услышал во время странствия то да сё, достаточно много, чтобы разобраться в ситуации, однако, естественно, слишком мало, чтобы знать, что оклеветанный и преследуемый магдебургской епископской Инквизицией чародей сбежал в Силезию к родственникам: у Сагаров были под Кросно наделы еще со времен Болеслава Рогатки. Потом как-то так получилось, что Гуон познакомился с Формозой, вдовой Оттона фон Кроссига, фактической и, как сказано, пожизненной хозяйкой замка Бодак. Чародей полюбился Формозе и с тех пор проживал в замке.

– Очень тосковала, – повторила Формоза, поднимаясь на носки розовых туфелек и чмокая чародея в щечку. – Переоденься, дорогой. А вас, господа, прошу, прошу…

На занимающий середину залы огромный дубовый стол поглядывал укрепленный над камином гербовый вепрь Кроссигов, соседствующий на закопченном и обросшем паутиной щите с чем-то, что трудно было однозначно определить. Стены были обвешаны шкурами и оружием, ни одно из которых не выглядело пригодным к употреблению. Одну из стен занимал тканный в Аррасе фламандский гобелен, изображающий Авраама, Исаака и запутавшегося в кустах барана.

Comitiva в примятых оттисками доспехов акеонах расселась за столом. Настроение, вначале, пожалуй, угрюмое, немного поправил бочонок, который закатили на стол. Но его снова испортила возвратившаяся из кухни Формоза.

– Уж не ослышалась ли я? – спросила она грозно, указывая на Николетту. – Буко! Ты похитил дочь хозяина Стольца?

– Говорил же я сукину сыну, чтобы не болтал. Шарлатан поганый, хайло на полпачежа захлопнуть не может… Кх-м… Собственно, я только что хотел сказать вам, госпожа мать. И выложить все. А получилось так…

– Как у вас получилось – я знаю, – прервала Формоза, явно хорошо проинформированная. – Растяпа! Неделю проваландались, а добычу у них кто-то из-под носа увел. Молодым я не удивляюсь, но то, что вы, господин фон Вейрах… Мужчина зрелый, положительный, уравновешенный…

Она улыбнулась Вейраху, тот опустил глаза и беззвучно выругался. Буко собрался выругаться громко, но Формоза погрозила ему пальцем.

– И в конце концов такой глупец похищает дочку Яна Биберштейна. Буко! Ты что, вконец рехнулся?

– Вы бы, госпожа мать, сначала дали поесть, – гневно сказал раубриттер. – Сидим тут за столом, словно на тризне, голодные, в горле пересохло, прям перед гостями стыдно. С каких это пор у Кроссигов завелись такие обычаи? Подавайте еду, а о делах поговорим потом.

– Еда готовится, сейчас подадут. И вино уже несут. Обычаям меня не учи. Извините, рыцари. А вас, уважаемый господин, я не знаю… Да и тебя, храбрый юноша…

– Этот велит себя Шарлеем именовать, – вспомнил о своих обязанностях Буко. – А тот юнец – Рейнмар фон Хагенау.

– Ах! Потомок известного поэта?

– Нет.

Вернулся Гуон фон Сагар, переодевшийся в свободную hauppelande с большим меховым воротником. Сразу же стало ясно, кто пользуется наибольшим фавором хозяйки замка. Гуон тут же получил зажаренную курицу, тарелку пирогов и кубок вина, причем все это подала лично Формоза. Чародей, не смущаясь, принялся за еду, демонстративно не обращая внимания на голодные взгляды остальной компании. К счастью, другим тоже ждать долго не пришлось. На стол, ко всеобщей радости, въехала, предваряемая волной роскошного аромата, большая миска кабанятины, тушенной с изюмом. За ней внесли вторую, с кучей баранины с шафраном, потом третью, полную кушаний из различной дичи, а затем последовали горшки с кашей. С неменьшей радостью были встречены несколько жбанов, наполненных – что установили незамедлительно – двойным медом и венгерским вином.

Comitiva принялась за еду в глубоком молчании, прерываемом только скрежетом зубов и произносимыми время от времени тостами. Рейневан ел осторожно и умеренно – приключения последнего времени уже научили его, сколь печальные последствия может иметь обжорство после долгого голодания. Он надеялся, что в Бодаке не привыкли забывать о слугах и Самсон не обречен на мучительный пост.

Так шло некоторое время. Наконец Буко фон Кроссиг распустил пояс и рыгнул.

– Теперь, – сказала Формоза, справедливо полагая, что это сигнал, завершающий первое блюдо, – возможно, пора и об интересах поговорить. Хоть, сдается мне, говорить тут не о чем. Ибо что это за интересы – Биберштайнова дочь.

– Интересы, госпожа мать, – сказал Буко, которому выпитое венгерское придало заметного резона, – это мое дело, при всем к вам уважении. Мой труд здесь всех кормит, поит и одевает. Я подвергаю жизнь опасности, а когда по воле Господней будет мне крышка, то увидите, как вам станет худо. Так что не придирайтесь!

– Вы только гляньте! – Формоза подбоченилась, повернулась к раубриттерам. – Нет, вы только гляньте, как надувается мой младшенький. Он меня кормит и одевает, ей-богу, от смеха лопну! Славно бы я выглядела, если б только на него рассчитывала. К счастью, есть в Бодаке глубокий подвальчик, в нем сундучки, а в сундучках то, что туда положил твой родитель, малыш, и твои братья, светлая им память. Они умели добро в дом сносить, они не позволяли обвести себя вокруг пальца. Дочек у вельмож не похищали, будто глупцы какие… Они знали, что делали…

– Я тоже знаю, что делаю! Хозяин Стольца выкуп заплатит…

– Как же, жди! – обрезала Формоза. – Биберштайн-то? Заплатит? Дурень! Он на доченьке крест положит, а тебя достанет. Отомстит. Случилось уже нечто подобное в Лужицах, ты б знал об этом, если бы у тебя уши для слушанья были. Помнил бы, что случилось с Вольфом Шлиттером, когда он таким же манером столкнулся с Фридрихом Биберштайном, хозяином в Жарах. Какой ему жарский хозяин монетой отплатил.

– Я слышал об этом, – спокойно подтвердил Гуон фон Сагар. – Да ведь и дело было широко известно. Люди Биберштайна напали на Вольфа, истыкали копьями, как животное, кастрировали, выпустили кишки. В то время популярной была в Лужицах поговорка: «Таскал Вольф, таскал, да напоролся на Олений Рог, узнал, как тот бодается…»

– Знаете, господин фон Сагар, – нетерпеливо перебил Буко, – никакая это для меня не новость. Обо всем-то вы слышали, все видели, все умеете. Так, может, вместо того чтобы заниматься воспоминаниями, продемонстрировали бы нам свое магическое искусство? Господин Вольдан от боли стонет. Пашко Рымбаба кровью харкает, у всех кости ломит, так, может, говорю, вместо того чтобы умничать, вы б какой-нибудь дряквы нам наготовили? Для чего у вас в башне лаборатория? Только чтобы дьявола призывать?

– Ты смотри, с кем говоришь! – взвизгнула Формоза, но чародей жестом успокоил ее.

– Страждущим действительно надо облегчить положение, – сказал он. – А вы, господин Рейнмар Хагенау, не пожелаете ли помочь?

– Разумеется. – Рейневан тоже поднялся. – Конечно же, господин фон Сагар.

Они вышли вдвоем.

– Два колдуна, – пробурчал вслед им Буко. – Старый да младый. Чертово семя…

Лаборатория чародея располагалась на самом верхнем и определенно самом холодном этаже башни, и если б не то, что уже опустилась тьма, из окон наверняка был бы виден большой участок Клодской котловины. Как оценил профессиональным глазом Рейневан, лаборатория была оборудована по-современному. В противоположность магам и алхимикам старшего поколения, обожавшим превращать свои мастерские в барахолки, заполненные всяческой рухлядью, современные чародеи предпочитали лаборатории обустроенные и оборудованные по-спартански – только самое необходимое. Кроме порядка и эстетики, такой подход имел еще и то преимущество, что облегчал бегство. Чувствуя опасность со стороны Инквизиции, современные алхимики сбегали из лаборатории по принципу omnea mea mecum porto, не сокрушаясь по поводу оставленного имущества. Маги традиционной школы до конца защищали принадлежащие им чучела крокодилов, засушенных рыб-пил, гомункулюсы, заспиртованных змей, безоары и мандрагоры. И кончали жизнь на костре.

Гуон фон Сагар вытащил из сундука оплетенный соломой кувшинчик, наполнил два кубка рубиновой жидкостью. Запахло медом и вишнями. Это, несомненно, был кирштранк.

– Садись, – указал он на стул, – Рейнмар фон Беляу. Выпьем. Делать нам нечего. Готовых камфарных мазей против ушибов у меня в достатке, это, как ты понимаешь, лекарства, которые в Бодаке в большом ходу. Лучше идет, пожалуй, только отвар, облегчающий похмелье. Я пригласил тебя, потому что хотел поговорить.

Рейневан осмотрелся. Ему понравился алхимический инструментарий Гуона, радующий глаз чистотой и порядком. Ему нравились реторты и атанор, нравились ровненько уставленные и снабженные красивыми этикетками флакончики с фильтрами и эликсирами. Но больше всего его восхитил подбор книг.

На пюпитре покоился, видимо, читаемый – Рейневан сразу узнал, в Олесьнице у него был точно такой же, – экземпляр «Necronomicon’a» Абдула Альхазреда. Рядом на столе разместились другие известные ему чернокнижеские гримуары – «Grand Grimoire» и «Statuty» папы Гонория, «Clavicula Solomonus», «Lbber Yog-Sothothis», «Lemegeton», а также «Picatrix», знанием которого не так давно похвалялся Шарлей. Были и другие знакомые ему медицинские и философские трактаты: «Ars Parva» Галена, «Canon Medicinae» Авиценны, «Liber medicinalis ad Almansarum» Раза, «Ekrabaddin» Сабура бен Саала, «Anathomia» Мондина да Луцци, «Zohar» каббалистов, «De principiis» Оригена, «Исповедь» святого Августина, «Summa…» Фомы Аквинского.

Были тут, разумеется, Opera Magna алхимических знаний: «Liber ucis Mercuriorum» Раймунда Луллия, «The mirrour of alchimie» Роджера Бэкона, «Heptameron» Петра ди Абано, «Le livre des figures hiérogliphiques» Николя Фламеля, «Azoth» Василия Валентина, «Liber de secretis naturae» Арнольда де Вильяновы. Были и истинные раритеты: «Grimoriun verum», «De vermis misteriis», «Theosophia Pneumatica», «Liber Lunae» и даже пресловутый «Черный Дракон».

– Я горжусь тем, – он отпил немного кирштранка, – что побеседовать со мной пожелал сам знаменитый Гуон фон Сагар, которого я ожидал бы встретить где угодно, но не…

– Но не в замке раубриттеров, – докончил Гуон. – Что ж – рука судьбы. На которую я, впрочем, отнюдь не в обиде. У меня здесь есть все, что я люблю. Тишина, покой, безлюдье. Инквизиция, вероятно, обо мне уже забыла, забыл, надо думать, также преподобный Гунтер фон Шварцбург, архиепископ магдебургский, некогда страшно на меня взъевшийся, твердо решивший расплатиться со мной костром за то, что я избавил страну от саранчи. Здесь у меня, как видишь, лаборатория, я немного экспериментирую, немного пишу… Порой, чтобы глотнуть свежего воздуха и отдохнуть, выезжаю с Буко на разбойничий промысел. В общем…

Чародей тяжело вздохнул.

– В общем, жить можно. Только вот…

Рейневан вежливо сдержал любопытство, но Гуон фон Сагар явно был расположен откровенничать.

– Формоза, – поморщился он. – Что она такое, сам видел: siccatum est faenum, cecidit flas, пятьдесят пять годков стукнуло бабе, а она, вместо того чтобы слабеть, прихварывать да готовиться сойти на тот свет, постоянно требует, кобыла старая, чтобы я ее трахал; не переставая утром, вечером, днем, ночью и всякий раз самыми изощренными способами. Желудок и почки, псямать, я себе афродизияками вконец доконаю. Но приходится старуху ублажать. Не покажу себя в постели, потеряю ее расположение, а тогда-то уж Буко меня отсюда выкинет…

Рейневан не комментировал и теперь. Чародей быстро глянул на него.

– Буко Кроссиг пока что мне повинуется. Но недооценивать его было бы глупо. Это, несомненно, хват, но в своих скверных делишках порой бывает так предприимчив и хитер, что аж скулы сводит. Сейчас, например, в афере с Биберштайнувной он, вот увидишь, чем-нибудь блеснет, убежден. Поэтому я решил тебе помочь.

– Вы мне? Почему?

– Почему, почему. Потому что мне не по душе, чтобы Ян Биберштайн начал осаду Бодака, а Инквизиция выкопала мое имя в архивах. Потому что о твоем брате, Петре из Белявы, я слышал только самое лучшее. Потому что мне не понравились летучие мыши, которых кто-то напустил на тебя и твоих друзей в Цистерцианском бору. Tandem потому, что Толедо alma Mater nosnra est, и я не хочу, чтобы ты плохо кончил, друг ты мой по искусству магии. А плохо кончить ты можешь. С Биберштайнувной что-то тебя связывает, этого ты не скроешь: не знаю, давний ли афект или с первого взгляда, но знаю, что amantes amentes. В пути ты был на волосок от того, чтобы схватить ее на седло и пуститься галопом, и тогда вы оба погибли бы в Черном лесу. Сейчас тоже, если ситуация усложнится, ты готов схватить ее в охапку и спрыгнуть со стены. Я очень ошибаюсь?

– Не очень.

– Я сказал, – чародей улыбнулся краешками губ, – amantes amentes. Да, да, жизнь – это настоящая Башня шутов. Кстати, ты случайно не знаешь, какой сегодня день? Вернее, что за ночь?

– Не очень. У меня немного перепутались даты.

– Дело не в датах. Все врут календари. Важнее то, что на сегодня приходится осеннее равноденствие, Aequinoctium autumnalis.

Он встал, вытащил из-под стола покрытую резьбой дубовую скамейку примерно в два локтя длиной и немного больше локтя высотой. Поставил у двери. Из шкафа достал глиняный, обтянутый телячьей кожей и снабженный этикеткой горшочек.

– Здесь, – указал он, – я храню довольно специфическую мазь. Приготовленную по классическим рецептам смесь. Recipe, как видишь, я выписал на листке. Паслен сладкий, паслен черный, борец, лапчатка, листья тополя, кровь летучей мыши, цикута, красный мак, портулак, дикий сельдерей… Единственное, что я изменил, так это жир. Рекомендуемый «Grimorium Verum» жир, вытопленный из некрещенного еще младенца, я заменил подсолнечным маслом. Дешевле и дольше сохраняется.

– Неужели это, – Рейневан сглотнул, – неужели это то, что я думаю?

– Дверь лаборатории, – чародей словно не услышал вопроса, – я не замыкаю никогда, в окне, как видишь, нет решеток. Мазь я ставлю сюда, на стол. Как ею пользоваться, ты наверняка знаешь. Советую использовать экономно, она дает побочные эффекты.

– А вообще-то это… безопасно?

– В мире нет ничего безопасного, – пожал плечами Гуон фон Сагар. – Ничего. Все – теория. А как говорит один из моих знакомых: «Grau, teurer Freund, ist alle Theorie».

– Но я…

– Рейнмар, – холодно прервал маг, – имей совесть. Я сказал и показал тебе достаточно, чтобы меня можно было обвинить в соучастии. Не требуй большего. Ну, нам пора. Возьмем камфарную мазь, чтобы намазать болячки наших побитых разбойников. Возьмем также вытяжку снотворного мака… Все это утоляет боль и усыпляет… Сон же лечит и успокаивает, а кроме того, как говорится: qui dormit non peccat – кто спит, тот не грешит. И не мешает… Помоги мне, Рейнмар.

Рейневан встал, при этом неосторожно зацепил стопку книг, быстро схватил их, не дав упасть. Поправил книгу, лежавшую наверху, которую длинное название презентовало как «Bernardi Silvestri libri duo; quibus tituli Megas smos et Microcosmos…» – дальше Рейневану читать не захотелось, его внимание привлекла другая инкунабула, лежащая внизу, фразы, из которых состояло название. Он неожиданно сообразил, что однажды уже видел эти слова. Вернее, их фрагменты.

Он резко сдвинул в сторону Бернарда Сильвестра. И вздохнул.

DOCTOR EVANGELICUS

SUPER OMNES EVANGELISTAS

JOANNE WICLEPH ANGLICUS

DE BLASPHEMIA DE APOSTASIA

DE SYMONIA

DE POTESTATE PAPAE

DE COMPOSITIONE HOMINIS

«“Anglicus”, а не “basilicus”, – подумал он. – “Symonia”, а не “sanctimonia”, “Papae”, а не “papallae”. Обгоревший лист из Повоёвиц. Рукопись, которую Петерлин велел сжечь. Это был Виклиф».

– Виклиф! – по инерции проговорил он вслух. – Виклиф, который солжет и правду скажет. Сожженный, из могилы выброшенный…

– Что? – Гуон фон Сагар повернулся, держа в руках две баночки. – Кого выкинули из могилы?

– Не выкинули. – Рейневан мыслями был еще далеко. – Только еще выкинут. Так гласит пророчество. Джон Виклиф, doctor evangelicus… лжец, ибо еретик, но в голиардовой песне он тот, кто правду скажет. Похоронен в Люттерворте, в Англии. Его останки будут выкопаны и сожжены, пепел выкинут в реку Эйвон, и он поплывет в море. Это случится через три года.

– Интересно, – серьезно сказал Гуон. – А другие пророчества? Судьба Европы? Мира? Христианства?

– Сожалею. Только Виклиф.

– Плоховато. Но лучше что-то, чем ничего. Говоришь, выкинут Виклифа из могилы. Через три года? Посмотрим, удастся ли эти сведения как-то использовать… А ты, коль уж мы об этом заговорили, почему так Виклифом… Ах, прости. Я не должен был… В нынешние времена такие вопросы не задают. Виклиф, Вальдхаузен, Гус, Иероним, Иоахим… Опасное чтиво, опасные взгляды, уже многие из-за них распрощались с жизнью…

«Многие, – подумал Рейневан. – Действительно, многие. Эх, Петерлин, Петерлин…»

– Возьми баночки. И пошли.

Тем временем компания за столом набралась уже недурно, единственными трезвыми казались Буко фон Кроссиг и Шарлей. Обжорство продолжалось, из кухни принесли второе блюдо – кабанью колбасу в пиве, сервелат, вестфальскую кашу в кишке и много хлеба.

Гуон фон Сагар смазал синяки и помятины, Рейневан сменил перевязку Вольдану из Осин. Освобожденная от бинта опухшая физиономия Вольдана вызвала всеобщее бурное веселье. Самого Вольдана больше, чем рана, волновал шлем с хундсгугелем, который он оставил в лесу и который якобы стоил ему целых четыре гривны. На замечания, что шлем-де был испорчен, он отвечал, что его можно было бы исправить.

Вольдан был также единственным, кто выпил предложенный ему маковый эликсир. Буко, отпробовав, вылил декокт на покрытый соломой пол и обругал Гуона за «горькое говно», остальные последовали его примеру. План усыпления раубриттеров провалился.

От венгерского и двойного медового не отказалась и Формоза фон Кроссиг, что было видно как по зарумянившимся щечкам, так и по не совсем уже складной речи. Когда Рейневан и Гуон вернулись, Формоза перестала метать на Вейраха и Шарлея призывные взгляды, а занялась Николеттой, которая, немного откушав, сидела, опустив голову.

– Чего-то она вовсе, – изрекла хозяйка замка, – не как Биберштайнувна. Какая-то непохожая. Талия тонкая, задок маленький, а после того, как Биберштайны с Погожелами породнились, дочери у них обычно пожопистее получались. От Погожелов они носы тоже унаследовали курносые, а у этой нос прямой. Правда, высокая она, это верно, как бывают Сендковицувны, а Сендковицы тоже с Биберштайнами сроднены. Но у Сендковицувен глаза бывают черные, а у этой васильковые…

Николетта опустила голову, губы у нее дрожали. Рейневан сжал кулаки и стиснул зубы.

– А, бес вас возьми, госпожа мать. – Буко кинул на стол обглоданное ребро. – Что она, кобыла, чтобы ее так рассматривать?

– Тихаааа! Рассматриваю, потому что рассматриваю. А если найду, чему удивляться, так удивлюсь. Хоть бы тому, что это не девчонка, годков ей уж под восемнадцать. Тогда почему ж, интересно, она еще не выдана? Может, фалерная?

– А что мне до ее фалеров? Жениться на ней собираюсь, что ль?

– А мыслишка неплоха. – Гуон фон Сагар оторвал глаза от кубка. – Окрутись с ней, Буко. Raptus puellas гораздо меньшее преступление, чем похищение ради выкупа. Может, тебе хозяин Стольца простит, если вы ему разом с невестой к ногам падете? Ему будет не с руки зятя на кол сажать.

– Сынок, – ведьмачье усмехнулась Формоза. – Ну, как ты на это?

Буко глянул сначала на нее, потом на чародея. Глаза у него были холодные и злые. Он долго молчал, играя кружкой. Характерная форма сосуда выдавала его происхождение, не вызывали сомнения также выгравированные по окружности сцены из жизни святого Войцеха. Это был кубок для мессы, приобретенный, вероятно, во время знаменитого нападения на хранителя библиотеки глоговской колегиаты в Троицын день.

– Я на это, – наконец процедил раубриттер, – охотно ответил бы: а что, господин фон Сагар, может, вы сами на ней оженитесь? Впрочем, вы же не можете, потому как – священник. Разве что вас от целибата освободил черт, которому вы служите.

– Жениться на ней могу я, – неожиданно сказал зарумянившийся от вина Пашко Рымбаба. – Она мне приглянулась.

Тассило и Виттрам фыркнули, Вольдан захохотал. Ноткер Вейрах глянул серьезно. Как бы.

– А и верно, – бросил он. – Женись, Пашко. Хорошая штука – с Биберштайнами родство.

– Э-эа! – крикнул Пашко. – А я что ль, хужее? Худоложный, что ль? Поскребыш? Рымбаба sum! Сын Пакослава. Пакославов внук. Когда мы в Великопольше и в Силезии хозяйновали, Биберштайны в Лужицах еще точно в болоте сидели средь бобров, тех, что с деревьев кору обгрызали и по-человечьи ни бэ ни мэ не говорили. Тьфу! Женюсь на ней, и точка! Двум смертям не бывать. Только надо б послать кого конным к родителю моему. Нельзя без отцовского благословения.

– Будет, – продолжал ехидничать Вейрах, – даже кому вас окрутить. Слыхал я, будто господин фон Сагар – духовное лицо. Может оженить вас хоть сейчас. Верно?

Чародей даже не взглянул на него, заинтересованный, казалось, исключительно вестфальской колбасой.

– Следовало бы, – сказал он наконец, – для начала спросить основную заинтересованную сторону. Matrimonium inter invitos non contrahitur, женитьба требует согласия обеих сторон.

– Заинтересованная сторона, – хохотнул Вейрах, – молчит, а qui tacet consentit, кто молчит, тот согласен. А других можно и спросить, почему нет? Эй, Тассило? Нет желания ожениться? А может, ты, Куно? Вольдан? А ты, уважаемый Шарлей, что такой тихий сидишь? Ежели все, так уж все! Кто еще желает стать, простите за выражение, нуптуриентом?

– А может, вы сами? – наклонила голову Формоза фон Кроссиг. – А? Господин Ноткер? Уж, думается мне, пора бы. Не хотите ль взять ее в жены? Не пришлась по вкусу?

– Пришлась, а как же, – сально ухмыльнулся раубриттер. – Но женитьба – могила любви. Поэтому я стою за то, чтобы ее просто-напросто коллективно оттрахать.

– Пора, вижу, – Формоза встала, – женщинам выйти из-за стола, чтобы мужам в их мужских шуточках и забавах не мешать. Пошли, девка, тебе тут тоже делать нечего.

Николетта послушно встала и отправилась как на заклание, горбясь, низко опустив голову. Руки у нее дрожали, глаза были полны слез.

«Все это было не более, чем показуха, – подумал Рейневан, сжимая под столом кулаки. – Ее смелость, бодрость, решительность – все была лишь видимость, притворство. Насколько же, однако, слабый и хрупкий этот пол, как же они зависят от нас, мужчин. Как зависят, чтобы не сказать находятся в нашей власти».

– Гуон, – бросила Формоза от дверей. – Не заставляй долго ждать себя.

– Да и я уже пойду, – встал чародей. – Притомился, слишком истощила меня идиотская скачка по лесам, чтобы дальше слушать кретинские разговорчики. Желаю компании спокойной ночи.

Буко фон Кроссиг сплюнул под стол.

Уход чернокнижника и женщин стал сигналом к еще более безудержному веселью и бурной попойке. Comitiva громко потребовала больше вина, служанки, подносившие напитки, получили полагающуюся им долю шлепков, щипков и тычков и, краснея и всхлипывая, побежали на кухню.

– После колбасы напиться вдосталь!

– Будем здравы!

– Долгих лет!

– Здравия, да подольше!

Пашко Рымбаба и Куно Виттрам, обхватив друг дружку за плечи, затянули песню. Вейрах и Тассило де Тресков присоединились к ним.

 

Meum est propositum in taberna mori

Ut sint vina proxima morientis ori;

Tunc cantabunt letius angelorum chori;

Sit Deus propitius huic potatori!

 

Буко фон Кроссиг пьянел с трудом. С каждой кружкой он становился – на удивление! – все трезвее, от тоста к тосту делался все угрюмее, мрачнее и – опять же парадоксально! – бледнее. Он сидел хмурый, сжимая пятерней «позаимствованный» на мессе кубок и не спуская с Шарлея прищуренных глаз.

Куно Виттрам долбил по столу кружкой. Ноткер Вейрах колотил рукоятью мизерикордии. Вольдан из Осин качал перебинтованной головой и что-то невразумительно бормотал. Рымбаба и де Тресков орали:

 

Bibit era, bibit herus,

bibit miles, bibit clerus,

bibit ille, bibit illf,

bibit servus cum ancilla,

bibit velox, bibit piger,

bibit albus, bibit niger…

 

– Хок! Хок!

– Буко, брат! – Пашко покачнулся, обнял Буко за шею, прильнул мокрыми усами. – Будь здрав! Веселимся! Это ж мой, курва, с Биберштайнувной сговор! Понравилась она мне! Стало быть, слово чести, приглашу тебя к себе на свадьбу, а там и на крестины, вот тогда погуляем!

 

Под подолом место есть,

чтоб мой колышек мог влезть!

 

– Будь повнимательнее, – шепнул Рейневану Шарлей, немедля воспользовавшись представившейся возможностью. – Придется нам свои головы уносить.

– Знаю, – тоже шепотом ответил Рейневан. – В случае чего берите с Самсоном ноги в руки. На меня не оглядывайтесь… Я пойду за девушкой… В башню…

Буко оттолкнул Рымбабу, но Пашко не сдавался.

– Не горюй, Буко. А что, права была госпожа Формоза, дал ты маху, похитив у Биберштайна дочку. Но я тебя от забот освобожу. Вот невеста, там – жена, пей за свадьбу! Пей до дна! Ха, ха, срифмовал, курва, будто поэт какой. Буко! Пей! Веселись! Давай, давай! Под подолом место есть…

Буко оттолкнул его.

– Я тебя знаю, – бросил он Шарлею. – Уже в Кромолине так думал, теперь уже точно знаю время и место. Уверен. Хоть тогда на тебе была францисканская ряса, морду твою узнал, вспомнил, где тебя видел. На вроцлавском рынке в восемнадцатом годе, в тот памятный июльский понедельник.

Шарлей не отвечал, смело глядя прямо в прищуренные глаза раубриттера. Буко повертел в пальцах свой литургический кубок.

– А ты, – перевел он взгляд на Рейневана, – Хагенау, или как там тебя взаправду звать, черти знают, кто ты такой, может, тоже монах и княжеский ублюдок. Может, тебя господин Биберштайн тоже за бунты и мятежи в стольцевскую тюрьму упрятал? Я уже в дороге заподозрил. Видел, как ты на девку поглядываешь, думал, оказии выжидаешь, чтобы Биберштайну отомстить, его дочурку под ребро пырнуть. Однако – твое дело месть, а мое – пятьсот гривен. Так я все время за тобой приглядывал. Прежде чем ты, братец, козика достал бы, головы-то на шее уж и не было б.

А теперь, – цедил слова раубриттер, – гляжу я на твою морду и думаю, а может, я ошибался. Может, ты вовсе на нее не покушался, может, это афект? Может, ты ее спасти хочешь, у меня из рук вырвать? Думаю я так, думаю, и злость во мне подымается. За кого ж ты Буко фон Кроссига держишь? И меня аж трясет тебе глотку перерезать. Но я сдерживаюсь. Временно.

– А может, – голос Шарлея был совершенно спокоен, – может, кончить на сегодня? День был богат утомительными событиями, все собравшиеся это по собственным костям чувствуют, вот извольте глянуть, там господин Вольдан уже уснул, уткнув физию в соус. Предлагаю дальнейшую дискуссию отложить ad cras.

– Ничего, – буркнул Буко, – мы не станем откладывать ad cras. О конце пира я скажу, когда время придет. А теперь пей, монаший сын, выродок, пей, когда наливают. И ты пей, Хагенау. Откуда знать, может, это последняя ваша выпивка? В Венгрию дорога длинная и рискованная. Доедете? Говорят же: человек не знает утром, что с ним вечером будет.

– Тем более, – ядовито добавил Ноткер Вейрах, – что господин Биберштайн наверняка разослал конников по дорогам. За похищенную дочь жутко должен быть на похитителей ожесточен.

– Вы что, не слышали, – крикнул Пашко Рымбаба, – чего я сказал? Биберштайн – это ерунда. Я ж на его дочке женюсь. Ведь же…

– Молчи, – прервал его Вейрах. – Ты пьян. Мы с Буко нашли лучшее решение, более простой и удачный супротив Биберштайна способ. Так что ты к нам со своим жениховством не лезь. Совсем это ни к чему.

– Но она мне по душе пришлась… Помолвка… И покладины. Чтоб мой колышек мог…

– Заткнись.

Шарлей оторвал взгляд от глаз Буко, посмотрел на де Трескова.

– А вы, господин Тресков, – спросил он спокойно, – одобряете план товарищей? Тоже считаете его превосходным?

– Да, – после минутной заминки ответил де Тресков. – Хоть и сожалею. Но такова жизнь. Ваша беда, что вы так удачно подходите к головоломке.

– Удачно, удачно, – подхватил Буко фон Кроссиг. – Да еще как удачно. Из всех, что приняли участие в нападении, лучше других узнают тех, кто был без забрала. Господина Шарлея. Господина Хагенау, который так залихватски управлял похищенной колебкой. Да и ваш слуга-силач тоже не из тех, которых легко забыть. Его морду узнают, ха-ха, даже у трупа. Всех, кстати, будут узнавать как трупы. Поймут, кто на кортеж напал. Кто Биберштайнувну увел…

– И кто ее убил, – спокойно докончил Шарлей.

– И изнасиловал, – ухмыльнулся Вейрах. – Не надо забывать об изнасиловании.

Рейневан вскочил со скамьи, но тут же сел, придавленный тяжелой рукой де Трескова. В тот же момент Куно Виттрам схватил Шарлея за плечи, а Буко приставил демериту к горлу мизерикордию.

– Это что же! – крикнул Рымбаба. – Разве ж это дело? Они нам тогда на помощь…

– Так надо, – обрезал Вейрах. – Возьми меч.

По шее демерита из-под стилета потекла струйка крови. Несмотря на это, его голос был спокоен:

– Не удастся ваш план. Никто вам не поверит.

– Поверит, поверит, – успокоил его Вейрах. – Просто диву даешься, во что только люди верят!

– Биберштайн не даст обвести себя вокруг пальца. Вы сложите свои головы.

– Ты что, пугать вздумал, монаший поскребыш? – Буко наклонился над Шарлеем. – Когда тебе самому до утра не дожить? Говоришь, Биберштайн не поверит? Возможно. Сложу голову? На то воля Господня. Но вам все равно глотки перережу. Хотя бы ради gaudium, как говорит курвин сын Сагар. Тебя, Хагенау, прикончу, хотя бы ради того, чтобы Сагару насолить, потому как ты ему дружок. Тоже колдун. А относительно тебя, Шарлей, назовем это справедливостью. Исторической. За Вроцлав, за восемнадцатый год. Другие главари бунта сложили головы под палаческим топором на вроцлавском рынке, а ты сложишь в Бодаке. Ублюдок.

– Ты второй раз назвал меня ублюдком, Буко.

– Назову и третий. Ублюдок! И что ты мне сделаешь?

Шарлей не успел ответить. С грохотом отворилась дверь, и вошел Губертик. Точнее говоря, вошел Самсон Медок, отворив себе дверь Губертиком.

В абсолютной тишине, в которой было слышно погукивание летающего вокруг башни филина, Самсон выше поднял оруженосца, которого держал за ворот и штаны, и бросил под ноги Буко. Губертик душераздирающе застонал, войдя в контакт с полом.

– Этот тип, – проговорил в тишине Самсон, – пытался удушить меня в конюшне вожжами. Утверждал, что по вашему приказу, господин фон Кроссиг. Не желаете ли объяснить?

Буко не пожелал.

– Убить его! – рявкнул он. – Убить курвина сына! Бей!

Шарлей змеиным вывертом высвободился из рук Виттрама, локтем ударил по горлу де Трескова. Тассило захрипел и отпустил Рейневана, Рейневан же с лекарской точностью саданул Рымбабу кулаком в побитый бок, прямо в самое больное место. Пашко взвыл и согнулся пополам. Шарлей подскочил к Буко, сильно пнул его по голени, Буко упал на колени. Продолжения Рейневан не видел, потому что Тассило де Тресков крепко саданул его по шее и кинул на стол. Однако догадался, слыша звук удара, хруст переламываемого носа и яростный рев.

– Никогда больше, – услышал он четкий голос демерита, – не называй меня ублюдком, Кроссиг.

Тресков схватился с Шарлеем, Рейневан хотел прыгнуть тому на помощь, но не успел – скукожившийся от боли Рымбаба обхватил его сзади, пригнул. Вейрах и Виттрам накинулись на Самсона, гигант схватил скамью, долбанул ею Вейраха в грудь, толкнул Куно, повалил обоих, придавил скамьей. Видя, что Рейневан рвется и дергается в медвежьих объятиях Рымбабы, подскочил и раскрытой пятерней дал Рымбабе в ухо. Пашко просеменил боком через всю залу и врубился лбом в камин. Рейневан схватил со стола оловянный жбан, со звоном стукнул пытающегося подняться Ноткера Вейраха.

– Рейневан, девушка! – крикнул Шарлей. – Беги!

Буко фон Кроссиг вскочил с пола, рыча и обильно изливая потоки крови из переломленного носа. Сорвал со стены рогатину, размахнулся и бросил в Шарлея, демерит легко уклонился, острие отерлось о его плечо. И угодило в Вольдана из Осин, который в этот момент проснулся и, совершенно ничего не соображая, поднялся из-за стола. Вольдан отлетел назад, ударился спиной о фламандский гобелен, сполз по нему, сел, голова упала на торчащее у него из груди древко.

Буко взревел еще громче и кинулся на Шарлея с голыми руками, растопырившийся, как ястреб. Шарлей задержал его выпрямленной рукой, второй хватанул по сломанному носу. Буко взвыл и упал на колени.

На Шарлея прыгнул де Тресков, на Трескова – Куно Виттрам, на Виттрама – Самсон, на Самсона – Вейрах, на Вейраха – залитый кровью Буко, на Буко – Губертик. Все переплелось на полу, образовав что-то вроде Лаокоона с ближайшими родственниками. Рейневан этого уже не видел. Он во всю мочь мчался наверх по крутой лестнице башни.

Он наткнулся на нее перед низкой дверью, освещенной торчащим в металлическом ухвате факелом. Похоже, это не было для нее неожиданностью. Походило на то, что она ждала его.

– Николетта…

– Алькасин…

– Я пришел…

Он не успел сказать, с чем пришел. Сильный удар повалил его на пол. Он приподнялся на локтях. Получил еще раз. Упал снова.

– Я, понимаешь, к тебе всем сердцем, – прошипел, стоя над ним, Пашко Рымбаба. – Я к тебе всем сердцем, а ты меня в бок тычешь? В больной бок?! Гадина!

– Эй ты, больной!!!

Пашко обернулся. Улыбнулся широко и радостно, увидев Катажину Биберштайн, девицу, пришедшуюся ему по вкусу, с которой, как ему казалось, он уже обручился, и в мечтах уже видел себя в горячем от любви супружеском ложе. Но, оказалось, мечтал он несколько преждевременно.

Несостоявшаяся невеста резко ударила его сжатым кулаком по глазу. Пашко схватился за лицо. Девушка для большей свободы действий подтянула cotehardie и крепко врезала ему по промежности. Возмечтавший о горячем супружеском ложе жених согнулся, со свистом втянул воздух, а потом взвыл волком и упал на колени, обеими руками ухватившись за свои мужские достоинства. Николетта еще выше подняла платье, демонстрируя стройные бедра, и, подпрыгнув, ударила его по виску, тут же развернулась и хватанула по груди. Пашко Пакославиц Рымбаба рухнул на крутые ступени и, переворачиваясь, скатился вниз.

Рейневан приподнялся на колени. Она стояла над ним спокойная, почти ничем не выдающая возбуждение. Только глаза, горящие, как у пантеры, говорили о ее состоянии.

«Она притворялась, – подумал он. – Только прикидывалась трусливой и испуганной. Обманула всех, да и меня тоже».

– Что дальше, Алькасин?

– Наверх, Николетта, быстрее.

Она побежала, перепрыгивая через ступеньки, он едва поспевал за ней. «Надо будет, – подумал он, – основательно пересмотреть свое мнение относительно слабого пола».

Пашко Рымбаба скатился на самый низ лестницы, с размаху ввалился в залу, на середину, почти под стол. Несколько минут лежал, хватая ртом воздух, как карп, вынутый из воды, потом охнул, застонал, принялся раскачивать головой, держась за гениталии. Затем сел.

В зале не было никого, не считая трупа Вольдана с торчащей из груди рогатиной. И скривившегося от боли Губертика, прижимающего к животу явно сломанную руку. Оруженосец встретил взгляд Рымбабы и указал головой на дверь, ведущую во двор. Это было излишне. Пашко уже раньше услышал долетающий оттуда шум, крики, мерные удары.

В залу заглянули испуганная служанка и слуга, точно как в припевке: servus cum ancilla. Стоило ему на них взглянуть, как они убежали. Пашко поднялся, грязно выругался, сорвал со стены огромный бердыш с древком, почерневшим от времени и усеянным дырочками, проделанными короедом, несколько мгновений боролся с мыслями. И хоть кипел от яростного желания отомстить вреднющей Биберштайнувне, рассудок подсказал, что надобно помочь comitive.

«Биберштайнувна, – подумал он, – мести не избежит, из башни выхода нет. А пока, – подумал он, чувствуя, как у него распухают яйца, – я накажу ее только гордым презрением. Сначала мне заплатят ее дружки».

– Погодите, мать вашу! – рявкнул он и, прихрамывая, двинулся к выходу во двор. Оттуда неслись звуки боя. – Ужо я вас!

Двери башни сотрясались от ударов. Шарлей выругался.

– Поторопись, Самсон! – крикнул он.

Самсон Медок выволок из конюшни двух оседланных коней. Грозно рыкнул на слугу, соскочившего с потолка. Слуга умчался, сверкая пятками.

– Двери долго не выдержат. – Шарлей сбежал по каменным ступеням, перехватил у него вожжи. – Ворота, быстро!

Самсон тоже видел, как в дверях, которыми им удалось отгородиться от Буко и его компании, треснула и наежилась щепками очередная доска. Железо колотило по стене и металлу, было ясно, что взбешенные раубриттеры пытаются вырубить завесы. Действительно, нельзя было терять ни минуты. Самсон огляделся. Ворота запирала балка, дополнительно защищенная массивной колодкой. Гигант тремя прыжками оказался рядом с кучей дров, подготовленных для отопления, вырвал из пня огромный плотницкий топор, в три прыжка подскочил к воротам, охнул, взмахнул топором и с огромной силой опустил обух на скобу.

– Крепче! – выкрикнул Шарлей, поглядывая на разлетающиеся уже двери. – Бей сильней!

Самсон ударил сильней. Так, что задрожали и ворота, и вышка над ними. Скоба, продукт, надо думать, нюрнбергский, не поддалась, но поддерживающие балку крючья до половины вылезли из стены.

– Еще раз! Бей!

Под следующим ударом нюрнбергская скоба лопнула, крючья вывалились, балка с грохотом упала на землю.

– Под мышками. – Рейневан, набрав на пальцы мази из глиняного горшочка, стянул рубашку с плеч, показал, как надо это делать. – Намажь под мышками. И на шее. Вот так. Больше, больше… Вотри сильнее… Быстрее, Николетта. У нас мало времени.

Девушка несколько мгновений глядела на него, в ее взгляде недоверие боролось с удивлением. Однако она не сказала ни слова, потянулась за мазью. Рейневан вытащил на середину комнаты дубовую скамейку. Растворил окно, в лабораторию чернокнижника ворвался холодный ветер. Николетта вздрогнула.

– Не подходи к окну, – удержал ее Рейневан. – Лучше… не смотреть вниз.

– Алькасин, – подняла она на него глаза. – Я понимаю, что мы боремся за жизнь. Но ты точно знаешь, что делаешь?

– Пожалуйста, сядь верхом на скамейку. Время действительно подгоняет. Садись позади меня.

– Предпочитаю – перед тобой. Обними меня за талию, обними крепче. Крепче…

Она вся горела. От нее веяло аиром и мятой. Этого запаха не мог забить даже специфический аромат Гуоновой мишкулянции.

– Готова?

– Готова. Ты меня не отпустишь? Не дашь мне упасть?

– Скорее я погибну.

– Не погибай, – вздохнула она, поворачивая голову так, что их губы на мгновение соприкоснулись. – Не погибай, пожалуйста. Живи. Говори заклинание.

 

Whe, Whe, Windchen

Zum Fenster inaus

In omnem ventu!

Fik z okna

Niczego sie ve dotkna.

 

Скамейка подпрыгнула и взвилась под ними, как норовистый конь. При всей своей смелости Николетта вскрикнула, не в силах побороть страх, правда, Рейневан не смог тоже. Скамейка поднялась на сажень, закружилась взбесившейся юлой, лаборатория Гуона расплылась у них в глазах. Николетта сжала пальцами охватывающие ее руки Рейневана, запищала, но он мог бы поклясться, что больше от восторга, чем от страха.

Скамейка ринулась прямо в окно, в холодную и темную ночь.

– Держись, – крикнул Рейневан. Поток воздуха вогнал ему слова обратно в глотку. – Держииииись!

– Сам держись!

– О Иисууу…

– Аааааа-ааааааа!

Нюрнбергская скоба лопнула, балка с грохотом свалилась. Одновременно с треском вылетели двери, ведущие в башню, на каменные ступени, во двор высыпали раубриттеры, вооруженные и настолько ослепленные жаждой крови, что мчащийся первым Буко фон Кроссиг споткнулся на крутых ступенях и повалился прямо в кучу навоза. Остальные набросились на Самсона и Шарлея. Самсон взревел буйволом, отгоняя нападающих сумасшедшими взмахами топора. Шарлей, тоже рыча, образовал вокруг себя свободное пространство найденной у ворот алебардой. Но преимущество – в том числе и в боевой выучке – было у раубриттеров. Отступая от резких выпадов и предательских взмахов мечей, Самсон и Шарлей пятились, пока не уперлись спинами в стену.

И тут прилетел Рейневан.

Видя растущие на глазах каменные плиты двора, Рейневан вскрикнул. Николетта тоже. Крик, превращенный давящим вихрем в истинно мертвецкий вой, дал результат гораздо больший, нежели сама Рейневанова помощь. Кроме Куно Виттрама, который в этот момент как раз взглянул вверх, никто из раубриттеров вообще не заметил наездников на летающей скамье. Но вой Рейневана оказал прямо-таки убийственное психические воздействие. Вейрах упал на четвереньки, Рымбаба начал ругаться, взвизгнул и распластался на плитах, рядом рухнул потерявший сознание Тассило де Тресков, единственная жертва налета: пикирующая во двор скамья ударила его по затылку. Куно Виттрам перекрестился и заполз под тележку с сеном. Буко фон Кроссиг сжался, когда конец cotegardie Николетты хлестнул его по уху. Скамья же круто взмыла вверх под аккомпанемент еще более громкого визга летунов. Ноткер фон Вейрах, раскрыв рот, таращился на улетающих, ему повезло, краем глаза он заметил Шарлея и, в последний момент избежав удара алебардой, вцепился в ратовище. Началась борьба.

Самсон отбросил топор, ухватил одного из коней за уздечку, собрался ухватить второго, но тут подскочил Буко и ткнул его стилетом. Самсон увернулся, но недостаточно быстро. Стилет распорол ему рукав. И задел предплечье. Буко не успел пырнуть снова, как получил по зубам и покатился к воротам.

Самсон Медок ощупал рану, глянул на окровавленную руку.

– Теперь, – сказал он громко и медленно, – теперь-то я действительно разозлился.

Он подошел к Шарлею и Вейраху, все еще вырывающим друг у друга ратище алебарды. И саданул Вейраха кулаком с такой силой, что пожилой раубриттер моментально проделал роскошного козла. Пашко Рымбаба поднял бердыш, чтобы рубануть Самсона. Тот увернулся и глянул на него. Пашко тут же попятился на два шага.

Шарлей ловил коней, Самсон же стащил с приворотного стояка круглый кованый щит.

– На них! – рявкнул Буко, поднимая упущенный Виттрамом меч. – Вейрах! Куно! Пашко! На них! О Христе…

Тут он увидел, что делает Самсон. Самсон же схватил щит хваткой дискобола и закружился тоже как дискобол. Щит вырвался из его руки, как из баллисты, едва не задел Вейраха, со свистом перелетел через весь двор, врезался в консоль стены, раздолбав ее в щепы. Вейрах сглотнул слюну, Самсон же снял со стояка второй щит.

– Христе… – засопел Буко, видя, что гигант снова начинает разворачиваться. – Прячьтесь!

– Клянусь цицками святой Агаты! – рявкнул Куно Виттрам. – Спасайся, кто может!

Раубриттеры кинулись бежать, каждый в свою сторону, невозможно было предсказать, в кого Самсон запустит свое оружие. Рымбаба сбежал в конюшню, Вейрах нырнул за поленницу, Куно Виттрам снова заполз под тележку, только что пришедший в сознание Тассило де Тресков опять распластался по земле, Буко фон Кроссиг на бегу сорвал с учебного манекена продолговатый старомодный щит, прикрыл им спину.

Самсон закончил вращение на одной ноге в классической позе, достойной резца Мирона либо Фидия. Метательный щит со свистом помчался к цели, с громким гулом врезался в щит на спине Кроссига. Сила инерции отбросила раубриттера не меньше, чем на пять саженей. Возможно, отбросила бы и больше, если б не стена. Какое-то время казалось, что Буко размазало по стене, ан нет, через несколько мгновений он сполз на землю.

Самсон Медок осмотрелся. Метать уже было не в кого.

– Ко мне! – крикнул из ворот Шарлей, уже сидевший в седле. – Ко мне, Самсон! На коня!

Конь, хоть и рослый, слегка присел под навалившейся на него тяжестью. Самсон Медок успокоил его.

Они рванули галопом.